Евгений Соломенко – постоянный автор «Петербургского публициста». Редакция очень ценит творчество его, известного журналиста, автора многих книг, который работал в крупных региональных и центральных изданиях. И сегодня его перо отнюдь не притупилось. Впрочем, не так давно мы представляли Евгения Соломенко, и более подробно о нем можно прочитать в «Петербургском публицисте» (Мисонжников Борис. Отец и сын // https://spbspeaks.ru/2021/10/22/%d0%b5%d0%b2%d0%b3%d0%b5%d0%bd%d0%b8%d0%b9-%d1%81%d0%be%d0%bb%d0%be%d0%bc%d0%b5%d0%bd%d0%ba%d0%be-%d0%ba%d0%be%d0%b3%d0%b4%d0%b0-%d1%83%d1%81%d1%82%d0%b0%d0%bb%d0%b0%d1%8f-%d0%bf%d0%be%d0%b4/). Сегодня мы знакомим читателей газеты с фрагментом художественной прозы Евгения Соломенко. Пожалуй, в традиции русской литературы – ее публицистичность.
На протяжении столетий значительная часть русской художественной литературы отличалась несомненной публицистичностью – если не по формальным признакам, то по своей социальной направленности, по глубинной сути. И многие современные романисты следуют в русле проложенной классиками литературно-публицистической традиции. На первый взгляд «Седьмой гном» далёк от нее. Это сплав детектива и научной фантастики, приключений и мистики, юмора и абсурдизма.
Галерея персонажей пестра и многолика: шоколадный король Адриан Черкасов и директор ФСБ – «Господин Лубянко», коррумпированный директор музея мирового значения и «Железный Дровосек» – озабоченный личным бессмертием 36-летний олигархновой волны, киллер «Карлик Нос» и дон ВинченцоФраскезе – босс транснационального синдиката, осуществляющего расхищение и контрабандную перекачку шедевров искусства в страны Золотого Миллиарда.
Сам Евгений Соломенко говорит о своем произведении: «Я постарался создать своего рода притчу о Добре и Зле, о вековечной борьбе двух противоположных начал. Но в то же время эта притча – о нас с вами, наполнена реалиями нашего беспокойного (часто – откровенно тревожного) сегодня».
Не бросаясь в глаза и ускользая от поверхностного читателя, камуфлируясь за художественными образами и необычной формой произведения, злободневность и социальная направленность, по сути, наполняют этот роман от первых и до последних страниц. За улыбкой и фантазийным полетом тут просвечивает боль за сегодняшнюю изломанность человечества, за родную державу, за нас сегодняшних, за судьбы детей и внуков. И мучительный поиск ответов на смертельно опасные вызовы нашего, столь непростого, времени.
А головокружительный калейдоскоп из детективных хитросплетений и мистических снов, исторических досье и интермедий «Время взбесилось», медитаций и щедро вкрапленных сцен неожиданных и гротесковых фантасмагорий перемежается с размышлениями о путях развития европейской и мировой цивилизации, о гримасах российского «дикого капитализма», о грозовых тучах, нависших над нашим Отечеством и над всеми континентами планеты.
«Хэппи энд» у романа отсутствует: единоборство Добра и Зла нескончаемо. Как вечен, к примеру, еще один персонаж: Тихон Тихонович Тишкин, – смиренный страховой агент, он же лагерный вертухай Тихоня во времена кровавого наркома Ежова, он же – коллежский регистратор и агент «Тихий» Петербургского жандармского корпуса.
И всё же книга пропитана оптимизмом, ярким носителем которого выступает главный герой, Алексей Ледогоров – «Веселый Роджер», любитель медитации и японской художественной шелкографии, «пират из Шаолиня». Честный российский интеллигент, сын великой и очень несчастливой страны, верующий в свою звезду и в свою Родину.
(От редакции «Петербургского публициста»)
* * *
Евгений Соломенко. Седьмой гном, или Конец света в конфетном фантике
Монитор компьютера озаряет ночную комнату марсианским светом. Веселый Роджер залез в социальную сеть «Одноклассники» и бойко нащёлкивает по клавишам: «Резерфордыч, чайник ты фарфоровый, опять запропал куда-то? Я ведь не посмотрю, что ты – гений, светило и всё такое, и очень даже запросто вздёрну твою гениальную задницу на рее!».
В дверь позвонили. Звонок – длинный, требовательный. Роджер скосил глаз на указатель времени в углу экрана: 01:15 20.01.2017. «Четверть второго ночи, самое время для гостей! Да ещё как наяривают, крокодилы! Кто бы ни припёрся, оторву помидоры, вот ей-богу!».
С лестницы шагнули в прихожую трое. Три красавца в фуражках с васильковой тульей и краповым околышем войск НКВД:
– Ледогоров Алексей Николаевич? Вы арестованы. Оденьтесь и следуйте за нами!
Спустя минуту, они вчетвером влезли в «черный воронок», знакомый Роджеру по старым советским фильмам.
А еще через час Веселый Роджер казался не таким и веселым, перестал изумляться чему бы то ни было и смотрел на мир уже другими глазами. Если совсем точно, то одним глазом: второй заплыл могучим кровоподтёком и ничего категорически не видел. А лысый хрен в распахнутом френче с тремя звездочками капитана госбезопасности на петлицах орал сорванным голосом:
– Ничего, сволочь, подпишешь, как миленький! За сколько, Иуда, продал нас английской разведке?
Тут в кабинет вошли Резерфордыч и Антоша Попович. Резерфордыч глядел тревожно и весь был как натянутая струна. Антоша, кивнув на потеющего энкавэдэшника, попенял Роджеру:
– Я ведь вас предупреждал, mon colonel, – эти короткие замыкания времени чреваты самыми непредсказуемыми последствиями. Вернее – предупрежу. Завтра – когда мы познакомимся…
Резерфордыч позвонил в девять утра – и это было из ряда вон. Обычно до семи вечера он оставался недоступным для широких народных масс: вёл вперед локомотив науки, и всё остальное его категорически не колыхало. А тут вдруг сам прорезался в трубке:
– Салют чекистам! Извини, если отрываю, но есть срочный разговор.
– Ну, давай, разговаривай свой разговор, коли припёрло! – с присущей ему покладистостью согласился Веселый Роджер (по совместительству – полковник Алексей Николаевич Ледогоров, старший оперуполномоченный по особо важным делам Федеральной службы безопасности).
С Резерфордычем они корешили еще с седьмого класса. Собственно, это Роджер его и произвел в Эйнштейна Резерфордовича Архимеденко. А вообще-то – по документам – тот числился Василием Михайловичем Горбенко, действительным членом Российской академии наук, директором психушки под названием Комплексный исследовательский центр стратегических проблем мироздания.
