Иосиф Райхельгауз — известный российский режиссер, педагог, народный артист Российской Федерации (1999), профессор Российского института театрального искусства (ГИТИС). Он также — создатель и художественный руководитель московского театра «Школа современной пьесы». Иосиф Райхельгауз ставит «Талантов и поклонников» Александра Островского в петербургском театре «Балтийский дом». Он — обладатель многих престижных наград, премий и званий, которых был удостоен  за  многолетнюю и плодотворную творческую деятельность. С её результатами знакомы не только зрители Москвы и многих российских городов, но и публика в других странах — в США, Израиле, Швейцарии, Турции.  С разговора о выборе пьесы и начался наш разговор с Иосифом Леонидовичем Райхельгаузом.

         — Вы, Иосиф Леонидович, – многолетний художественный руководитель театра «Школа современной пьесы», в котором ставили произведения почти всех современных авторов: от Семена Злотникова и Людмилы Улицкой до Евгения Гришковца и Виктора Шендеровича. Но почему сегодня вдруг вы обращаетесь к постановке пьесы Островского «Таланты и поклонники»? Как в старые добрые времена, на повестке дня лозунг «Назад, к Островскому»?

          — Я в «Школе современной пьесы» сознательно не ставлю классику. А если такой проект случается, то это весьма своеобразная игра с классикой. Как было с «Чайкой» Чехова, а потом Акунина. Сейчас Максим Дунаевский сочинил по моему заказу мюзикл по «Шинели» Гоголя. Из классики принципиально ставлю только Чехова, и только в других театрах. А с Островским случилась весьма поучительная история. Два года тому назад дал студентам задание: прочесть его пьесу «Таланты и поклонники». Они начали показывать этюды, фрагменты, а я их комментировал и в один прекрасный момент вдруг поймал себя на мысли: «Какая замечательная пьеса! И какая актуальная!».

И поэтому, когда Сергей Григорьевич Шуб, генеральный директор театра «Балтийский дом», предложил мне поставить спектакль, я ему приготовил целый список. В основном из современных пьес, и только последним номером в этом перечне стояли «Таланты и поклонники». А он вдруг говорит: «Островский». И я подумал: «Значит, судьба».

         — А в чем  актуальность сочинения господина Островского?

         — Наш театр постоянно проводит конкурс на лучшую пьесу о современной жизни, и у меня во время нынешних репетиций возникло полное ощущение, что пьесу «Таланты и поклонники» кто-то прислал именно на этот конкурс под псевдонимом «Островский». Будто некоторые диалоги подслушаны в популярных нынче общественных местах, особенно связанных с искусством. Это пьеса о молодых людях, хотя традиции интерпретации классики порою мешали это увидеть. Например, сколько мы видели версий «Талантов и поклонников», в которых маму Негиной играла актриса, которой было хорошо за семьдесят. В нашем спектакле эту роль играют молодые красивые женщины, которым около сорока лет.  В пьесе Островского есть все, чтобы её поняли и её прочувствовали те зрители, которые придут на наш спектакль. И, прежде всего, молодое поколение.

          — Кстати сказать, вы ставили спектакли в разных театрах, в разных городах, в разных странах. Где, с вашей точки зрения, самые лучшие поклонники?

         — Поклонники всегда зависят от театра. Они же не возникают сами по себе. Они должны быть поклонникам конкретного театра. В Москве есть несколько таких коллективов, чьи поклонники хорошо организованы. Например, в Большом театре. Та же система организованных поклонников наблюдается в «Ля Скала». Организованные поклонники есть там, где есть то, что реально можно оценить: голос, звучание….

         — Вы сами не чужды музыкальных экспериментов в театре. Достаточно вспомнить легендарный спектакль «А чой-то ты во фраке?», где смешаны были водевиль, балет и опера. А не возникало ли желание поставить «чистую» оперу?

