Талантливое творчество петербургского публициста, ветерана отечественной журналистики Александра Сергеевича Травина вызывает не просто интерес, но и большое уважение. Он служит журналистике уже не одно десятилетие, работал в таких крупных изданиях, как ежедневные газеты «Ленинградская правда», «Вечерний Ленинград». «Петербургский публицист» продолжает знакомить читателей с прозаическими миниатюрами Травина. Они написаны легко, прекрасным «петербургским» стилем. Но при внимательном чтении этих произведений можно понять, насколько творчески напряженно, интересно и ярко работали журналисты еще совсем недавней советской эпохи, как умели сохранять высочайший профессиональный уровень в своем творчестве.

                                   Опечатка

         Утром, развернув свежеотпечатанный номер газеты, я перечитал опубликованную в нем собственную статью и обнаружил, что фраза «С утра у него болела голова» переделана так: «С утра у него дурила голова». Интересно, как это произошло? Ведь накануне, когда я вычитывал гранки, все было в своем первозданном виде. Впрочем, новая редакция предложения, меняя тональность эпизода, как-то острее отражала суть происходящего с героем публикации.

         Ход моих размышлений прервало появление в кабинете заведующей отделом писем «Ленправды» Алиды Федоровны Колесниковой.

         – Как же вы, Саша, не заметили опечатку? – спросила Алида Федоровна.

          – Опечатку? – удивился я. – Не было никакой опечатки. Вот смотрите (и протянул Колесниковой гранки). Я подумал, что это вы внесли вечером правку, и она мне понравилась.

         Колесникова как-то неопределенно улыбнулась, а потом добавила:

          –  Я ничего в статье не меняла. Но вы правы; может быть, так, действительно, лучше. Видите, как важно подобрать нужное, незатертое слово, чтобы статья заиграла новыми красками.

         Сразу скажу, что в данном случае никто таких слов специально не искал. Просто вечером по каким-то причинам понадобилось набрать полосу заново. Тут-то наборщик и допустил опечатку, а корректоры ее не заметили. В результате (случай редчайший) статья обогатилась новым речевым оттенком.

         Тут надо обязательно сказать о том, что к создаваемому автором образу, выразительности средств, которые он использует, логике, тональности материала, нестандартным формам его подачи Алида Федоровна относилась с предельным вниманием. Есть люди с развитым музыкальным слухом. Так вот, Колесникова без всяких преувеличений обладала тончайшим литературным слухом. Фальшь, неточности, недоговоренность, сбои в ритме и логическом построении текста она улавливала мгновенно. И, что важно, всегда знала, как от них избавиться, как повернуть материал так, чтобы он заиграл новыми гранями. А оркестр, которым она дирижировала, был поистине уникальным.

         В отделе писем работали талантливейший фельетонист Юрий Борин, автор превосходных очерков на моральные темы Иза Бугрова, глубокий знаток проблем медицины Генриэтта Журавлева – корифеи ленинградской журналистики; из тех, кого называли самоуправляющимися. Умели найти актуальную тему, детально разработать ее, сделать необходимые выводы и придать тексту общественный резонанс, не говоря уж о высоком художественном мастерстве исполнения.

         По долгу службы Колесникова читала и визировала их материалы; проходили они, как правило, «чисто». Но и Борин, и Журавлева, и Бугрова сдавали заведующей отделом свои материалы словно контрольные работы учителю; ждали, чтобы Алида Федоровна смогла бы добавить что-то ускользнувшее от авторского внимания, привнести в текст дополнительную изюминку. И у нее это прекрасно получалось. Работать и учиться настоящей журналистике в такой атмосфере постоянного творческого горения выпадало не каждому. Мне повезло. К тому же и жизнь постоянно преподносила новые уроки.

          Однажды с завода «Электрик» пришло письмо. Его автор негодовал: передовой руководитель молодежной бригады Генрих Паэль в заводской столовой, на глазах у всего коллектива пил вместе со своими ребятами водку. Я обработал это письмо, и оно было опубликовано.

         Через несколько дней Колесникова позвонила мне по местному телефону:

          – Собираемся и едем на «Электрик»!

          – А в чем дело, Алида Федоровна?

          – По пути расскажу.