Нет: в этой психушке не вправляют мозги всяким там шизикам. Просто и Резерфордыч, и его «перцы» – сами шизики порядочные. Ненормальный академик собрал банду таких же буйнопомешанных фанатов науки: выискивают безумные проблемы (которые – еще за горизонтом) и норовят нырнуть за этот самый горизонт. Не то подвижники, не то – мешком пыльным стукнутые: академические сектанты, еретики, прозорливцы.
Сидят, бывало, Роджер с Резерфордычем, чаи гоняют. Всё тихо-мирно, чинно-благородно, – и вдруг…
– Вообрази себе, Лёха, такую научную фантастику! – суёт Архимеденко приятелю фотографию под самый его ястребино-крючковатый нос: – Это, по-твоему, что за глюковина?
– Идиотский вопрос для академика, – охолаживает полковник с чекистской прямотой. – Или ты, пан директор, муравейника не видывал?
– Видывать-то видывал. Только мы с тобой на муравейник разными глазами смотрим!
– Понятно, что разными, – кивает податливый Ледогоров. – Ты – серыми, я – карими. Лично мне карие больше импонируют. А тебе?
Треплется напропалую, а сам – уже в предвкушении: вот сейчас Резерфордыч ему такое загнёт насчет муравьиных Колизеев, что мало не покажется!
И тот (ясно дело!) загибает:
– Так вот, чтоб ты знал. Муравейники – это антенны, которые на нашей грешной планете ловят информацию от космического разума. Ловят и аккумулируют в себе.
И добавляет с простительной гордостью:
– Это один из моих перцев смикитил!
После чего принимается расцвечивать перед приятелем такие картинки, что Рэй Брэдбери с его «Марсианскими хрониками» просто отдыхает!
– А потом представляешь, какой казус приключился? – отвлекается Резерфордыч в сторону (он вообще отвлекаться обожает). – Пару лет назад газета одна поместила интервью с этим перцем. И как бомба взорвалась: с разных концов шарика нашего земного посыпались гневные письма: «Какого чёрта ваш умник-заумник зовёт муравьев братьями нашими меньшими? Он бы еще к тараканам нас в родственнички записал!». Представляешь? Обнаружилась прорва обормотов, которые оскорбились по полной программе!
Директор скривился:
– Вот же засело в нас фанфаронство тупое! Невесть за какие заслуги числим себя венцом мироздания. Потому-то мы и тонем в собственных нечистотах по самые ушки-макушки, а муравьи строят свои города непостижимые и с Космосом общаются…
Полковник молчит, не рыпается, как бы дико это ни звучало – про муравьиные антенны и космический разум.
Расскажи эдакое Роджеру кто другой – тут и к бабке не ходи: либо псих, либо шарлатан. Но этот диковинный академик («чудо в перьях!») и его перцы яйцеголовые сотню раз уже вызывали своими озарениями град насмешек со стороны учёного сообщества. А потом, ко всеобщему изумлению, доказывали стопроцентнейшую свою правоту. По этой причине полковник Ледогоров смиренно помалкивает в тряпочку, какую бы Шахерезаду ему ни изображал Эйнштейн Резерфордович Архимеденко.
И вот сей момент – когда Резерфордыч с утра пораньше сам напрашивается на «срочный разговор» – Веселый Роджер делает ушки топориком, готовясь впитать очередную нетленку, тянущую на Нобелевскую премию.
Но Архимеденко корректирует:
– Не сейчас. Подгребай ко мне часиков в семнадцать. Хочу, чтоб ты сперва выслушал одного из моих перцев. В порядке, так сказать, экспозиции.
Что ж, экспозиция – так экспозиция. Ему видней: на то он и Эйнштейн.
* * *
Одним из главных положительных качеств Алексея Ледогорова являлась здоровая любознательность (не путать с нездоровым любопытством!). Нынешний звонок Резерфордыча настолько выпадал из общего ряда, что потребовал определенной подготовки к предстоящей встрече.
Для такой превентивной меры у Роджера в арсенале имелось одно абсолютно незаменимое средство. К нему-то полковник и прибегнул.
Первым делом запер на ключ дверь служебного кабинета, отключил телефон, бормотнув оптимистично:
– Умер для всех!
Затем из рыжего, как осень, сейфа извлек длинный лоскуток голубого шёлка, распрямил и бережно повесил на стенку. По небесному шёлковому фону расползлись черные паучки исполненных тушью иероглифов.
Некогда этот образчик восточной шелкографии был с тысячью поклонов вручён Роджеру лысоватым предводителем японской туристической группы. Тогда любознательных гостей российской столицы прямо в интуристовском автобусе захватили в заложники трое угрюмых брюнетов. Алексей же Ледогоров (на тот момент – старший лейтенант антитеррористической команды «Альфа») со своими бойцами уложил темпераментных уголовников небритыми харями в пол. После чего томительно долго принимал благодарственные изъявления от подданных Хризантемового трона.
Как пояснил старший группы, на этой шёлковой картинке было начертано хокку – традиционное японское трехстишие. В переводе на русский оно звучало так:
Упавший лист
Опять взлетел на ветку.
То бабочка была.
Тут надо заметить, что любовью к Востоку, к его искусству, ритуалам и таинствам Алёшка Ледогоров заболел еще в младшем школьном возрасте. Случилось это с легкой руки батиного брата – дядьки Мити, профессора-востоковеда, объехавшего едва не полсвета. Помимо всего прочего, дядь-Митя обучил сопливого отрока технике медитации, позволяющей, вынырнув из обыденного сознания, подключиться к мэону – Океану Космической Информации. Втолковывал любознательному племяшу:
– Мэон, Лёха, – это вакуум, космическое Ничто, насыщенное всем. О нем много писали еще философы Античности. Представь себе бескрайний океан, который нельзя ни увидеть, ни ощутить, в котором не существует прошлого или будущего. И океан этот знает всё на свете. Научись погружаться в его волны – и для тебя не останется никаких тайн!
Бескрайний океан, да еще без прошлого и будущего, юный отрок представить решительно не мог. В его воображении Мэон представал в виде белобородого старца, доброго и мудрого. Почти такого же мудрого, как сам дядька Митя. Оттачивая свои погружения в Океан Космической Информации, Лёха шептал:
– Дедушка Мэон, миленький! Расскажи мне быстренько про Уота Тайлера, а то я не успел в учебнике прочитать и схвачу у исторички пару!
Дядь-Митины уроки чрезвычайно пригодились Алексею спустя много лет – в его оперативно-розыскной работе. И неизвестно по какой причине, но лучше всего переходить в состояние транса у Ледогорова получалось, когда он упирался стекленеющим взором в подаренную картину-хокку.
Вот и сейчас клочок голубого шёлка с причудливыми иероглифами отсёк его от суетности окружающего мира, погрузил в иную реальность.
