Когда старинный товарищ, а также поэт и писатель Борис Мисонжников предложил мне опубликовать в «Петербургском публицисте» давний мой очерк «Парни шагают в небо», вначале я усомнился: зачем?

Действительно,  ну кому сейчас, на исходе первой четверти ХХI века, интересно читать то, что там накропал двадцатитрёхлетний корреспондент «Ленинградской правды» о своих офицерских сборах в замшелом 1973 году? Быльем, казалось бы, поросла та эпоха: в 1973-м «отец русской демократии» Борис Ельцин (еще – правоверный коммунист, убежденный и преданный борец за дело Маркса-Ленина-Брежнева) ходил в завотделах Свердловского обкома КПСС, великий реформатор Анатолий Чубайс просиживал штаны на студенческой скамье, а наш выдающийся премьер Дмитрий Медведев был тихим и примерным октябренком Димочкой.

Потом – постепенно – сомнения сошли на нет. Конечно же, тот очерк начинающего журналиста во многом несовершенен, местами – просто наивен («Пока война еще не стала понятием чисто историческим…»). И всё же… Когда я – журналист уже не начинающий, а (увы!) «завершающий» – перечитал его, то убедился: сегодня, спустя почти полвека, мой ранний газетный материал набрал градуса и обрёл букет – подобно выстоявшемуся в погребах вину. Теперь это рассказ уже не просто о вчерашних мальчишках с вузовскими дипломами, надевших на пару месяцев лейтенантские погоны, а, в немалой мере, – об ушедшем времени и о стране, которой впоследствии суждено было кануть в пучину, – об Атлантиде ХХ столетия.

То время потом лихо нарекут эпохой застоя. Что ж, оно и впрямь страдало разнообразными недугами: болела страна, болело общество. Впрочем, когда многострадальное наше Отечество было совсем здоровым и счастливым? Но мы, парни в новенькой полевой форме с эмблемами воздушно-десантных войск, были галактически далеки от политических дрязг и номенклатурных игрищ; общественные язвы еще не терзали наши души и судьбы. Мы любили свою страну, гордились ею. Может быть, просто по счастливому неведению. Хотя я так не считаю.

Прав был Сент-Экзюпери: все мы – родом из детства. В моём детстве было много светлого, радостного.

У мальчишек той поры принято было коллекционировать. Главным образом – марки. Я же собирал этикетки от спичечных коробков. А тогда, в конце 50-х и начале 60-х, в полнейшем соответствии с партийно-политическим курсом советского руководства, этикетки пестрели победными диаграммами: сколько к концу очередной пятилетки в СССР будет выплавляться стали и чугуна, сколько изготавливаться кирпича, сколько возводиться домов. После чего ну совершенно очевидным становилось, сколь быстро и уверенно мы догоним и перегоним ту хвалёную, но уже безнадёжно загнивающую Америку!

И я со святым огнём в отроческих очах свято веровал: ну, разумеется, так оно и будет! А как же иначе-то?

Тем паче, что как там обстоит с чугуном и сталью, я доподлинно не ведал, а вот новые жилые массивы росли и множились у меня, окраинного аборигена Ленинграда, прямо на глазах. Я был – дитя новостроек. Там, за Московской заставой, за кущами совсем еще юного Парка Победы, всё моё детство проходило среди опалубок и фундаментов, натужного гудения бульдозеров и поднебесного священнодействия башенных кранов. Пустыри оттеснялись дальше и дальше, а на их месте рождались дома, кварталы, улицы. Улица Фрунзе, улица Ленсовета, улицы Авиационная и Типанова, Гастелло и Алтайская, проспект Гагарина…

Да, конечно, – Гагарина! Это вообще перевернуло всеобщую мальчишескую жизнь: «Юрий Гагарин! Первый человек в космосе – наш, советский!». 1961 год открыл для человечества космическую эпоху. А уж в Советском Союзе, на родине первого космонавта, и подавно царило всеобщее ликование – «И на марсе будут яблони цвести!».

Помимо прочего, судьба подарила мне «хрущевскую оттепель». Я, сопливый пацан, нахальным безбилетником тоже затесался в шумный и радостный вагон «шестидесятников».

В эту оттепель страна не только отогрелась. Представьте себе: в давно не проветриваемом, наглухо законопаченном доме вдруг настежь распахнулись окна, и в них ворвался ветер. Свежий, будоражащий ветер, несущий с собой небывалые запахи, незнакомые звуки.

