Я никогда не видел войны. Правда, я был солдатом. Не кадетом, не курсантом, а самым обычным рядовым, из тех, кого когда-то называли «серой скотинкой». Об этом сочинил стихи: «Проходит вереница дат: // я в прошлом был простой солдат — // ходил в строю и песни пел, // два года хлеб солдатский ел. // Чтобы стране спокойно жить, // кому-то надо послужить».

В армию меня отправил отец. Впрочем, по моей же просьбе: я с детства был среди военных, и некоторое время походить в форме с настоящими погонами — дело, как я считал, стоящее и явно не лишенное интереса. Так, небольшое приключение. К тому же народная мудрость гласит: раньше сядешь — раньше выйдешь. Кроме того, я, признаюсь, балдел от запаха пороха и оружейного масла. Отец рассказывал, что когда мы жили в Заполярье в начале 50-х, он приходил с аэродрома пообедать в барак, где мы ютились вчетвером — отец, мама, брат Женя и я — в крохотной комнатушке с фанерными стенами, единственное окно которой выходило точь-в-точь на уличный коммунальный сортир. Я, малолетний шкет, встречал отца радостным гиком и прыганьем в кроватке. Игрушку он мне тут же предлагал простецкую. Видимо, как и многие другие военные в подобной ситуации: из кобуры извлекал пистолет ТТ, вынимал обойму с патронами, и оружие оказывалось в моих руках. На некоторое время тишина была обеспечена. Так что ощущения, связанные с оружием, запечатлелись в моей исторической памяти.

Отец был человеком жизнелюбивым и весёлым. Увлекающимся. Можно сказать, безалаберным. Для семьи это не очень хорошо, и приличная зарплата советского офицера тратилась большей частью легкомысленно, а мама не без успеха помогала транжирить деньги. Так мы и жили. Ни о каких вкладах или накоплениях даже и речи не было. Помню весёлые застолья, поездки родителей на курорты — это уже в шестидесятые годы, когда жить стали получше — а за нами в их отсутствие присматривали дедушка и бабушка, которые приезжали из Ленинграда в очередной гарнизон.   

Отец был в армии с 1941 года. Думаю, эта дата о чём-то говорит. Война для него, как мне кажется, была каким-то чудовищным недоразумением, фатальной помехой, потому что он был создан скорее для бесшабашной и весёлой мирной жизни. В юности он и не думал об авиации, которая потом стала его судьбой. Он полюбил и прекрасно знал самолёты, гордился тем, что служит именно в военно-воздушных силах. Человек мирный, он всю жизнь проходил в форме — сначала в летной офицерской, а потом в форме гражданской авиации. О драматизме войны он практически не рассказывал. Пожалуй, я помню два приведённых им эпизода, которые на меня произвели большое впечатление: первый — на завтраке офицеры сидели за столом полными рядами, а в обед уже оставались свободные места (каждый день кто-то не возвращался из боя), второй — «мессершмитты» внезапно атаковывали аэродром, и наши ЛаГГ-3, которые к тому же сильно уступали противнику по летным данным, не успевали подняться в воздух, и тогда советские лётчики с земли вступали в дуэль с шедшими на бреющем полёте немецкими асами, расстреливали друг друга лоб в лоб. Однажды по аэродрому провели сбитого немецкого пилота — так впервые отец увидел врага не через прицел пулемёта.

Я, к сожалению, не очень представляю себе, за что отец получил ордена, медаль «За боевые заслуги» и другие медали. У него было много наград. Теперь он уже ничего не расскажет, и бесполезно укорять себя за то, что был столь нелюбопытен и не расспросил отца о его ратных подвигах. А сам он иногда рассказывал лишь о каких-то «забавных», на его взгляд, ситуациях. Так, однажды, когда выдался свободный часок, прилег вздремнуть в высокую траву неподалёку от взлетной полосы. Как только поднялся и сделал несколько шагов, на месте отдыха раздался взрыв. Тут же стоял бледный солдат-казах, который решил убрать территорию и перебрасывал ближе к полосе всякие железки, одной из которых оказалась немецкая «мина-лягушка», или шпрингмина, то есть «прыгающая», которые противник разбрасывал с самолётов. Или другой случай. Украинская летняя ночь. Отец задержался на аэродроме, а идти в деревню, где в хатах квартировали офицеры, надо было через лес, в котором промышляли бандеровцы. Днём  — обычные крестьяне, а ночью  — кровожадные убийцы. Молодой офицер, которому и было-то всего чуть больше двадцати лет, решил рискнуть и… напоролся в лесу на троих бандитов, которые даже винтовки не стали снимать, будучи уверенными, что добыча уже никуда не денется. На размышление была секунда. Отец знал, что ночью через лес проходит наш патруль, и рванул вперёд — повезёт так повезёт. Патруль шёл навстречу, что и спасло офицера. Короткое боестолкновение завершилось ничем. Бандеровцы растворились в ночном лесу.