Сперва из Роджеровой головы улетучились мысли, она стала пустой и гулкой. Потом глаза перестали замечать что-либо, потом умерли звуки. Полковнику казалось – он стремительно пронзает водную толщу, студёную и упругую. Затем он летел в беззвёздном небе, затем небо взорвалось, превратив Алексея Ледогорова в синеватое облачко плазмы. И вот, наконец, незримые ключари отворили перед ним вожделенные врата Мэона…
Сегодня дедушка Мэон был не в духе и отказался давать вразумительные ответы. Вместо этого он поведал старшему оперуполномоченному сказку. Сказку о Хранителе Времени.
Хранитель Времени
Медитация полковника ФСБ Алексея Николаевича Ледогорова
Эта старенькая мастерская напоминала барсучью нору: такая же была тесная и темная. Располагалась она на самой окраине большого города, в районе заброшенной гавани, и казалось удивительным, что кто-то забредал сюда за помощью. Тем не менее всё это крохотное пространство было заполнено сотнями часовых механизмов – тикающих, кукующих и просто молчащих…
Дамские наручные часики и брутальные командирские хронометры, охрипшие будильники и ветхозаветные ходики, настенные и напольные механизмы, – они населяли эту полутьму, дарили ей смысл существования, оглашали ее своими пульсами. Иногда эти пульсы оказывались учащенными: часы спешили. Иногда – наоборот, замедленными.
Частенько пульс отсутствовал вообще. Но это вовсе не значило, что часы умерли: Часовщик нянчил их в своих тонких пальцах пианиста, разглядывал в лупу, колдовал с крохотными отверточками, крючочками, другими хитрыми железками – и вот замершие стрелки оживали, начинали размеренный бег, отмеряя невесомые секунды, хрупкие минуты, грузные часовые интервалы.
Жители окрестных домов были уверены, что мастерская размещалась тут всегда («Еще дед моего деда…»). И что всегда распорядителем здешнего тик-такающего царства был этот самый Часовщик – старый человек с добрыми глазами и тихим голосом.
В самом деле: никто не помнил его молодым. А сам он был таким древним, что, кажется, позабыл, какое имя получил при рождении. Все так его и звали – Часовщик. И только сам обитатель барсучьей норы (и только в мыслях – не произнося вслух!) именовал себя Хранителем. Потому что был он не просто часовых дел мастер, а – Хранитель Времени.
И дело не в том, что с утра до позднего вечера он жил в окружении всего этого тикающего, бегающего по кругу. Хранителем Времени его делали одни-единственные часы – бережно завернутые в черную бархотку и хранимые в обшарпанном сейфе, напоминающем большую жестяную банку из-под маслин.
О, это были совсем необычные часы! Муссоны и суховеи, слоны и тушканчики, зима и лето, – вся природа сверяла с ними каждый свой шаг. В неизменном согласии со стрелками волшебного хронометра приливы сменялись отливами, всходило и заходило солнце, проклёвывались клейкие тополиные почки, расцветали васильки и белоснежные магнолии. Согласно указанию этих всевластных стрелок, гуси прилетали с юга, ласточки вили гнезда, а из кромешной тьмы логова раздавался писк новорожденных волчат.
Хранитель с чрезвычайным тщанием надзирал за исправностью удивительных часов. Каждый день он приходил в мастерскую задолго до начала рабочего дня – чтобы в одиночестве придирчиво осмотреть механизм, смазать машинным маслом. Когда надо, он выбирал одну из двухсот тридцати пронумерованных мини-отверток и микро-отверточек – и осторожно подправлял ход механизма, отмеряющего срок всему сущему. И в точнейшем соответствии с утвержденным Свыше графиком ломался лед на реках, распускались голубые фиалки, а из крохотных личинок вылуплялись мириады юрких комариков.
Но вот в одно далеко не прекрасное утро Часовщик привычно торкнул ножичком номер сорок три в тускло золотящуюся шестеренку номер триста семнадцать – и на раскаленную пустыню Сахару хлынул тропический ливень. Который не утихал в течение трех месяцев.
В мире началось несусветное. Тоненький подснежник проклюнулся из песка под баобабом в долине реки Замбези. Осовевший от жары гиппопотам наступил на него лапой – и нежный цветок, словно стальной гвоздь, пропорол толстенную кожу бегемотовой подошвы.
Дальше – больше. Незабудки объявили войну соловьям: нечего горланить свои рулады, не заботясь о покое соседей! Пышный розарий, украсивший площадь перед дворцом восточного эмира, начал благоухать килькой балтийской пряного посола. Зато стоило вскрыть банку с консервированной атлантической сельдью – и кухня заполнялась дивным ароматом черемухи.
Хранитель Времени всерьез опасался – не сошел ли он с ума. И еще – что люди дознаются, чьих рук это дело, и разорвут его на куски. За розы пряного посола, за нашествие на Париж голохвостых сусликов, за гнездование сулавесского ястреба в парках Северной Пальмиры. Несчастный и потерянный, Часовщик негодовал: куда же подевался Механик, почему он, наблюдая вопиющие безобразия, не пришел наладить закапризничавшие часики?
А Механик сидел на розовом закатном облаке и как раз собирался отужинать. Глянул вниз, усмехнулся:
– Ох уж эти «венцы творения»! Ничего сами не могут, даже совершеннейшую безделицу…
И осушил кружку березового сока, отдающего пересоленной лягушачьей икрой.
* * *
Вырвавшись из объятий мэона, Веселый Роджер скатал шёлковую японскую картинку, закинул ее в сейф, отпер дверь кабинета. И только потом произнес сакраментальную фразу:
– Ну? И как прикажете понимать этакую трихамундию?
Нет, ну в самом деле: хотел человек узнать, что стоит за необычным приглашением от Резерфордыча, а ему сказки талдычат, фуфло толкают Эзоповым, можно сказать, языком! Что за Хранитель-Часовщик? Причем тут время? Н-да: «То бабочка была!».
Над розовым морем вставала луна
Над розовым морем вставала луна.
Во льду зеленела бутылка вина.
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары…
Адриан Викентьевич сидел в пронизанной тьмою комнате и вслушивался в грассирующий голос любимого Артиста, пока граммофонная игла, шипя, догрызала пластинку.
Это были моменты хрупкого счастья – когда Адриан Черкасов ставил на доисторический свой граммофон древние пластинки с записями Вертинского – «брата Пьеро», кокаиниста, трагического гения расстрелянной большевиками эпохи. И со стёршихся виниловых дорожек к Черкасову с хрипом и треском прорывалось само Время.
Нет: не Будущее Время, набрякшее, как туча, терактами и катаклизмами, а Время Минувшее – утонченное, изысканно-жеманное, с пикантным привкусом самоубийства («Сколько гибелей шло к поэту? Глупый мальчик: он выбрал эту – первых он не стерпел обид…»).