Тогда в мою жизнь страстного киномана вошли не только «идеологически выдержанные», канонически-советские «Чапаев», «Путевка в жизнь», «Мы из Кронштадта», но и «Застава Ильича», «Человек-амфибия», «Девять дней одного года»…

А потом я впервые раскрыл номер журнала «Юность». И с того дня, исходя на мыло от нетерпения, ждал новых и новых номеров. И со щенячьей радостью вгрызался в тамошнюю поэзию и прозу.

Сейчас, оглядываясь назад, смею утверждать: на всю жизнь они стали моими любимыми учителями – Роберт Рождественский и Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский и Василий Аксёнов…

А как прорезались крылья за спиной, когда я слышал песни Окуджавы и хриплый рёв Высоцкого! Когда, уже в шестьдесят седьмом,  на экраны вышел фильм «Вертикаль», я раз десять бегал его смотреть – лишь бы снова услышать «Песню о друге» и «Альпийского стрелка», и «Вершину». Магнитофона у нас в доме тогда еще не было – и чтобы снова раствориться в этих удивительных, ни на что ранее слышанное не похожих песнях, приходилось раз за разом «приземляться» на скрипучее кресло в темнеющем зале кинотеатра «Зенит».

Тогда, в цветущие шестидесятые, мне казалось: это уже не оттепель, это – небывалое весеннее половодье, захлестнувшее едва не половину планеты! Мир представлялся победно бушующим океаном, и я в вихрастом своем воображении мчался сквозь это штормящее пространство, ощущая себя бригантиной из любимой песни. И паруса мои наполнялись романами Хемингуэя, Трифонова, Ремарка, пьесами Брехта, потрясающей фантастикой Ивана Ефремова и братьев Стругацких, песнями Городницкого и Галича, Визбора и Кукина. И первой мальчишеской любовью была свободолюбивая Куба, и пьедестал героев по обе стороны от Юрия Гагарина занимали Че Гевара и, конечно, красавец Фидель…

Для меня это было время счастья, время гордости за свою страну, время веры в ее по-настоящему светлое будущее. И решительно невозможно было представить, что стране моей отпущено менее трех десятилетий…

Эти многочисленные «я» и «мне» – не от избытка самовлюбленности: просто на одном из многочисленных заседаний суда истории выступаю в качестве свидетеля и по этой причине говорю исключительно от своего имени. Но говорю – именно потому, что уверен: всё выше сказанное является не просто субъективной оценкой наивного парнишки, оболваненного советской пропагандой. Нет: эта вера, убежденность, оптимистический настрой являлись отличительными признаками, «реперными точками», присущими моему поколению (как минимум – значительной его части).

И настрой этот, пронесенный через годы, естественным образом окрашивал наше отношение к присяге, к военным сборам офицеров запаса, к выполнению поставленных командованием задач. И, конечно же, к апогею «воздушно-десантных» сборов – прыжкам с парашютом.

Наследники – громко сказано: слишком высокая планка. Но когда я и мои товарищи раскрывали в небе белоснежные шёлковые купола, для нас это было то самое небо, которое пронизал своим «Востоком-1» легендарный Гагарин. То небо, с которого за несколько лет до нашего рождения другие лейтенанты, сержанты и рядовые обрушивались на головы фашистских пришельцев:

Парашюты рванулись и приняли вес.

Земля колыхнулась едва.

А внизу – дивизии “Эдельвейс”

И “Мертвая голова”, –

пел Михаил Анчаров – бард, писатель, фронтовик-десантник.

Разумеется, наша задача была несравненно проще, легче, безопасней. Нас снизу не встречал яростный огонь противника (с упреждением на две длины тела летящего парашютиста). Но для нас, детей мирного времени, само по себе десантирование из самолета явилось испытанием очень даже не из легких.

Да: по нам не били автоматные очереди противника, но это (более чем существенное!) обстоятельство отнюдь не превращало наши военные занятия в беззаботную игру, где всё – условное: и противник, и риск. Риск, опасность оставались очень даже безусловными. Порой – смертельными.

Этот трагический эпизод вымарала из моего тогдашнего очерка бдительная цензура (еще одна реалия того противоречивого времени, которое я отнюдь не стремлюсь приукрасить). А он до сих пор стоит у меня перед глазами.

Случилось это в последний, положенный по программе сборов, прыжок. На сей раз нам предстояло шагать в небо не из крохотного «кукурузничка» АН-2, а из военно-транспортного самолета АН-12 – огромной махины, позволяющей производить массовое десантирование как парашютистов, так и боевой техники.