Во время войны отец курил, и табак ему присылали в… книгах, в которых аккуратно вырезали середину книжного блока. Туда и насыпали табак. Хотелось бы надеяться, что это были не очень хорошие книги. После войны в Заполярье, когда появились уже мы с братом, мама выпроваживала курильщика на лютый мороз, и понемногу его страсть к курению сошла на нет — кто же захочет морозиться из-за каждой папиросы. Моё курение он пресёк словами: сто граммов выпей, а вот курить не смей! Этой мудрой заповеди я и следую. Сам отец уже никогда не курил, разве что несколько раз в моменты самых отчаянных застолий. Выпивал он, как и многие офицеры, крепко, но я ни разу не видел его пьяным. Ни разу! Водка или разведённый спирт на лимонных корочках — коронный продукт мамы, которая во всём была настоящей офицерской женой.

Мама родилась в 1925 году и значительную часть жизни провела в коммунальной квартире, в большой комнате с эркером, одно из трех окон которого выходило прямо на церковь апостола Матфия и Покрова Пресвятой Богородицы. По документальному свидетельству, эта церковь когда-то была любимым местом святой  Ксении Петербургской. Вероятно, именно там маму крестили и нарекли православным и греческим именем «Муза». Я не знаю, почему Борис Федорович и Мария Ивановна Ярцевы, мои дорогие и незабвенные дедушка и бабушка, выбрали для единственной дочери столь редкое имя. Насколько помню, она его не очень любила, а я порой тоже испытывал некоторую неловкость. Но сейчас я смотрю на мамину икону «Блаженная Муза Римляныня» и сопереживаю чудесную историю маминой святой, которая была родом римлянка, жила в V веке и отличалась особенным благонравием и чистотой души. Однажды ей в сонном видении явилась Богоматерь, окруженная сонмом прекрасных девиц, и спросила ее: «Хочешь ли ты жить с этими отроковицами?» Святая Муза отвечала: «Хочу». «В тридцатый день Я приду к тебе, и ты будешь с нами», — сказала Матерь Божия. В двадцатый день после этого святая Муза заболела, а в тридцатый, сподобившись нового видения Богоматери, оставила землю. Так повествуют о Музе Жития Святых. И моя мама оставила землю, и я надеюсь, что она заслужила общество милых подруг в мире ином.

Когда маме было семь лет, она услышала жутко прогремевший взрыв. Она помнила его до конца дней своих. Так была уничтожена церковь апостола Матфия и Покрова Пресвятой Богородицы, единственная в России и в мире православная церковь, посвященная святому апостолу Матфию. В детстве значительную часть времени я проводил в Матвеевском садике, не задумываясь о том, что холм, расположенный посередине, это погребенный под слоем земли фундамент той самой церкви.

Разъезжая по гарнизонам, мы снова и снова возвращались в эту комнату на Кронверкской улице и окончательно покинули ее, когда я уже собирался идти служить в армию. Сейчас, когда я прихожу на это святое место, слезы наворачиваются на глаза. Я вспоминаю прежде всего своих родных, а также других людей, которые жили в нашем доме. Самых простых и знаменитых. Вот утром я иду в школу, а из подъезда выходит и садится в черную «волгу» известный поэт Александр Прокофьев, в то время председатель Ленинградского отделения Союза писателей СССР. Вот из нашего двора на черном «зиме» выезжает дважды герой Советского Союза генерал Петр Афанасьевич Покрышев. Он в светлом летнем костюме, правая рука лежит на руле, а локоть левой — на дверце, окно которой опущено. В лучах солнца горят две звезды героя. Позже за его сына Евгения, который дружил с моим братом, вышла замуж моя двоюродная сестра Наталья. Ее уже нет в живых, а ее сына зовут тоже Петр Покрышев.