Вот и сейчас Адриану Викентьевичу грезилось: он навсегда покинул ненавистное ХХ1 столетие и перенесся в Серебряный век русской поэзии – в благословенную пору Александра Вертинского, Брюсова, молодого Блока…
– Послушай. О, как это было давно,
Такое же море и то же вино.
Мне кажется, будто и музыка та же.
Послушай, послушай, – мне кажется даже…
Он специально не зажигал света – чтобы гнусная эпоха тотальной пошлости, эра человекообразных амёб исчезла во мраке, затаилась в углах, попряталась под шкафами и диванами.
– Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой.
И слишком устали, и слишком мы стары
Для этого вальса и этой гитары.
Игла добежала до конца дорожки.
О, как это звучит пророчески: мы жили тогда на планете другой! Адриан Викентьевич поднялся из кресла, наощупь поставил звукосниматель на подставочку и шагнул в балконную дверь – навстречу ночной мгле и шелесту кленовых крон.
Но насладиться шелестом листвы не получилось. Нога в темноте наступила на что-то непонятное. На что-то такое, чего никак не могло оказаться на идеально убранном Черкасовском балконе. Наступила – и вместе с этим чуждым, неизвестно откуда взявшимся поехала по гладкому кафельному покрытию. Охнув, хозяин дома обрушился навзничь, едва не расколотив затылок.
Отчаянно чертыхаясь, напуганный не столько падением, сколько – присутствием неопознанного под ногами, он поднялся, доковылял до выключателя и осветил балконную площадку. В лучах стосвечовой лампы на бирюзовом кафеле валялись полураздавленные конфеты «Седьмой гном» – те самые, фирменные, чей выпуск на прошлой неделе наладила Черкасовская компания «Радоница» – производитель всяких шоколадных вкусностей.
Кто-то незваный проник в его дом! Спрашивается – зачем? Для того лишь, чтобы разбросать «Радоницких» гномов под ноги их хозяина и распорядителя? Нелепица, шуточки недоумков! Впрочем – в полном соответствии с нынешним дебильным временем…
* * *
Назавтра утром, раздраженный пуще обычного, Адриан Викентьевич сбежал с крыльца и злобно плюхнулся на сиденье своей «Бээмвухи», рядом с водителем. А плюхнувшись – вовсе задохнулся от гнева. Пашка, личный его шоферюга, налёг кудлатой башкой на рулевое колесо и дрыхнул самым непристойным образом.
– Я тебе что – будильник? – пихнул Черкасов локтем разболтавшегося вконец водилу.
От этого тычка водила, продолжая свои непотребства, начал заваливаться на шефа – пока не запрокинулся затылком на свежевыглаженные начальственные брюки. Глаз он так и не разлепил.
Да и не мог этого сделать – по той причине, что горло у Пашки оказалось располосованным от уха до уха. Серые итальянские брюки Адриана Викентьевича в секунду набрякли от горячей Пашкиной крови.
И в этот звенящий миг владельца «Радоницы» посетила абсолютно неуместная мысль. Персональный водитель Павел Васильевич Коробков возлежал у него на коленях, зарезанный, как баран, а господин Черкасов зацикленно думал о том, что подошвы его устроились на прорезиненном коврике как-то неловко, что-то им мешает. Других проблем для него сейчас, кажется, не существовало.
Черкасов оторвал взгляд от рассеченной надвое глотки, перевёл его вниз, себе под ноги.
На полу, на коврике были беспорядочно разбросаны маленькие аккуратные брикетики – родные братья тех, балконных. С трудом перегнувшись через мертвого Пашку, Черкасов поднял один из них. Гном с конфетного фантика заговорщицки улыбался Адриану Викентьевичу. Но теперь добрый гномик был вымазан красным и липким, и шкодная его улыбка казалась оскалом насосавшегося крови вампира.
За пивом – в «Ленинский Разлив»
В 17-00 полковник ФСБ Алексей Николаевич Ледогоров элегантной походочкой заслуженного плейбоя Российской Федерации прошествовал в кабинет директора Комплексного исследовательского центра стратегических проблем мироздания:
– Почто призвал пред ясны очи, о мудрейший из мудрейших?
– Резвишься, веселун? – вздохнул мудрейший. – Поглядим на твою резвость к концу разговора!
– Угрожаешь государеву человеку при отправлении им служебных обязанностей, – констатировал полковник сокрушённо.
Это было одним из основополагающих свойств жизнерадостной, вечно кипящей натуры Алексея Ледогорова: хлебом не корми, а дай потрепаться, шуткануть, разыграть кого-то. За такой вот нрав еще в курсантские годы его и прозвали Веселым Роджером. Ну, еще и за внешность тоже: несмотря на сухопутность профессии, от Алексея Николаевича веяло бригами-корветами, хлопаньем грот-бом-брамселя и лихими абордажами. Пятнадцать человек на сундук мертвеца (йо-хи-хо!) и бутылка рому!
Без самомалейшего грима Роджер легко мог сыграть в кино заправского пирата – тот еще типаж! В лицо намертво впечатался южный, какой-то «не нашенский» загар. Темные глаза посверкивали кинжальной сталью, взгляд – острый и цепкий, волосы – чернющие. Углы длинного рта опущены упрямо и прочерчены жёсткими складками. Да плюс ко всему названному – еще и нос крючковатый, хищный: не нос, а клюв кондора! Отнюдь не травоядный облик полковника был исполнен не то грозного веселья, не то – веселой угрозы.
Хотя биография этого пирата веселью, вроде бы, не способствовала, скорее – наоборот. Помотала Ледогорова судьба по горячим точкам планеты, многажды крестила пулями и огнём – будь то в тропической сельве, либо на заснеженных перевалах, либо же на раскаленных каменных плато. Да и в родных пенатах приходилось Роджеру то играть в орлянку с отъявленными мафиози, то бодаться еще с какой-нибудь законченной мразью. Сколько раз после совсем уже острых ситуаций штопали его хирурги в погонах, сколько шрамов-отметин осталось ему «на добрую память»? Ледогоров не считал…
И потеря боевых друзей, и предательство «товарищей по цеху», и наплевательство отцов-командиров, – всё это было ему знакомо не понаслышке. Другой бы на месте Алексея Ледогорова нарастил на душе мозоли заскорузлые, превратился в мрачного ненавистника. А этот поскрипит зубами, перетерпит боль, пережжёт ее внутри себя – и опять сияет улыбкой на всю планету да рассыпает вокруг шуточки-остроточки.
Такой вот фрукт заявился сейчас в директорский кабинет старого школьного друга, а ныне – светила науки и многоуважаемого господина академика Резерфордыча.
Но поскольку полковник не сомневался, что разговор предстоит серьезный, то быстро перешел к делу:
– Ладно, трёп – в сторону. Так что там за перец, с которым ты рвёшься слить меня в экстазе?
– Курьер наш, Егорий Аввакумович. Сейчас увидишь.