АН-12 летел с высокой скоростью, и чтобы успеть покинуть борт, пока он не промахнул посадочную площадку, мы по команде «Пошел!» бежали к люку во всю молодецкую прыть. Там, перед самым люком, надо было уже не выпрыгивать, как из архаичного «кукурузника», а обрушиваться вниз лицом – чтобы на обтекающий фюзеляж мощный воздушный поток лечь горизонтально. Иначе свирепый этот поток тебя подобьёт под ноги, закрутит, как пропеллер, и отшибёт тебе всё на свете – по полной программе!

Помню – не дожидаясь, пока впередибегущий (а вернее – уже падающий навстречу распахнувшейся пропасти) покинет самолет, я валился прямо на него. Казалось: еще секунда – и я расшибу нос о ранец его парашюта. Но в эту самую секунду какая-то запредельная сила легко, словно плюшевую игрушку, оторвала его от меня и швырнула далеко вперед. Я даже не успел подивиться – поскольку в следующее мгновенье ощутил себя такой же точно игрушкой в отнюдь не дружественных объятиях могучей стихии…

Эти-то скорости, эти циклопические силы и сыграли трагическую роль в судьбе одного парня из нашей роты. У каждого из нас сбоку, в специальных кармашках парашютного ранца, затаились два «хитрых» прибора, страхующих десантника. Их звали, как сейчас помню, КАП-3, и предусмотрены они были на тот печальный случай, если парашютист окажется ранен, потеряет сознание либо же просто растеряется от всей этой сумасшедшей круговерти. И по любой из трех названных причин не сможет дернуть кольцо и раскрыть парашют. Вот тогда-то, спустя заданный промежуток времени или достигнув заданной высоты над землей, наши механические страховщики и должны были автоматически расстегнуть парашютный ранец, чтобы выпустить из плена спасительный шелковый купол.

Время, заданное страхующим приборам, составляло у нас пять секунд. И мы, отделяясь от самолета, отсчитывали эти секунды про себя или орали вслух: «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три…». Именно так: ведь простые «раз-два-три-четыре-пять» уложились бы секунды в три, не больше. А каждая секунда там, при стремительном падении, значила совсем не мало! После пятисот пяти – дёргали кольцо, и над нами расцветал белый купол.

Перед этим – четвертым – прыжком отцы-командиры строго предупредили:

– Смотрите, орлы, сейчас вам не из кукурузника порхать! Тут – такие скорости, и такие включаются силы, что не приведи господь дёрнуть кольцо раньше времени! Скорость отделения от самолета будет еще не погашена, и вас так шибанёт об воздушный поток – мало не покажется!

Отеческим наставлениям мы внимали без должного оптимизма. Ибо понимали: в таких стрессовых условиях отсчитать ровно пять секунд вряд ли получится. А значит – обещанное избиение безжалостным воздушным потоком нам гарантировано. И по сей невесёлой причине дружно приняли Соломоново решение:

– Ну его на фиг, вообще не будем дёргать кольцо! Наши КАП-3 – железные, у них очко не играет. Вот пускай они сами и отсчитают положенные секунды, и вовремя открывают нам купол!

На таком вот решении тот парень – 24-летний инженер из Еревана – и погорел. Как впоследствии выяснила судебная экспертиза, парашют у него был уложен правильно за одним-единственным исключением: неверно был завязан узелок на шнурке, которому надлежало при выходе из самолета выдернуть из приборов предохранительные шпильки. Шпильки остались в приборах – и те не сработали.

Неопытный парашютист далеко не сразу понял, что приборы остались «в отключке». А когда, всё же, понял, то растерялся, запаниковал – и вместо того, чтобы просто выдернуть кольцо, принялся руками разрывать ранец у себя за спиной. Так получилось, что командир полка, с земли наблюдавший за ходом десантирования, через свой бинокль проследил весь последний путь этого лейтенанта запаса – с момента отделения от самолета и до самого удара о землю. Но разорвать прочный авиационный брезент оказалось непосильной задачей…

На следующий день из Еревана прилетели отец и дядя погибшего, и мы пронесли своего товарища в запаянном цинковом гробу через весь военный посёлочек. И весь «воздушно-десантный» посёлок вышел проводить его: офицеры, прапорщики, их жены и дети…

Ну а сколько было переломанных ног, сколько сломанных ключиц и прочих травм, – этого я сейчас и не упомню. Так что, говоря о серьезности испытания, о реальной опасности, я ничего не преувеличил: что было – то было.