         Оказывается, ей позвонил секретарь парткома завода и сообщил, что Паэль на дух не переносит алкоголь и никакой водки со своими питомцами не пил. От газеты требовалось опубликовать опровержение.

          – Так что же бригадир делал в столовой?

          – Вот это мы и выясним.

         Секретарь парткома Константин Михайлович Негодуйко встретил нас отнюдь не конфликтно и держался спокойно. Он сообщил то, что я уже знал от Колесниковой, добавив, что у одного из членов бригады был день рождения, и товарищи отмечали его после работы в заводской столовой. Была ли водка? Была. Но Генрих Паэль пил минералку.

          – Я понимаю, – сказала Колесникова, – что Генрих очень старается сплотить коллектив, в том числе и празднуя дни рождения молодых рабочих. Но, согласитесь, делать это в публичном месте не стоило. Пострадало его доброе имя, репутация передовой молодежной бригады, всего предприятия. Но из разговора я уже поняла, что Паэль не только замечательный сборщик, но и очень хороший человек. Думаю, с вашей помощью, Константин Михайлович, он сделает соответствующие выводы, а мы через некоторое время опубликуем репортаж о его бригаде.

         Вроде бы была конфликтная ситуация, и вот ее уже не стало. Тонко и дипломатично провела встречу Алида Колесникова.

          – Все-таки я сделал ошибку, доверившись автору и не проверив письмо в парткоме, – сказал я, когда мы возвращались в редакцию.

          – Формально, да. Но если бы вы, проверяя письмо, узнали все эти подробности, вряд ли оно было бы опубликовано. Все ограничилось бы словами и заверениями. Получилось же гораздо лучше, и это самое важное: наша поездка, наша газета помогли парткому в его воспитательной работе с молодежью. А секретарь мне понравился.

         Мне тоже. Статью о предприятии мы опубликовали. И не одну. Потому что завод «Электрик», производящий замечательное электросварочное оборудование, был одним из лучших в своей отрасли. Через какое-то время Константин Михайлович Негодуйко стал директором предприятия, и я дружу с ним вот уже не одно десятилетие. Сегодня он на пенсии. И очень переживает, впрочем, как и я тоже, что больше не существует так нужного стране предприятия, погибшего в глубоком омуте реформ. Думаю, и Алида Федоровна была бы огорчена.

         Надо сказать, что некоторые люди в редакции относились к ней неоднозначно. Не всем нравилось, что Колесникова могла прямо в глаза произнести нелицеприятные слова заслужившему это коллеге, твердо отстаивала свои убеждения, была принципиальна в вопросах профессиональной и чисто человеческой морали. И сегодня перед моими глазами Алида Федоровна возникает такой же, какой я увидел ее в первый раз и какой она запомнилась мне на всю жизнь – красивой, умной, обаятельной женщиной, яркой журналисткой.

«Изнеможденный от скитаний, бреду по заводской глуши»

         Разные люди появлялись в редакции «Ленинградской правды». Многие из них назывались нештатными авторами. На третьем этаже здания на Фонтанке их встречали приветливо и радушно. Объяснялось это просто. В семидесятые-восьмидесятые годы прошлого столетия существовал порядок, о котором сегодня помнят разве что ветераны журналистики: каждый сотрудник газеты должен был ежемесячно сдавать в секретариат 40 процентов своих и 60 процентов авторских строк. Не выдержишь соотношение – уменьшат гонорар.

         Как правило, журналист беседовал с намеченным в авторы человеком, другими необходимыми для подготовки материала специалистами, затем писал текст, согласовывал его с автором, и тот за «свою» публикацию в кассе Лениздата или по почте получал еще и гонорар. Понятно, что те, кто умел хоть как-то владеть пером, были в редакции самыми желанными посетителями: ведь они снимали с корреспондента часть нагрузки, давали ему возможность уделять больше внимания отработке собственных произведений.

         Время от времени среди приходящих в редакцию граждан встречались очень странные личности, причем вовсе не графоманы, которых в любом издании боятся, как огня. Они ходили по кабинетам, заводили знакомства с их обитателями, вступали в непонятные и утомительные разговоры, которые никаким результатом не заканчивались.

         Например, репортера «Ленинградской правды» Вениамина Береславского изводила мистическими вопросами Маша Белова. Фельетониста Юрия Борина постоянно отвлекал от работы человек в зелено-красных носках. Он усаживался напротив журналиста и двумя ручками одновременно (в левой и правой руке) рисовал какие-то схемы, что-то разгоряченно доказывал.