И, нажав кнопку на селекторе, отдал распоряжение.
– Ух ты! – восхитился Ледогоров. – Егорий, и при том еще Аввакумович! Не жирно для прыщавого юнца?
Но, против полковничьих ожиданий, курьер оказался мужчиной пенсионного возраста, обряженным в благопристойный костюм и рубашку с галстуком.
Директор попросил:
– Расскажите, Егорий Аввакумович, моему товарищу про ваш недавний… (гм-гм!) казус.
Птица счастья завтрашнего дня
Рассказ Егория Аввакумовича Сусекина, курьера Комплексного исследовательского центра стратегических проблем мироздания, поведанный им полковнику ФСБ Алексею Николаевичу Ледогорову:
Тут вот какие пирожки. Три месяца назад, значит, штука эта приключилась. Вечером, после работы, дома уже. Завалился я на тахту, телевизор включил – смотрю матч «Зенит – Динамо». Переживаю, понятное дело. И тут в аккурат – звоночек в дверь. Принесла нелёгкая какого-то шелапута! Ну, поднялся я, дверь отпираю, а там – Микентий. Сосед мой, значит, из шестьдесят четвёртой квартиры – Кирюша Микентьев.
– Привет от старых штиблет, – говорит. – Чего, футбол зыришь? А я вот за пивком намылился – в «Ленинский Разлив».
Это мы так кличем гастроном на углу: там пиво в розлив отпускают. И в авоське у Микентия в аккурат два пустых баллона болтаются, каждый – на три литра. А он мне, между тем, бумаженцию в руку суёт:
– Держи, – говорит, – сосед. Помнишь, на прошлой неделе занимал у тебя до получки? Вот, значит, возвращаю. В целости и сохранности! А ты минут через двадцать давай ко мне заваливайся – сядем культурненько, пивка дёрнем. Со скумбрией и черными сухариками.
И вниз по лестнице поскакал – с баллонами своими в авоське. Песню еще, помнится, орал. Про птицу счастья завтрашнего дня…
Курьер смолк, смотрел выжидающе.
– И всё? – спросил полковник.
– Всё, – ухмыльнулся Сусекин. Но ухмыльнулся неуверенно, вполрта. – Вот только пивком Микентий давно не балуется.
– Что – в завязку ушел?
– Ага: в завязку. Убили его. В девяносто третьем годе, у Белого, значит, дома. Снайпер снял, сволочуга! Такие вот пирожки…
* * *
Когда курьер Аввакумыч был отпущен с миром, директор глянул на старшего оперуполномоченного:
– Ну как, веселун? Резвости не убавилось?
– Н-да, – протянул тот. – Фильм ужасов какой-то. Кошмар на улице Вязов! А твой протопоп Аввакум белой горячкой не прихварывает, грешным делом?
– Мой «протопоп», грешным делом, ничего крепче нарзана в рот не берет: печенка бастует. И насчет приврать или там разыграть кого – ни-ни! С фантазией у нашего Аввакумыча – ну совсем неважнец. Еще хуже, чем с печенкой!
Полковник хмыкнул недоверчиво:
– Ну! И как прикажешь совместить эту мистику-ерундистику со всепобеждающим учением диалектического материализма? Или это так теперь положено – в либеральном российском обществе – чтобы покойнички за пивом на угол шастали? Да еще песню горланили – «завтра будет лучше, чем вчера»!
– В том и закавыка! – метнул академик взгляд исподлобья. – К нашему Егорию не покойничек и не призрак какой на огонек заскакивал, а вполне живой, вещественно осязаемый сосед. И потому за пивом шастать имел полное материалистическое право.
– Значит, всё же, брешет твой нарзанно-минеральный курьер, что Микентий этот коньки отбросил?
– Не брешет. Чистейшая правда.
– Слушай, Резерфордыч, хорош из меня кровушку пить! – взбунтовался гость. – Я к тебе – с милой душой, а ты мне шарады городишь! Растолкуй свои ребусы по-человечески!
– А «ребус» – в том, что на каких-то пять минут аномалия произошла. Сегодняшний день совместился с эпизодом, который приключился еще до 1993 года. Эдакое короткое замыкание в протекании времени.
Полковник покрутил головой:
– В общих чертах – ясненько. И часто у вас такие замыкания приключаются?
– Вот! – оживился Резерфордыч. – Молодец, старший опер: теперь ты – в самую точку!
– То есть?
– То есть, аномалии в процессе протекания времени наблюдались и прежде, но происходили они крайне редко.
«Да, – признал Веселый Роджер, – тут есть обо что извилины почесать!». В раздумьях он полез в карман за чётками. Была у Алексея Ледогорова такая страстишка – в минуты глубокого размышления перебирать любимые чётки из чёрного агата: не полковник, а монах-францисканец какой-то. Но в кармане оказалось до обидного пусто. Вот же дьявол морской! На службе оставил!
Тут старший оперуполномоченный прибрал ненароком с директорского стола горсть канцелярских скрепок – утеху бюрократа. Мигом соорудил из них цепочку, закольцевал ее. Ладно, будем креативно считать это чётками!
И вернулся к ученому диспуту:
– А ты почём знаешь – редко или нередко случались подобные трихамундии раньше?
– На сей счет мы наработали определенную статистику. В составе нашего Центра функционирует лаборатория пространственно-временных взаимодействий. Она, помимо прочего, осуществляет мониторинг любых аномальных явлений, которые так или иначе затрагивают ход времени.
– Мониторинг – понятие научное. Грамотное понятие, – согласился полковник Ледогоров, мусоля скрепочную цепь. – Супротив мониторинга даже Федеральная служба безопасности – ни-ни! Ну, так что там мониторинг твой показывает?
– Ты меня теперь на каждом слове перебивать будешь, балабол чекистский? – пыхнул Резерфордыч пламенем из ноздрей.
Балабол в деланном ужасе прижал палец к губам: «Прости, дружбан! Полный молчок!»
Кажется, эта пантомима умягчила директора Комплексного исследовательского центра. Соблюдя приличествующую случаю паузу, он продолжил:
– Так вот, о мониторинге. На протяжении десяти лет численность таких аномалий была стабильной и крайне незначительной. А вот за последние полтора года она ни с того ни с сего подскочила. И подскочила – заметь! – аж на два порядка. Согласно законов элоквенции.
Что за зверь эта самая элоквенция, Веселый Роджер представлял себе туманно. Да это и несущественно: загадочная элоквенция была тут абсолютно ни при чем, просто у Резерфордыча присказка такая дурацкая.
– И продолжает скакать дальше! – директорский баритон негодующе поднялся. – Число подобных «коротких замыканий» нарастает всё стремительней. Как лавина с горы сорвалась! У меня тут образовалась агромадная, доложу тебе, подборка свидетельств, описывающих подобные случаи.
– И все – навроде того веселого покойничка, любителя пива с чёрными сухариками?