         — Это желание присутствует всегда. Но это серьезное испытание для любого режиссера. И если бы решился на такую постановку, то взялся бы за русскую классическую оперу.

         — То есть — Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин, Даргомыжский…

         — Да, ставил бы кого-то из этих авторов. Важно, чтобы это была опера с хорошей литературной основой. Условно говоря, чтобы это были, например, «Евгений Онегин», «Пиковая дама» или «Князь Игорь». Мне бы хотелось поставить оперу внятно и просто, чтобы зритель увидел и услышал её сюжет.

         —-То есть рассказать историю?

         — Да. Ведь зрители приходят в театр, чтобы увидеть и услышать рассказ про людей и о людях.

         — Вы в своей карьере неоднократно сталкивались с ситуацией запрета на выпуск спектаклей. Что было тому причиной?

         — Здесь всегда есть два варианта. Первый, когда спектакль запрещают начальники. Второй, когда сам спектакль не получается у режиссера. В моей режиссерской жизни было достаточно случаев, когда мои очень хорошие спектакли не одобрялись начальниками и не выпускались на зрителей. Но это было в советское время А были случаи, когда самому себе приходилось признаваться в неудаче. Совсем недавно была у меня серия из трех хороших постановок, но четвертая не удалась. И очень скоро я исключу этот спектакль из репертуара своего театра. За десятилетия работы в театре понял одну нехитрую мысль: во всем виноват режиссер, ибо он окончательно отвечает за результат. Такая это профессия.

         — Вы – сторонник репертуарного театра?

         — Я считаю, что русский репертуарный театр – это наше большое культурное завоевание. Но я и за проектный театр. Однако в этом случае надо понимать: на какие средства и с какой командой ты осуществляешь проект. Если мы хотим заработать денег, то тогда и возникает то, что нынче именуют «антрепризным театром», что есть некоторая форма театрального бандитизма, когда в жертву приносится качество постановки. Сажают двух популярных узнаваемых артистов на сцену и считают, что это и есть театр. А если мы делаем проект, то в таком случае мы работаем честно и основательно. Вспомним проекты Эймунтаса Некрошюса «Вишневый сад» или «Орестею» Питера Штайна.

         — Театральный режиссер может быть творческим фрилансером, то есть свободным художником? Или ему обязательно «прислонятся» к тому коллективу, который одной с ним группы крови?

         — Профессиональный режиссер всегда сам себе творит свой собственный театр, исходя из принятых им технологий творчества. У него всегда есть, как говорят в спорте, «установка на игру». Поэтому, когда режиссер приходит в театр в качестве приглашенного, то он приходит ставить спектакль в коллектив, воспитанный в одной театральной традиции, в одной школе. Если угодно, в определенной эстетике, вплоть до внесценического пространства. Так свободный режиссер попадает в определенный контекст, когда ему говорят: «Сделай у НАС спектакль».  Сейчас мне кажется, что наша постановка выпускается именно в таком театре.

         — Полвека тому назад вы приехали в Ленинград из Одессы и поступили в Театральный институт на курс Бориса Вульфовича Зона. А почему вас отчислили за профессиональную непригодность?

         — Это было решение самого Зона, и должен сказать, что он был абсолютно прав. Да потому что в 17 лет довольно трудно установить пригодность или непригодность человека для профессии режиссера. Сам я преподаю в ГИТИСе уже многие десятки лет, да и во ВГИКе был опыт. Но, несмотря на столь обширный опыт, для меня установить профпригодность – тоже непростое дело. Ведь человек, поступая учиться, должен иметь способности к обучению, должен быть пригоден к обучению в компании. Тогда, в юности, я был очевидно к этому непригоден. Когда всё случилось, моя перепуганная мама приехала из Одессы и добилась встречи с Зоном. Аргументы её были понятны: «Мой мальчик очень способный!» На что мастер ответил: «Да, он очень способный. Но у меня дилемма: либо отчислить всех остальных и учить только вашего мальчика, либо отчислить вашего мальчика и учить остальных». И он был прав.