         Однако Василий Гаврилович Эхаев, по должности старший рабочий крупного фармацевтического завода, к категории экстравагантных личностей не принадлежал. Он был пишущим нештатным автором и называл себя очеркистом. Небольшие заметки о выполнении и перевыполнении производственного плана, успехах коллектива в социалистическом соревновании ему удавались. Что же касается очерков, лучше не говорить об этом. Один из них под названием «Слава инвалиду!» (думается, все ясно) уже шесть лет лежал в ящике стола заместителя редактора А. Я. Гребенщикова, который, по словам Василия Гавриловича, не сумел оценить всей художественной силы и выразительности произведения.

         Крепкий, высокого роста, с густыми темными волосами и приятным голосом, Василий Эхаев был интересен другим – своими удивительными рассказами о реалиях заводской жизни, которые в те годы старались замалчивать. Они подрывали пафос социалистического созидания. Вот один из таких рассказов.

         Полдень. Время близится к обеду. Бригада ремонтников на заводском дворе чинит прогнившую трубу, из которой сочится какая-то желтоватая жидкость с очень знакомым запахом. Не спирт ли, всполошились рабочие? В самый раз пригодился бы к трапезе.

         — А это мы сейчас узнаем, – степенно произнес бригадир и махнул рукой, подзывая самого молодого товарища.

         — Видишь, кот сидит. Неси его сюда.

         Парень рванулся было выполнять приказ, но бригадир остановил его:

         — Не торопись. Спросят, куда кота несешь, что ответишь?

         Парень замялся.

         — Возьми вот эту коробку, посади в нее кота и закрой крышкой. Скажешь, что несешь электрикам лампочки.

         Через пару минут кот был доставлен и извлечен из коробки. Затем ему насильно, невзирая на попытки вырваться и убежать, влили в пасть желтоватую жидкость и выжидательно уставились на животное. Ошалевший кот посидел-посидел, а потом нетвердой походкой, но целеустремленно зашагал прочь.

         — Ориентировка правильная. В столовую двинулся, – обрадовался бригадир.

         После этого, используя жестяную банку из-под консервов, выпили и рабочие.

         Ремонт трубы они завершили успешно. Но приварили к ней замаскированный краник. Вскоре весь завод знал, где можно выпить или опохмелиться. Продолжалось это несколько недель. До тех пор, пока на проходной не задержали одного из рабочих. Он споткнулся, и из его сапог полилась та самая желтоватая жидкость. Огласки эта история, естественно, не получила. Кран спилили, а отверстие заварили.

         Знал ли о происшедшем директор? Скорее всего, да. Однако внешне он своего неудовольствия не проявлял. Заметили только, что в его кабинете по вечерам дольше, чем обычно, горит электрический свет. Что делает в одиночестве директор, когда заводские управленцы давно разошлись по домам? На этот вопрос ответил тот же Василий Гаврилович Эхаев.

         Однажды он пришел в редакцию очень радостный и довольный. Прямо с порога заявил:

         — Поздравляйте! Меня повысили в должности.

         — И кто же вы теперь?

         — Консультант по вопросам литературы.

         Мы застыли в недоумении – это на фармацевтическом-то заводе?

         — Ну да, – невозмутимо ответил Эхаев. – Что тут особенного? Директор по вечерам пишет стихи, и когда узнал, что я свой человек в журналистике, предложил мне стать литературным консультантом и помогать ему в публикации сочинений.

         — Что же за стихи он пишет? Может, какой экземпляр есть с собой?

         — Только одно стихотворение.

         Эхаев порылся в портфеле и достал лист бумаги с машинописным текстом. Все стихотворение, конечно, не запомнилось, но начальные строки процитировать могу:

Фонарь непонятых желаний горит на улице души.

           Изнеможденный от скитаний, бреду по заводской глуши.

         Следующую строку не помню, но четверостишие кончалось так:

Но в фонаре так мало масла, а у меня запаса нет.

         Валентин Ворошилов пришел в неописуемый восторг, а Володя Невельский задумчиво устремил свой взгляд в потолок. Я же провел блиц-анализ.