– Есть и почище! – махнул рукой Резерфордыч.
Он подхватил со стола увесистую папку, извлёк из нее принтерные распечатки, отобрал пару листков.
– Вот, скажем, такая тебе история с географией. Тоже свеженькая совсем, с пылу – с жару! Главный ее герой – некто Пеструхин Игорь Васильевич, пенсионер шестидесяти семи лет, житель нашей культурной столицы. Соседями, знакомыми и участковым инспектором полиции характеризуется положительно, на учете в психдиспансере не состоит. То же – и по части наркологии: не пьет и даже табачком не балуется. Не говоря уж о прочих вредоносных зельях…
– Стерильно положительный товарищ! – оценил Веселый Роджер.
– Вполне. Так вот, сел он на Финляндском вокзале в электричку и покатил на дачу в поселок Рощино – парничок подправить. Сидит себе, журнал добропорядочно почитывает – «Советы огороднику». И вдруг на станции «Белоостров» вкатываются в вагон два перца, обряжённые в странную какую-то форму.
– В военную, что ли?
– Вроде того. Шинелька укороченная, на башке – шлем темно-синего сукна, с зеленой звездой. Нагрудные и нарукавные клапаны и петлицы – тоже зеленые, только с малиновой окантовкой. А звезды на рукавах и знаки различия – из сукна красного. В общем, всех цветов радуги перцы!
– Ты, Резерфордыч, так описываешь, будто сам в электричке той катил – на пару с твоим огородником.
– Это старичку нашему спасибо. Он художником-любителем оказался, вот всё сразу глазом своим и ухватил. А для нас еще и картинку намалевал цветную. Я не поленился – в архивах посидел с тем рисуночком. Выяснил: впрямь имелась такая форма! У Отдельного пограничного корпуса войск ГПУ.
– ГПУ? Ты б еще про опричников товарища Грозного вспомнил!
– А я тебе о чем? Время такие коленца выкидывать стало – закачаешься. Форма эта была в ходу с двадцать второго года и по тридцать пятый – до образования Наркомата внутренних дел СССР.
– Ясно дело: ГПУ, наркоматы – свежо, будто вчера дело было! Ну? И чего там дальше с Васнецовым твоим приключилось? В смысле – с Пеструхиным.
– А приключилось следующее. Подваливают эти орлы гэпэушные к нашему дачнику-неудачнику и требуют документик предъявить. Мол – паспортный контроль перед пересечением государственной границы Советской России.
– Маразм дремучий! – оценил полковник. – Или мистификация.
– Ни то, ни другое. Там, в Белоострове, до тридцать девятого года граница проходила. По реке Сестре. Один берег – нашенский, другой – сопредельная территория: суверенное государство Финляндия, северный наш сосед.
– И чего – живописец твой? Предъявил документик погранцам?
– Он – человек законопослушный: и паспорт им вручил, и пенсионное удостоверение. Погранцы как глянули на его бумаженции, тут же старичка – под микитки: «Пройдемте, гражданин!» Выволокли бедолагу на перрон под дулом нагана – и пропали. Как в воздухе растаяли! Стоит Пеструхин посреди платформы в полнейшем офонарении, по сторонам озирается. Но тут – как отрезало, больше никаких пришельцев из прошлого: и платформа – вполне сегодняшняя, и публика на ней, и табло электронное соответствуют.
Роджер присвистнул:
– Бедный дедуля! От таких фортелей если дядя Кондратий не хватит, то крыша поехать очень даже может!
– Ничего: крепкий попался ветеран, старой советской закалки. Достал из плащика пузырь валокордина, хлебнул с горла – не разбавляя. В общем, к прибытию следующей электрички оклемался вполне. Одна только проблема нарисовалась: бегает теперь страдалец наш в паспортный стол да в пенсионный фонд – документы восстанавливает. Прежние-то остались у тех витязей прекрасных – со звездой зеленой во лбу.
– Выходит, в истории с витязями – опять короткое замыкание? Гэпэушные времена в наш 2017-й въехали? Не надо нам этого! Так, глядишь, и за мной завтра припожалуют орлы из ОГПУ, и уже – не пограничники.
– А чего им за тобой припожаловать? – не осознал сгоряча Резерфордыч. – Ты ж для них, вроде как, свой!
– Окстись, Эйнштейн Резерфордович! Они ж тогда, в тридцатые, своих в первую очередь и заметали! Чистка рядов от японо-английских шпионов и прочих прихвостней мирового империализма…
Веселый Роджер пробарабанил машинально по академическому столу бравурно-легкомысленную музычку. Пробарабанив, – крякнул осуждающе:
– Да, пан директор: развлек ты меня анекдотами своими историческими – ну до чрезвычайности! И, говоришь, за последние полтора года время принялось скакать туда-сюда почище блохи подкованной?
– Вот-вот. И чем дальше – тем чаще. А это уже – явный симптом!
– Симптом чего? – уточнил въедливый полковник.
– Этот же вопрос я задал заведующему нашей лабораторией пространственно-временных взаимодействий. Антон Поповичев – золотая башка, молодой еще мужик, но в своих материях – сущий ас!
– Кто бы сомневался! И чего там твой ас ответил?
– А вот пускай он сам тебе озвучит. Заодно и познакомитесь, вам теперь тесно взаимодействовать придется! – утвердил академик. И ухмыльнулся: – Как времени и пространству.
Ледогоров поиграл бровью:
– Взаимодействовать? Мне с твоим завлабом? С какой-такой радости и кто это решил?
– Не гони коней, о том речь – впереди, – «стопорнул» директор Центра. И опять потянулся к селектору:
– Антон Феликсович, вы сильно заняты? Загляните ко мне, пожалуйста. Да – прямо сейчас!
Жизнь в шоколаде
Адриана Викентьевича трясло и колотило. Нет: дело, конечно, не в Пашке с рассеченным горлом. Плевать ему на Пашку сто тысяч раз – как и на остальную биоту, именующую себя человечеством. И на то, что ему, Адриану Черкасову, бросили вызов, – тоже, в общем-то, плевать (ах, как тонко: рассыпать под ноги новую марку конфет!). А колотило Черкасова оттого, что эти кретины жлобским своим вторжением осквернили его дом.
Единственный близкий ему человек – это терем-теремок, доставшийся Адриану Викентьевичу в наследство от великого прадеда, последнего русского энциклопедиста, маститого ученого и (увы!) убежденного марксиста Николая Филимонова – легенды рода Филимоновых-Черкасовых.
Адриан Черкасов и впрямь относился к своему дому, как к существу мыслящему и родному. Двухэтажное строение из старого тёса уютно умостилось за патриархальным зеленым штакетником на Лиственной улице маленького приморского городка Сестрорецка, в получасе езды от Питера. Умостилось – и высматривало фасадными окнами: скоро ли запылит по дороге Адриановская «Бээмвуха»? Дом скучал по нему, радовался каждодневному возвращению хозяина и умиротворенно заключал его в тёплые свои объятия.