До сих пор хорошо помню моих товарищей по тем сборам. Инженеры, врачи, филологи, «физики и лирики». Саша Андреев и Алик Хазанов, Юра Иванов и Юра Федоров, Ваня Арцишевский и Володя Проскуров… Конечно же, все мы были очень-очень разными. И очень по-разному сложились в последующем наши судьбы. Кандидат физико-математических наук Саша Андреев преподает свою физику в Петербургском госуниверситете телекоммуникаций, Алик Хазанов еще на рубеже 80-х и 90-х перебрался куда-то «за бугор», я – неработающий (но очень творческий!) пенсионер, а Ваня Арцишевский – и вовсе выступает официальным представителем в России «Объединения членов рода Романовых», а также ведущим специалистом в области этикета и протокола… Но все мы были детьми одной страны и одного поколения. И, думаю, нечто похожее на мои тогдашние ощущения испытывал каждый или почти каждый из нас.

Там, на этих воздушно-десантных сборах, проходили суровую мужскую школу (без кавычек!) ребята из России и Литвы, Грузии и Украины, Эстонии и Армении. У всех нас была общая форма ВДВ, было общее небо.

Вспоминаю всё это – и уже не сомневаюсь: тот мой очерк о «летающих парнях» – вовсе не траченое молью старьё, извлеченное из запылившегося чемодана без ручки. Это –  еще один документ сложной, противоречивой и очень своеобразной эпохи. И для сегодняшних юных он способен добавить хотя бы каплю нового понимания при поисках ответа на извечный триединый вопрос: «Кто мы? Откуда? Куда идем?».

Небо – оно общее, одно на всех. И в то же время – у каждого своё. Моё небо 1973-го было пронзительно синим, радостным и тревожным. Вспоминаю о нем с нежностью, и тёплой благодарностью. И этим – моим – небом я охотно готов поделиться с нынешними двадцатилетними.

 

Парни шагают в небо

(газета «Ленинградская правда», 1973 год)

 

Ниже самолета распласталось облако, и ребята из второй роты, едва отделившись от борта, исчезали в этом сером тумане, а потом их силуэты медленно начинали вырисовываться, постепенно выходя из облака и приобретая всё большую четкость, – так, как постепенно проступает изображение на фотобумаге, погруженной в проявитель.

Мы наблюдали за ними снизу, лёжа на спине, и всей спиной, каждой клеточкой тела ощущали, как ласкова, как надёжна эта самая земля. Потому что еще несколько минут назад, один за другим, подходили к краю распахнутого в небо люка, и ноги ещё помнили дрожащий, слегка подпрыгивающий пол самолета – неуютную опору, от которой надо было решительно оттолкнуться, чтобы броситься в пустоту.

Самый первый прыжок. Я знал, что сделать его будет непросто, но по-настоящему понял, прочувствовал, что это такое, только когда уже стоял, оглушенный шумом винтов, перед распахнутой дверцей, и смотрел вниз. И весь тот могучий инстинкт самосохранения, который накоплен многими сотнями поколений предков и прочно сидит в каждом из нас, казалось, поднялся во мне на дыбы, восставая против острого ощущения высоты, столь неестественного для человека. И как-то забылось, что с тобой надежный парашют, осталась только тысяча метров пустоты под ногами и ты – наедине с этой пустотой.

Считается, что труднее всех прыгать первому. Я был в нашем экипаже первым. И очень хотелось – ох, как хотелось! – отстегнуть карабин вытяжного фала и отойти от этой чёртовой дверцы. Но за моей спиной стояли, пригнувшись, девять товарищей, и, сделай я шаг назад, откажись от прыжка, им было бы вдвое труднее сделать свой шаг вперед. Поэтому, что бы во мне ни творилось, я стоял, пошире расставив ноги, и ждал команды «Пошёл!».

Нередко приходилось наблюдать у самых разных людей стандартную реакцию:

– А, воздушный десант? – и многозначительный кивок с понимающе-оценивающей улыбкой, – наши супермены!

А некоторые даже вполне серьезно спрашивают у солдат воздушно-десантных войск:

– А правда, что вы на зарядку выпрыгиваете из окон второго этажа с ножами в зубах?

Подобные изречения и вопросы в некоторой мере извиняет лишь полная неосведомленность. Да, десантники по-настоящему смелы, многое умеют, и в них как-то неуловимо чувствуется сила – и физическая, и духовная. Но ни в одном из них я ни разу не встречал этого самого «суперменства». Это те же самые солдаты, только служба у них потяжелее, да знать и уметь им надо побольше. И не нужно искать в них какую-то выдуманную романтику «сверхчеловеков»: какая может быть романтика в портянках, в казарме, в поте, заливающем глаза и насквозь пропитавшем комбинезон?