Но я хочу продолжить свой рассказ об оце. Он всегда притягивал к себе людей. Просто людей. Потому что искренне любил их, и люди это понимали и чувствовали. Если он оказывался в каком-нибудь коллективе, у него там сразу заводились приятели, причем всегда это были очень хорошие люди. Как он их находил, я не знаю. Но это были действительно достойные личности. Так, когда он был уже преклонных лет, в доме отдыха познакомился с молодым подполковником, летчиком-истребителем и объявил, что этот замечательный парень обязательно должен побывать у нас в гостях. Подполковник был моложе меня, поначалу стеснялся, а потом, после очередной рюмки, более или менее освоился, стал рассказывать о своей башкирской деревеньке, откуда был родом. Обратив внимание на иконы, которые были у нас, перешел на религиозную тему. Меня изумили его познания в религиозных догматах. Молодой башкир говорил о Пятикнижии пророка Моисея, о том, что в Коране подробно повествуется о жизни этого пророка, о том, что Авраам, которого именуют халил Аллах, то есть друг Бога, занимает особое место в исламе, а пророк Мухаммед возрождал именно религию Авраама. Она ведь, эта религия, явилась источником трех богооткровенных религий, а именно иудаизма, христианства и ислама, и то, что между представителями этих авраамических верований возникает противостояние, противно заповеди и воле Божией. Причина этого  — элементарная непросвещенность и равнодушие к собственной религии, использовать которую в корыстных целях и в агрессивных формах — кощунственно. Я никогда не задумывался над этими проблемами, и речь гостя меня не просто заинтересовала, но заставила почувствовать явные пробелы моего образования, я ощущал себя невеждой и не был способен поддержать разговор, а отец сиял от восторга и всем своим видом давал понять: я же вам говорил, что это умнейший парень. Потом, как водится, перешли на авиацию, и тут я узнал, что наш скромный и довольно щуплый гость — летчик-перехватчик первого класса. Настоящий ас. Кажется, это было в последний год существования советской власти.

Или другой случай. Отец несколько дней пролежал в госпитале ветеранов войны, где ему сделали не слишком сложную операцию. Когда я приехал забирать его домой, застал в палате с двумя такими же пожилыми людьми, которые были погружены в свой разговор, конечно же, о войне. Я не особо прислушивался к тому, о чем они говорили, да и понять по отдельным фразам содержание беседы было довольно сложно. Я уложил вещи отца в сумку и пошел к машине. Была прекрасная летняя погода, можно было бы и подождать несколько минут, но я, как всегда, спешил и, сидя уже за рулем, нетерпеливо посигналил. Наконец, отец вышел на улицу, и его сопровождал один из собеседников. Это был человек приблизительно такого же возраста, как и отец, совершенно пролетарского вида, в больничной одежде. Вряд ли это был отставной офицер. Ну, может быть, ефрейтор или сержант. Офицеров я научился распознавать по их взгляду, командирскому голосу, даже по осанке, что у человека остается на всю жизнь. Ветераны медленно подошли к машине, постояли еще две-три минуты, а потом, прощаясь, обнялись, и меня совершенно потрясло то, с какой необыкновенной теплотой собеседник отца произнес: «Ну, Яков, будь здоров, держись, дорогой!» Я понял, что этих особых людей, фронтовиков, связывает то, что другим не понять и не увидеть. Они мгновенно узнают друг друга по скрытому сакральному коду, который невозможно подделать или подменить. И тянутся друг к другу. Когда мы отъехали, я спросил: «Это что, твой знакомый?» — «Да нет, здесь познакомились, — ответил отец. — Замечательный человек!»

Отец никогда не занимался спортом. Разве что неплохо играл в шахматы, составляя таблицы турниров, и я постоянно слышал фамилии — Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский… А еще отец отлично стрелял из пистолета, но это уже по долгу службы кадрового офицера. Лишь на закате жизни, когда его всерьез прихватил радикулит, он стал делать какие-то гимнастические упражнения. Когда он стал уже явно сдавать, а мама совсем ослепла и не могла выходить из дома, я навещал их едва ли не каждый день: что-то делал по хозяйству, ходил с отцом в присутственные места или за покупками. В магазине я шел за ним следом и катил тележку, а он складывал в нее продукты. Не было случая, чтобы, расплачиваясь, отец не пошутил бы галантно с молодыми кассиршами.