Незатейливый этот домик-пряник весь, до последней плашечки, пропитался ностальгическими детскими воспоминаниями Адриана Викентьевича и чем-то еще более важным и дорогим сердцу.
Это важное и дорогое именовалось Прошлым. Все постсоветские годы, посреди общероссийской дебилизации и узаконенного разбоя, деревянный домишко оставался островком девятнадцатого столетия, в конце которого и был выстроен на радость гениальному Адрианову прадеду.
Правнук профессора Филимонова являлся человеком, трагически отставшим от своего поезда. От благородного состава, катившего по стальным колеям позапрошлого века, а в век двадцатый заехавшего всего одним колесом. Где ты, эпоха титанов, пора дерзаний, прокладки маршрутов к Северному полюсу планеты и к райским берегам Индостана?
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто отведал мальстремы и мель.
Увы: в ту пору посчастливилось жить прадедушке Коле – мировому светилу и нечестивцу, замаравшему себя модными тогда марксистскими бреднями. Потомку же марксиста-энциклопедиста оставалось задыхаться в гибельной атмосфере совсем иных времён, в этом апофеозе растления и деградации. И, задыхаясь, пытаться хоть на мгновенье догнать прадедову эпоху – догнать по виниловым дорожкам заезженных пластинок Вертинского, прикоснуться к ушедшим годам, как к затейливо изогнутой граммофонной трубе.
Сколько стараний приложил Адриан Викентьевич, чтобы дух девятнадцатого столетия не выветрился из домика! Если не всё, то почти всё тут оставалось таким же, как при прадеде Николае Николаевиче.
Могучая люстра, отлитая из золоченой бронзы (Черкасов звал ее «тиранозавром»). Камин белого каррарского мрамора – мрамора гениев и патрициев – даже не огромный, а прямо-таки громадный.
А буфет? Дитя позапрошлого века, он воцарился здесь еще в 1900 году: профессор Филимонов приобрел его на аукционе в год рождения своего младшенького – Алексея. Венчающей его короной богатырский буфетище уперся в потолок, а потолки на прадедовой даче – высоченные!
Для Адриана Черкасова этот исполин из резного дуба служил не просто раритетным вместилищем наливок-варений-скатертей. Это был страж крохотного загородного мирка, хранитель преданий и детских снов, семейных тайн, страниц из летописи клана – славных и не очень.
Камин, граммофон, черный дубовый буфет и белый рояль, – они и составляли круг повседневного общения Адриана Черкасова. В людском сообществе Адриан Викентьевич друзей не заводил. Он жил анахоретом, и в двухэтажный скит свой никого не впускал. Единственное исключение составляла Елена Феоктистовна – приходящая домработница. Но ее не было ни видно, ни слышно: женщина-привидение, о чьем присутствии хозяин догадывался по наведенной чистоте и свежесваренному борщу.
Существовал еще некий Голустян Георгий Ашотович, владелец соседнего участка и бывший испытатель автомобилей, давно вышедший на пенсию. Он изредка (исключительно – по приглашению) заглядывал в гости, торжественно неся подмышкой шахматную доску. Но ристалища на клетчатых полях, по настоянию принимающей стороны, всякий раз проходили во дворе, под крышей уютной беседки. Принцип «мой дом – моя крепость» действовал неукоснительно.
И вот теперь – после двойного вторжения посторонних – Черкасов чувствовал себя даже не оскорбленным, а – обесчещенным.
Адриан Викентьевич понимал: его не хотели убить, его хотели предупредить. От кого поступила эта черная метка – догадаться несложно. С чьей легкой руки его за глаза называют «Адик-шоколадик»? Кто вот уже полгода устраивает ему все и всяческие конкурентные войны и прочие пакости?
Этот черный ангел, владелец ООО «Сладкий мир» Ипполит Сторманов, внедрял к Черкасову своих агентов, подкупал его сотрудников, поганил кабинеты «Радоницы» подслушивающими устройствами.
А чего стоил тираж бесплатной газеты, распиханный по всем почтовым ящикам в округе? На первой полосе эти подонки поместили фотографию умирающего мальчика, и над ней крупным шрифтом дали траурную «шапку»: «Дима любил шоколад фабрики „Радоница“. Теперь он обречен». Ну а дальше повествовалось, что «Радоницкие» конфеты опасны, порой – опасны смертельно.
Ну, Сторманов, ну, сволочь! Я бы тебе простил любую мерзость. Но того, что твои гниды ползали по моим комнатам, прикасались сальными лапами к буфету, к белоснежному моему роялю, – не спущу!
Историческое досье. Русский Леонардо
Ординарного (штатного) профессора Санкт-Петербургского университета Николая Николаевича Филимонова современники называли русским Леонардо. Его профессиональные интересы простирались от дарвинизма до геометрии Лобачевского, от теории вероятностей до драматургии Генрика Ибсена. В летопись мировой науки профессор Филимонов вписал свое имя как естествоиспытатель и математик, философ и экономист, лингвист и приборостроитель. Наиболее известным его научным трудом стала пятитомная монография «Критический анализ философской мысли: от античности до наших дней».
К тому же он пользовался популярностью в качестве талантливого публициста и писателя-беллетриста. Свободно разговаривал на тринадцати языках, включая пушту и суахили. В серии «Жизнь замечательных людей» Н. Н. Филимонов выпустил биографические книги о Лейбнице, Микеланджело, Ньютоне…
Это был последний могиканин из плеяды великих русских энциклопедистов.
Блестящий ученый, мыслитель и литератор, он состоял в переписке с Федором Достоевским и Львом Толстым, Дмитрием Менделеевым и Константином Циолковским, Максом Планком и Фридрихом Ницше.
На протяжении восемнадцати лет Филимонов издавал журнал «Столичный обозреватель», который быстро сделался главной отечественной ареной научных, социально-политических, искусствоведческих дискуссий. В число постоянных авторов «Столичного обозревателя» входили звезды первой величины российской и мировой науки, литературы, общественной мысли.
В политэкономии и социологии профессор Филимонов выступал апологетом критического марксизма. Он не боялся открыто заявлять о своих симпатиях к идее революции. После убийства террористами-народовольцами императора Александра Второго находился под постоянным полицейским надзором.
Таким образом, «русский Леонардо» представлял собой фигуру столь же яркую, сколь и противоречивую. Но, несомненно, – в высшей степени авторитетную среди российских и зарубежных интеллектуалов.