– Вот здесь мы и окопаемся, – сказал командир взвода.

Позади, в двух шагах – опушка леса, а впереди – заснеженное поле. Гудят натруженные ноги: немало пришлось «отмахать», но об отдыхе думать не приходится. И вот уже звенят лопаты о промёрзлую землю, по сантиметру отвоёвывая у неё пространство для индивидуального окопчика. В стороне солдаты из лыж и плащ-палаток сооружают чум. Здесь можно и перекусить. Правда, черные сухари и холодные консервы всухомятку – не лучший вариант. Сейчас бы горячим супом подкрепиться, вытравить изнутри холод, но костёр разводить нельзя. А потом – самое неприятное – залечь в окопчики, зарыться в снег и ждать, может быть, целые часы появления «противника». Идут учения. В условиях, как говорится, максимально приближенных к боевым. Развести костёр и поесть горячего супа удастся только через сутки.

Сто раз по сто потов сойдет, прежде чем станешь настоящим десантником – на тренировках по приёмам борьбы и рукопашного боя, в длительных тяжелых упражнениях с отягощениями и на специальных снарядах, в многокилометровых маршах-бросках… Вот и попробуйте разглядеть истинную романтику в этом поте – честном свидетельстве честной, добросовестной работы.

Недавно я получил письмо от своего товарища, с которым подружился в десанте: «Жаль, что мы даже не успели попрощаться. Я неожиданно уехал. Хотел сразу написать, да не получилось, так как сразу начались учения, затем нас по тревоге повезли спасать пригороды от стихийного бедствия, потом я был переведен в другую роту. Вчера мы возвратились из учебного центра, где жили в палатках на снегу…»

Вот она без прикрас – жизнь десантника, такая, какая она есть на самом деле.

Стихийное бедствие – сказано, может быть, слишком сильно, но ситуация была в самом деле острой: ничто не предвещало этих непривычно ранних заморозков, метеопрогнозы были спокойными, и вдруг –  снег на голову в самом прямом смысле слова. Надо было срочно спасать урожай овощей, буквально выдирать корнеплоды из скованной морозом земли. Не было ничего удивительного в том, что на помощь пришли десантники: беды тружеников – это беды и нашей армии. И для солдат это было настоящее сражение – пусть мирное, но тяжелое.

– Отдохните, пообедайте, – предложили колхозники, когда ребята прибыли на место.

– С этим успеется. Где нам работать?

Обедали они, когда по всем понятиям пора уже ужинать.

В первый же день перевыполнили норму более, чем вдвое. А пальцы на морозе становились каменными, и земля была такая, что, казалось, даже штык-ножом ее не пробить. Местные жители поглядывали на них с явным уважением, но где-то внутри и сомневались: да, вкалывают, как черти, только надолго ли их хватит? Хватило на весь срок. До самого последнего неубранного поля.

И еще одно. Об этом нелегко говорить, но умолчать было бы нечестно. Потому что риск, опасность – это тоже неотъемлемый элемент службы десантника. Высота – это серьезно. Парашютиста тут могут поджидать десятки неожиданностей, подвохов, ЧП: неудачное отделение от самолета, спутанные стропы, прорыв купола, вхождение в стропы чужого парашюта… Даже если всего этого не произошло, и паришь в воздухе под белоснежным куполом, а вокруг – такая тишина, какая бывает только высоко в небе, все равно успокаиваться рано: впереди еще приземление. И чем ближе земля, тем острее ощущаешь набранную скорость. Тебя вбивает в землю, словно гвоздь, и надо успеть развернуться по ветру и сгруппироваться, чтобы правильно принять на себя удар. В общем, в воздухе теряться нельзя. Ни в коем случае.

Конечно, неверно представлять себе службу в этих войсках как нечто сверхопасное. Просто речь о том, что существует вполне реальная опасность (причем отнюдь не только при прыжках с парашютом), которая подчас (редко, но всё же случается) может явственно обозначиться, привести к ЧП, и к этому надо быть всегда готовым, не позволяя себе расслабиться. Главное условие, без чего не получится настоящий десантник, – это научиться перебарывать самого себя, преодолевать через «не могу» не столько физические перегрузки, сколько моральные.