Он все реже выходил из дома, освоив полуразвалившееся кресло. Сидя в нем, постоянно читал газеты и виртуозно разгадывал кроссворды. Был конец 90-х и начало 2000-х годов, и наше государство как-то на удивление быстро и легко сдавало позиции. Глядя на ухоженных и проживающих в комфортных условиях ветеранов вермахта, которых иногда показывали по телевизору, нельзя было не задать горького вопроса: кто же победил в этой страшной войне? Отец, ее участник, и мама, которая официально имела статус ветерана войны, последние годы жили едва ли не в нищете. Брат очень тяжело болел и не был в состоянии чем-либо помочь. Я, как мог, старался обеспечить их достойное существование. Помню едва ли не последний выход отца из дома. Я привез его на службу в удивительную по красоте церковь во имя Крестителя и Предтечи Господня Иоанна (Чесменскую), неподалеку от которой жили мои родители. Я видел, что отцу здесь спокойно и хорошо. А когда уже возвращались домой, он сказал: «Какой замечательный здесь священник! Были бы все такими…»

После этой поездки он практически уже не выходил из дома, понемногу с кресла перебрался на кровать, с которой вставал реже и реже. У изголовья его все время находилась когда-то подаренная мамой икона Святого Апостола Иакова, который был сыном Иосифа Обручника от его первой жены и потому в Евангелии называется братом Господним. Согласно преданию, Господь Иисус Христос явился ему после Своего воскресения и поставил его епископом Иерусалимской церкви. Отец, понимая, что уже уходит, почти не разговаривал, лежал, погруженный в свои мысли, и однажды я спросил его: «Папа, о чем ты думаешь?» — «О любви», — ответил он. Отпевали отца в маленькой церкви святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова на Богословском кладбище. В гробу отец лежал в форме полковника военно-воздушных сил, которая в течение многих последних лет висела в шкафу. Мама велела похоронить его в форме, поскольку он большую часть жизни проходил в ней. Последование мертвенное мирских тел — так правильно называется обряд отпевания. Раньше я этого не знал. Напутствовал отца в загробную жизнь священник, который, как оказалось, и сам — бывший полковник, даже военно-воздушную академию окончил ту же самую, что и отец. Только уже, конечно, значительно позже, в мирное время. Через год этот же священник отпевал мою маму, а немного позже — и брата.

У нас была довольно большая семья, если считать и многих близких родственников. Война прошла по ней тяжелым стальным катком, и в нашем «Бессмертном полку» — люди разной судьбы, порой по-настоящему страшной. Это и дядя Юра — двоюродный брат мамы Юрий Алексеевич Бакланов, который совсем юным ушел на фронт, попал в плен и в концлагере находился в Норвегии, а там его эсэсовцы живым закапывали в песок, а потом откапывали — просто ради забавы. Дядю Юру я хорошо помню, он нередко приезжал в Ленинград, постоянно проживать в нашем городе ему было запрещено как бывшему военнопленному. Это и мои дорогие дядя Ваня и тетя Юля — Иван Яковлевич и Юлия Федоровна Орловы, у которых в детстве я провел много времени в поселке Вырица. Юлия Федоровна — сестра моего дедушки. В начале войны под Волховом геройски погиб их единственный сын Игорь. Орловы всю блокаду провели в Ленинграде, и дядя Ваня за героический труд был награжден орденом Ленина. В блокаду погибла моя прабабушка, которая, умирая, говорила: «Дайте мне ложечку манной каши, и я останусь жива». Увы, дать ей было нечего. Она покоится на Серафимовском кладбище в братской могиле. Прабабушка была немкой, урожденной Аделе Матильде Юргенс. В 1895 году она вышла замуж за моего прадеда Ивана Васильевич Савинова и всю взрослую жизнь прожила в Петербурге-Ленинграде. В наш «Бессмертный полк» я обязательно включил бы двоюродного брата мамы дядю Сёму — полковника Семена Георгиевича Ярцева, врача, который спас многих людей и с войны вернулся с бессчетным количеством орденов и медалей. И другого дядю Сёму — Семёна Ерицяна, замуж за которого уже после войны вышла сестра отца. С фронта он вернулся без руки. Оба дяди Сёмы были на редкость обаятельные и добрые люди. Включил бы и мать отца — бабушку Веру, великую и скромную труженицу, которая, когда немцы были уже в черте города, демонстративно вступила в ВКП (б). Я, наверное, кого-то забыл, потому что семья, действительно, была очень большая: у бабушки было восемь братьев и сестер, а у дедушки — восемнадцать. В наш  «Бессмертный полк» я также включил бы деда моей жены Дмитрия Алексеевича Бойцова, причиной кончины которого в документе от 1942 года  значится «дистрофия». И второго деда — Ивана Федоровича Малышева, который рядовым погиб в бою под Старой Руссой в 1941 году.