 «Фонарь непонятых желаний» – неумение вышестоящих руководителей понять трудовые устремления коллектива. «Изнеможденный от скитаний» – уставший от бесплодных поездок в Москву директор. «Бреду по заводской глуши» – никакого ускорения в производственных процессах. «Но в фонаре так мало масла, а у меня запаса нет» – необеспеченность завода необходимыми материальными ресурсами и критика забуксовавшей хозяйственной реформы, проводимой в то время.

         Здорово схвачено! И это не декаданс, нет, это самый настоящий соцреализм, да еще с явным подтекстом. Вот до чего довели беспокойного директора бездушные чинуши и бюрократы – до обличений в стихотворной форме! Неординарная, видимо, личность этот Георгий Михайлович Бобров – хозяйственник и поэт.

         Спустя некоторое время по заданию редакции я и сам оказался на предприятии, которым в общем-то неплохо руководил Бобров. Наша беседа затянулась, и, взглянув на часы, я спохватился:

         — Опаздываю на редакционную летучку. Нельзя ли воспользоваться услугами вашего водителя?

         И тут лицо Боброва пошло красными пятнами. Он нервно зачастил:

         — Нет у меня персональной машины. Отобрали. Взамен, вот смотрите, выдали талоны на такси. Берите!

         Да, был такой период, когда кому-то из городских руководителей пришла в голову мысль сэкономить на директорских «персоналках». Пусть-де пользуются такси, станут меньше ездить и больше времени уделять производству. Разумеется, я отказался от предложения Георгия Михайловича. Моего же отсутствия на летучке (мероприятия, обязательного для всех) никто не заметил.

         Эпизод, произошедший в директорском кабинете, вскоре аукнулся новыми стихами Боброва – так сильно переживал он свою «безлошадность». Их, как обычно, принес Василий Гаврилович Эхаев.

                   Я в трамвае качу с народом,

                   Персональный мой шарабан.

                   Если влезешь в него наскоком,

                   Трудным день покажется вам.

         Не знаю, были ли опубликованы стихотворные творения Боброва. Наверное, нет. Все же не тот уровень мастерства стихосложения. Простительная человеческая слабость.

         Смешно все это? Скорее, грустно. Потому что лучше бы директора не в ущерб производству писали стихи, рабочие (да не покажется это кощунством) тянули спирт. Но пусть бы у нас оставался этот завод, который выпускал замечательные лекарственные препараты и сгинул в лихолетье реформ. Мы знаем, как их не хватает сегодня. Пусть бы жила и работала наша ленинградская индустрия – опора и гордость страны.

         P. S. Тяжело и обидно смотреть на кричащие от разрушения корпуса заводов и фабрик Выборгской стороны, Невской и Московской застав, Калининского, Красногвардейского и других районов. На месте промышленных площадок появились сомнительные торговые и развлекательные заведения, всевозможные «сервисы», непонятные структуры. Прошло время, и бобровские строки «Бреду по заводской глуши» приобрели еще и символическое звучание. Удастся ли нынешнему руководству страны вернуть созданную предыдущими поколениями индустриальную мощь России? Очень надеюсь на это.

«Вы не уважаете коллектив!»

Лёва Иванкин мчался с гранками в руках в сторону секретариата: нужна была срочная правка текста. И хотя оставалось всего десять-двенадцать шагов, к ответственному секретарю редакции попал он нескоро, потому что из своего кабинета вышел заместитель редактора Кандышев. Увидев Иванкина, он застыл от изумления.

– Лев Ефимович, – остановил он корреспондента, – я полагаю, более того, убежден, что вы не уважаете коллектив.

– Как это не уважаю?! – даже растерялся бывалый Иванкин.

– Именно, не уважаете!

– Очень уважаю, – занервничал Лёва. – Спросите кого хотите, каждый скажет, что коллектив я уважаю.

В это время из-за угла появился сотрудник отдела сельского хозяйства Иванов.

– Юра, скажи, я уважаю наш коллектив?

Иванов несколько удивился, но ответил весьма корректно:

– Кто бы сомневался!

– И все-таки нет, не уважаете, – отрезал Кандышев. – А Иванов вам потакает, что не делает ему чести.

– Почему же не уважаю? – в недоумении спросил Иванкин. – Объясните, в чем дело.