Чернобыль на Елисейских полях
Через пару минут в кабинет вошел, благоухая парфюмом, молодой мужчина со смоляными волосами, пронзительно-голубыми глазами и модной трехдневной щетиной. В упругой походке, в каждом движении стройного Резерфордычева завлаба сквозила пластика зверя. «Спортивная подготовочка имеет место! – отметил Веселый Роджер. – А может – и не только спортивная…»
После взаимного представления высоких сторон Резерфордыч обратился к заведующему лабораторией пространственно-временных взаимодействий:
– Антон Феликсович, я изложил Алексею Николаевичу экспозицию проблемы. И теперь хотел бы, чтоб о предварительных выводах он услышал непосредственно от вас.
– Хорошо, – кивнул Антон Поповичев, метнув в Роджера короткий взор. Взгляд этот показался Ледогорову чересчур уверенным, чересчур усмешливым. Он таил в себе едва скрытый вызов, и оттого был неприятен. Симпатии к Антону Поповичеву не добавляли и уши – оттопыренные, растущие чуть ли не под прямым углом к вискам. Последнее обстоятельство особенно бросалось в глаза благодаря короткой спортивной стрижке. Поповичев как бы нарочито демонстрировал окружающим свою лопоухость: «Любуйтесь! А если не нравится, то в гробу видал я ваше мнение!»
«Зато сам ты, приятель, бабам наверняка нравишься, – продолжал внутренне свой анализ приметливый полковник. – Они, поди, как увидят такого мачо, так сразу ноги кипятком шпарят». И вывел диагноз: сердцеед, бабник, ловелас! Даже намурлыкал про себя куплетик из репертуара бывшего короля советской эстрады:
Я – одинокий бродяга любви Казанова,
вечный любовник и вечный злодей-сердцеед.
Но соблазнять не устану я снова и снова,
так и останусь, бродяга, один, Казанова…
Лопоухий бродяга любви, между тем, излагал для гостя:
– Выводы на сей момент таковы. Первое – в течение последних восемнадцати месяцев наблюдается стремительное нарастание частоты аномальных явлений, связанных с поведением времени как физической сущности. Второе – данный феномен вызывает обоснованную тревогу: он может быть чреват самыми серьезными и мало предсказуемыми последствиями.
Суперменистый завлаб опять взглянул на Ледогорова в упор. И тут же спрятал взгляд – словно стилет в узкие ножны. Продолжил ровным голосом:
– Лично я этот всплеск аномалий склонен трактовать следующим образом. Имеется некто «Икс» – исследователь, чрезвычайно продвинутый в вопросах квантовой физики. Этот Икс сделал открытие, способное всю жизнь на планете перевернуть вверх тормашками. Заметим такой принципиальный нюансец: наш физический гений не торопится патентовать, публиковать в научной периодике или хоть как-то афишировать свое открытие. Наоборот – прикрываясь полнейшей анонимностью, он многократно и грубо вторгается в функционирование времени. Повторюсь, чтобы акцентировать ваше внимание: речь идет о безответственных играх, которые несут опасность глобально – для человечества в целом.
– И в чем данная опасность заключается? – решил уточнить Роджер, которого этот полубредовый разговор начал потихоньку «забирать». – По возможности – конкретно и наглядно.
– Опасность – именно в непредсказуемости последствий. И время, и пространство в ответ на подобные якобы научные эксперименты способны взбунтоваться самым решительным образом и выдать такую реакцию, что визит умершего соседа к нашему курьеру Сусекину покажется милой шуткой.
– Ну – например?
– Например – на Европу может вновь, как в Средние века, обрушиться тотальная эпидемия чумы и выкосить половину населения. С определенной степенью вероятности становится возможным повторение любого катаклизма из прошлого: аварии на Чернобыле, атомной бомбардировки Хиросимы, падения Тунгусского метеорита. Только – с вариациями. Не исключено, что на этот раз атомная бомба жахнет по Ростову-на-Дону, «Тунгусское чудо» обвалится на голову беспечных новозеландцев, а Чернобыльский взрыв переместится в Париж, на Елисейские поля.
– То бабочка была! – откомментировал Роджер. – Роман-катастрофа!
И задумчиво потянул себя за кончик ястребиного носа (что он проделывал частенько в минуты интенсивных размышлений).
– Ага! – подтвердил странноватый завлаб. – И добавьте: сюжетец этого романа набрасываем не мы с вами. Нам – пожинать плоды и быть готовыми к любой мерзопакости. К нашествию динозавров, к новому библейскому потопу. Или наоборот – к великому иссыханию океанов. Словом, меню обширное. Вопрос: как переварим такой обед?
Полковник аж головой потряс, сбрасывая с себя весь этот морок.
Поглядел на помалкивающего хозяина кабинета:
– Ладно, Резерфордыч! Считай – ознакомительная лекция прочитана и даже отчасти усвоена. Чего дальше-то?
– А дальше я бы просил тебя лично организовать и возглавить расследование по данным фактам. Поганца надо сперва вычислить, затем – изолировать от общества, покуда он дровишек не наломал.
– Организовать и возглавить? – хохотнул Роджер. – Да не вопрос! Ален Делон не пьет одеколон!
И помрачнел ликом:
– Ты только подзабыл одну сущую малость – надо мной восседает начальство многомудрое. И (видать – не посоветовавшись с тобой!) оно мне поручило совсем другое дело. Не стану распространяться, но поверь на слово: дело – тоже совсем не шутейное.
– Так ты что? Отказываешься? – обомлел Резерфордыч. – Пойми, дурья башка: пока ты будешь раскручивать свое не шутейное дело, может разразиться всемирная катастрофа. Рванет так, что от нашего шарика ошмётки полетят! Вот это уже будет и впрямь не шутейно…
Ледогоров вздохнул:
– Ну, давай – разъясняй мне, чайнику фарфоровому, по двадцать пятому разу! Да осознал я! Осознал и проникся. И ни от чего не отказываюсь. Вот только человек я – подневольный. Санкция мне нужна, понимаешь? Санкция от директора ФСБ!
– Ну, за санкцией дело не станет, – враз успокоился Резерфордыч. – Считай, она в кармане нагрудном у тебя лежит и душу греет твою чекистскую! Согласно законов элоквенции!
Роджер знал: его школьный дружбан не блефует. У директора Комплексного исследовательского центра стратегических проблем мироздания имелись выходы на важных птиц из Президентской администрации, и задействовать эти рычаги в данной пиковой ситуации – дело святое.
«На всякий пожарный», Резерфордыч уточнил:
– Значит, я могу считать тебя стратегическим союзником?
– А что, пан директор, – когда-нибудь было иначе? – ухмыльнулся Веселый Роджер.
* * *
Уже покинув стены Исследовательского центра и сев за руль служебного «Ситроена», Ледогоров с чувством шлёпнул себя по лбу:
– Ё-моё! А дед-то Мэон не зря нынче сказочником заделался! Не фуфло он мне толкал про Хранителя Времени! Вот и время оказалось очень даже причем. А Хранителем его служить, кажется, тебе, Лёха, выпало счастье…
Петербургский публицист 