Но победили мы! И Победа наша! Но какой ценой! Я порой думаю об ответственности и наказании тех, кто развязал эту чудовищную войну. Это далеко не только нацистские выродки — солдафоны и палачи, показательный процесс над которыми известен как Нюрнбергский. Прежде всего это те, кто вел изощренную и коварную политическую игру. Уже в начале 20-х годов представители лондонских деловых кругов приманивали германских лидеров: Гуго Стиннес и Вальтер Ратенау посещали Лондон с целью переговоров о поддержке немецкого капитала. Сам Уинстон Черчилль признавался в том, что германские новые и восстановленные предприятия появились благодаря американским и английским займам и с самого начала предназначались для скорейшего перевода на военное производство. Это потом представители американского и британского истеблишмента поняли, что дело пошло не так, как ожидали, и бесноватый ефрейтор, который поначалу казался им совсем не опасным пугалом, превратился в свирепого монстра и вот-вот доберется до них самих. К сожалению, история не учит тех, кто ради своих корыстных имперских интересов готов жертвовать жизнями людей, ломать их судьбы. Те, кто давал деньги нацистам, поощряли их и подталкивали к агрессии, совершили акт преступления против человечности. Об этом надо говорить прямо. Без поддержки финансовых кругов не может развиваться никакое политическое движение, и существует масса документальных свидетельств того, что именно американский и британский капитал сыграл в возникновении германского нацизма решающую роль. Приведем цитату из работы Юрия Рубцова «Кредит на Мировую войну Гитлер взял у Америки»: «4 января 1932 г. состоялась встреча крупнейшего английского финансиста М. Нормана с А. Гитлером и фон Папеном, на которой было заключено тайное соглашение о финансировании НСДАП (Национал-социалистическая немецкая рабочая партия. — Б. М.). На этой встрече присутствовали также и американские политики братья Даллесы, о чём не любят упоминать их биографы. А 14 января 1933 г. состоялась встреча Гитлера со Шрёдером, Папеном и Кеплером, где программа Гитлера была полностью одобрена. Именно здесь был окончательно решён вопрос о передаче власти нацистам, и 30 января Гитлер становится рейхсканцлером». Проникновение американского капитала на европейский рынок состоялось, и «в финансовые жилы Германии неудержимым потоком хлынула американская кровь» (http://svpressa.ru/war/article/13438/).

Последствия войны глубоки и, может быть, не до конца еще осознаны. Есть те, кто хочет специально вытравить их из памяти народной, кто говорит, что сожженные деревни и разрушенные города — миф, что не было миллионов солдатских потерь (а ведь только русских воинов полегло на полях сражений 5 миллионов 756 тысяч), не было столь массового уничтожения мирного населения, не было никакого Холокоста, а Европу освобождали вообще не советские солдаты, а американские и британские. В прошлом году меня шокировал и оскорбил отказ большинства лидеров иностранных государств принять участие в праздновании 70-й годовщины победы над фашистской Германией. Да, могут быть трения, обиды, не совпадения позиций, но есть вещи очевидные, отвергать которые безнравственно. Нельзя не сказать и о том, что оккупированная нацистами территория была подвергнута тотальному ограблению. По свидетельству Г. Б. Поляка, оккупанты разрушили 31 850 промышленных предприятий, где до войны трудились около 4 млн рабочих, 65 тыс. км железнодорожной колеи, 4 100 железнодорожных станций. Ущерб был причинен сельскому хозяйству. Разорено и разграблено 98 тыс. колхозов, 1 876 совхозов, 2 890 машинно-тракторных станций. Были разграблены и уничтожены сотни тысяч социально-культурных и коммунально-бытовых учреждений и предприятий.

В результате военных действий, разграбления и уничтожения фашистами имущества Советский Союз потерял около 30% национального богатства (http://statehistory.ru/1617/Ekonomika-i-finansy-SSSR-v-gody-Velikoy-Otechestvennoy-voyny/). Результаты войны тяжелым бременем лежат и на жизни последующих поколений. И долго еще этим результатам суждено сказываться.