– И объясню. Вот на вас пиджак и рубашка. А где галстук?

Кандышев непроизвольно поправил узел своего старомодного элемента одежды:

– Так с фланелевой рубашкой галстуки же не носят.

– Носят-не носят, а на работу надо приходить в галстуке. Если у вас вообще его нет, то вот вам три рубля, – замредактора полез в карман. – Идите прямо сейчас в галантерейный магазин и купите.

– Да есть у меня галстук, – еле скрывая раздражение, сказал Лёва. – И деньги есть.

– Ну вот и идите в магазин.

– И пойду, – почему-то покорно согласился Иванкин.

Лёва вернулся в отдел, схватил свой огромный портфель, сунул в него гранки и, действительно, отправился в магазин. Но не в галантерейный, а совсем другого профиля.

В секретариат он вернулся не только с гранками, но и с двумя бутылками портвейна в портфеле. Однако галстука на шее Лёвы в этот день никто так и не увидел.

Сей курьезный эпизод спецкор Юрий Стволинский в компании коллег прокомментировал так:

– А вы знаете, что коллектив у нас уважает только Травин.

И привел неотразимый аргумент:

– Помните, несколько дней назад понадобилось  послать журналиста в гостиницу «Ленинград» на встречу с иностранной делегацией. Перешерстили все отделы и никого при галстуке не обнаружили. Этот аксессуар присутствовал только у Травина. Мало того, сам он был в белой рубашке и деловом костюме.

Взгляды устремились в мою сторону.

– Так что, дорогие друзья, нужно или не нужно, повязывайте галстуки, – резюмировал Стволинский, который даже одетый в шикарный костюм, расстегивал рубашку на две верхние пуговицы. – А впрочем,  пусть носят галстуки те, кому они положены по службе – начальники. Только вряд ли они при  этом станут больше уважать коллектив.

Иванкин в разговоре не участвовал, а кабинет секретариата долго был заперт изнутри.

Неуставная регламентация одежды партийных работников (в любую погоду обязательно строгий костюм, галстук, туфли определенного цвета) однажды сыграла злую шутку и с редактором «Ленинградской правды». В жаркий июньский день А. К. Варсобин по каким-то делам приехал в Смольный. В одном из длинных коридоров его неожиданно увидел первый секретарь обкома КПСС Г. В. Романов и задал обескураживающий вопрос:

– Андрей Константинович, у тебя маленькая зарплата?

– Нормальная, Григорий Васильевич.

– Так почему же ты не можешь купить черные туфли?

От зоркого взгляда партийного начальника не укрылось, что туфли редактора были бежевого цвета.

– Так они же в тон костюма.

– Должны быть черными, – серьезно выразил неудовольствие Романов и свернул в коридорчик к своему кабинету.

         А если бы Варсобин оказался еще и без галстука, как Лева Иванкин? Страшно подумать!

Опасайтесь газетных заголовков

         По Ленинградскому радио шел утренний обзор свежего номера газеты «Ленинградская правда». Дойдя до публикаций на четвертой полосе, обозреватель произнес:

         – О новогоднем празднике в детском саду сообщается в репортаже Ольги Колесовой «Добрый лев и …»

         После этих слов обозреватель замолчал. Через полторы минуты быстро закончил фразу:

         – Бал бабочек.

         В напечатанном тексте фраза воспринималась нормально, а вот если прочитать ее вслух, звучала совсем уж как непристойность. Над этим газетным заголовком долго еще потешались журналисты; впрочем, и читатели тоже. Как же появился такой газетный ляп?

         Оказалось, что ночью ответственный дежурный по номеру Игорь Чурин в заголовке «Бал бабочек и добрый лев» поменял местами слова – льва и бабочек. Так ему показалось лучше.

         Эту уникальную творческую находку заведующего отделом информации я вырезал из газеты и долго хранил в своих бумагах. Но вот в коллекции курьезных заголовков известного радиожурналиста М. Л. Фролова его не хватало. Матвей Львович очень огорчался по этому поводу. Заголовок с добрым львом и бабочками мог стать жемчужиной его коллекции.

         Узнав, у кого он имеется, радиорепортер, встретив меня, с надеждой в глазах попросил отдать ему эту вырезку. Отказать Матвею Львовичу я, разумеется, не мог.