Двое солдат раскачиваются на высоких качелях, всё сильней и сильней. Сейчас один из них должен оторваться, сделать кувырок в воздухе и приземлиться на мат. Почти все эти элементы ему уже знакомы, технически не так уж сложно выполнить упражнение. Но отпустить поручни, оттолкнуться назад от стремительно летящих качелей страшновато…

Он решается, делает кувырок. Всё верно. И когда этот солдат, улыбаясь, вскакивает с мата, в нём уже чуть больше стало решимости. Из этих «чуть-чуть», из постоянно воспитываемой готовности перебороть свой страх и рождается личное мужество – одно из основных качеств воина.

Я часто думал: ради чего, насколько оправданы эта жёсткость, суровость подготовки, этот риск? Потом понял: иначе нельзя. Эти парни готовятся к самому суровому, что только может быть в жизни, – возможной войне, к самому святому – защите Родины.

Один знакомый как-то спросил:

– То, чему учат десантников, искусство вести бой, умело и быстро применять оружие, эффективно действовать в рукопашной, – не воспитывает ли всё это в людях элементы жестокости, не противоречит ли всему укладу той жизни, которая ждет их «на гражданке»?

Помню, я тогда крепко задумался. Жестокость? Пожалуй, нет, не то. Решительность, беспощадность, ненависть к врагу. Да, ненависть. Ведь из настоящей, искренней любви к Родине, к родной земле неизбежно рождается ненависть к ее врагам. Пока война еще не стала понятием чисто историческим, отжившим свой век, мы вынуждены воспитывать в себе и это чувство, вынуждены становиться солдатами, которыми, как известно, не рождаются. И прав мой товарищ: эта суровая школа противоречит тому, к чему мы готовим себя в мирной жизни. Но ведь и война, братоубийство противоречит гуманизму, человеческому представлению о счастье и справедливости.

Мало обучить солдата, нужно его воспитать – не агрессора, а подлинно советского воина, наследника тех, кто, даже пройдя сквозь все ужасы войны, не утратил своей человечности. И нынешние десантники, отдыхая после прыжков или учений, обсуждают свою дальнейшую жизнь после увольнения в запас, думают о мирных профессиях, которыми хотели бы овладеть. Не раз, узнав, что я из Ленинграда, подходили ко мне ребята, расспрашивали о наших вузах, училищах. Один хотел бы стать историком, другой – геологом, третьего притягивает мореходное дело…

И сама служба готовит их к дальнейшей мирной жизни, в которой так пригодятся выковываемые здесь качества: самостоятельность, способность принимать решения и не бояться трудностей, упорство и ответственность. А чувство локтя, солдатская дружба? В казарме всё проверяется на деле, тут не спрячешься за словами. Перед ребятами, с которыми вместе ешь, спишь, подходишь к люку самолета, выбиваешься из сил в последнем броске, – перед ними ты весь, как на ладони. Здесь просто нельзя быть трусом, эгоистом, самонадеянным хвастуном. Иначе ждет самый суровый суд – суд твоих товарищей, их отчуждение, презрение. И дружба здесь доказывается не словами. Её ощущаешь, когда окончательно выдохся, отмеряя километр за километром по колено в снегу, и товарищ, ни слова не говоря, отбирает у тебя тяжелую рацию, когда молодой «первогодок» нечаянно проливает свою порцию только что разогретого на походном костре супа, – супа, к которому не будет добавки, и сержант, неодобрительно глядя («эх, салага!»), протягивает свой котелок:

– На, ешь! Ешь, говорю, нам еще придется «попахать» в метель до ужина!

Подрастают мальчишки, родившиеся, когда накаты землянок последней войны уже истлели и обвалились. Приходит срок, и мальчишки надевают тяжелые сапоги, солдатскую форму, берут в руки автоматы. Ловкие и неуклюжие, сильные и пока еще слабоватые, строятся они в единую шеренгу и под авторитетным началом сержанта начинают постигать самое первое – жёсткую армейскую дисциплину. А затем незаметно для самих себя постигают – и не абстрактно, а вполне предметно – такие понятия, как ответственность, долг, взаимопомощь, самостоятельность.

…Парни шагали в люк один за другим, и через пять секунд в небе расцветали купола их парашютов. Внизу их ждала земля, внизу их ждал бой. Пусть учебный, но всё же – бой. И еще не приземлившись, с воздуха они «поливали» холостыми из своих десантных автоматов кусты и полянки, где притаился «противник». А в воздухе гудели моторы новых самолетов, и новые ребята замирали перед люком, ожидая команду «Пошёл!»

Ничего особенного.

Будни, работа.

Служба Родине.