Правда, я был наглым мальчиком и на прощание сказал однокурсникам: «Пройдет время, и в институте будет творческая встреча со мной»…

         — И она произошла?

         — Да, во время очередных гастролей московского театра «Современник» в Ленинграде. К тому времени я уже окончил ГИТИС. На гастроли тогда привезли два моих спектакля – «А поутру они проснулись» и «Из записок Лопатина».

         — Как я понимаю, для вас возвращение в Петербург носит некий символический характер?

         — Абсолютно! Представляете себе? Ровно пятьдесят лет тому назад я оказался в этом прекрасном городе, с которым столько связано… Я сейчас хожу по знакомым мне улицам и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю. Здесь много чего происходило, связанного с моей профессией. За те три года, что я провел в Ленинграде, где я только ни работал! Я ухитрился поработать даже ассистентом у Николая Павловича Акимова в театре Комедии. Потрудился в постановочной части БДТ во времена Товстоногова. И уже тогда понимал: в каком великом театре мне довелось работать.

         — А ваш любимый спектакль БДТ той поры?

         — Все спектакли смотрел по много раз. И их трудно сравнивать. Представляете себе: ЧТО я видел и в чем участвовал как рабочий сцены? «Горе от ума» с Юрским, «Идиот» со Смоктуновским, «Три сестры». Там такая замечательная была сцена Тузенбаха-Юрского и Соленого-Лаврова! Или сцена Ирины-Эммы Поповой и Тузенбаха. Они играли её на фуре, которую я был обязан с помощью специального приспособления вывести к рампе. И, конечно, не забыть, как в «Горе от ума» ставили на сцене эти 32 колонны, которые придумал Товстоногов. Каждая колонна на моей спине полежала.

         — Если вернуться к реплике Зона по вашему адресу, то можно ли говорить о том, что режиссер – это профессия взрослых людей?

         —  Да. Сегодня я уверен в этом. Прежде чем учиться режиссуре, человеку надо приобрести другую профессию или специальность. Мне важна не характеристика содержания его знаний и компетенций. Не счесть примеров, когда в режиссуру приходят люди с какой-либо профессией. Мне важна система его мышления, понимания той жизни и реальности, которая вокруг нас.

         — Одна  из ваших книг называется вполне по Станиславскому – «Не верю». А кому вы верите?

         — Как это ни цинично, ни банально и нескромно звучит, но я верю себе. Господь Бог находится внутри меня самого. Я смотрю на сцену и говорю самому себе: «Это красиво». Или: «Это не красиво». «Правильно – неправильно». И когда я ставлю спектакль, то понимаю, что зритель, который будет сидеть в зрительном зале, купив билет, будет смотреть на сцену именно моими глазами.

          — У вас есть такая фраза, которая выражает ваше нынешнее отношение к жизни?

         — Есть. Когда я чувствую, что жизнь сильно со всех сторон, уж очень сильно, зажимает (причем это может длиться один день, а может длиться и несколько недель), и кажется, что все неразрешимо, я говорю себе: «Отпусти судьбу. Не беги в пять мест сразу, потому что никуда не успеешь. Остановись, открой книжку и сядь, почитай её. Или, что еще лучше, посмотри на море. В конце концов, прочти вслух какое-нибудь любимое стихотворение». Это первая заповедь. Есть еще и вторая, которая иногда становится первой. Ведь я родился в замечательном городе Одессе, и самое ценное, что есть в нем: его жители очень ироничны. Главное в жизни – это ирония по отношению к самому себе. Если бы у меня не было этой самой одесской иронии, то я бы давно уже бы не жил на земле, потому что столько всякого пришлось выслушать за свою жизнь в искусстве – и чудовищного, и высокого. И если бы я ко всему этому не относился с иронией, то мы бы сейчас с вами просто не разговаривали.

Беседу вел Сергей Ильченко