Мои друзья очень талантливы. Сегодня их уважительно именуют Александр Филиппович Маташков и Евгений Михайлович Колесов. А для меня они –   Саша и Женя. Наше детство прошло в Металлургическом районе Челябинска. Это место для меня благословенно. Я там оказался в 1955 году, потому что папу, офицера военно-воздушных сил, фронтовика, перевели служить сюда из Заполярья, где я и появился на свет Божий.  На новом месте я очень хорошо прижился – сначала в бараке с огромным длинным коридором, который запомнился и тем, что я получил «пулю» в лоб из детского пистолета, а вскоре – на улице Дегтярева в квартире с соседями дядей Петей, старшим лейтенантом, и тетей Машей, домохозяйкой. Почти всё время я проводил во дворе, а в непогоду мы, мальчишки, отсиживались в подъезде на теплой батарее, и я часами рассказывал друзьям всякие истории, преимущественно из кинофильмов. Наверное, именно по этой причине меня избрали даже «командиром», и я позже, перед переездом в другой дом, торжественно передал эту «должность» Толику Гугнину, тоже офицерскому сыну. В хорошую погоду мы ходили в березовую рощу, в которой в основном и прошли лучшие годы детства. Мы жгли костры, пили березовый сок, ловили майских жуков и вообще валяли дурака, полностью предоставленные самим себе. Мы были совершенно свободны, и это чувство свободы стало неискоренимой чертой характера, безусловным императивом всей моей  жизни. А ещё эта бесподобная белизна берёз…

Папу я почти не видел: он уходил на службу, когда я еще спал, а приходил, когда я уже спал. Почти всё время, кроме выходных, он проводил на аэродроме. Но однажды средь бела дня во двор влетел армейский  «козлик», из которого выскочило несколько разудалых офицеров, и они рванули к подъезду, чем меня несказанно удивили. Оказалось, что папе присвоили звание подполковника, и это надо было, само собой разумеется, как следует отметить! А было папе тридцать лет с небольшим…

Родители были общительны, доброжелательны и легко сходились с людьми. И вскоре у нас появились очень хорошие друзья – семья Холопцевых, которые жили неподалеку. Мне особенно нравился Владимир Павлович – глава семьи, директор завода, а в прошлом – тоже фронтовик. Человек добрый и светлый. Пятидесятые годы – это время, когда бывшие фронтовики были еще молоды, и в них сохранялось что-то особое, какое-то понимание чуда подаренной им жизни. Это рождается, наверное, когда люди проходят через жестокие испытания и вопреки страшным опасностям остаются живыми. Кстати сказать, Холопцевы позже переехали в Киев, Владимир Павлович умер, его дочери Тамара и Лена живут с мамой, которой уже далеко за 90, и когда я пишу эти строки, Киев вновь превратился во фронтовой город. Дочери с мамой оставались в квартире. Тамара мне написала: «Мы дома, никуда не собираемся, хотя народ массово рванул прочь от Киева. Сумасшедшая пробка на выезде на Житомирскую трассу. Мы спокойны и надеемся на лучшее. Да и маме спокойнее дома. Спасибо за поддержку. Стреляют очень близко от нас. Объявили воздушную тревогу. Но с мамой мы не сможем спуститься с 9 этажа, поэтому дома и стараемся думать только о хорошем. До связи». А чуть позже пришло такое сообщение: «Привет, Боря! Сегодня мы в Кракове! Завтра едем в Лейпциг, а потом через несколько дней во Франкфурт. Пережить пришлось много. Мама с нами. Выдержала все тяготы дороги. Держится молодцом». Вот так складывается жизнь…

Но вернемся в Металлургический район. Он был немного на отшибе, даже трамвай, который связал район с городом, появился только после войны. Запомнились разношерстные сараи, в которых держали дрова и разводили всякую живность, а однажды я даже видел, как там резали свинью… Это было жуткое и сакральное событие, страшное и незабываемое зрелище – насильственное лишение жизни, пусть даже и животного. Видимо, это будет всегда сопутствовать в тех или иных формах человеческому существованию, как это ни трагично и ни печально. Много раз я имел возможность в том или ином виде, как сказал поэт, подсмотреть ребяческим оком горькую правду земли. Ведь жизнь показывает нам разные стороны бытия. Особенно если ты пребываешь не в искусственной, а во вполне естественной среде. Из тех лет у меня в памяти осталось, кстати сказать, огромное количество всяких дворовых песенок да частушек, переполненных, само собой разумеется, обсценной лексикой. Такие произведения почему-то запоминались мгновенно, а вот выучить наизусть какое-нибудь приличное стихотворение удавалось далеко не сразу.

Каменные дома строились довольно активно, и вскоре мы получили уже отдельную квартиру, в доме на углу улиц Мира и Сталеваров. Я и старший брат мой Женя стали жить в своей комнате. Главными игрушками у меня были отцовская кобура, трофейный штык от винтовки «Маузер», кулек с патронами, который я обнаружил в ящике с бельем. Патроны были от пистолета ТТ, а на вооружение офицеры получили уже ПМ. Папа, может быть, просто забыл сдать этот боезапас. Один патрон, из которого был изъят пороховой заряд, я все-таки бабахнул, ударив шилом по капсюлю. На фанерной столешнице осталась заметная вмятина. Вообще оружием район был напичкан изрядно, поскольку на переплавку привозили в огромном количестве винтовки, револьверы, корпуса мин и снарядов. Как-то мой брат приволок домой «на хранение» даже станковый американский пулемет Кольт-Браунинг, корпус которого был разрезан автогеном. Впрочем, Женя больше увлекался разведением аквариумных рыбок.  

Я очень любил свой новый двор, но друзей у меня там так и не появилось. Еще я увлекся фотографией, и мне подарили камеру «Комсомолец», которой я и сфотографировал со стороны своего углового подъезда мой родной двор.

В первый класс я пошел в школу № 33, и первой моей учительницей стала Анфиса Ивановна Соловьева, одна из нескольких моих учительниц, которых я вспоминаю с глубокой признательностью и необыкновенной теплотой. Меня назначили санитаром, и мама сшила мне повязку с красным крестом, что вызвало у меня чувство восторга, и я возвысился в собственных глазах, можно сказать, даже немного возгордился. Когда я, важно вышагивая, возвращался домой через чужой двор, меня внезапно окружила стая пацанов, которые сразу же принялись меня колошматить довольно жестко, по-серьезному. Я, паренёк, в общем-то, дворовый, яростно ринулся на них в атаку, и когда у меня с головы от удара слетела фуражка, один из злодеев крикнул: «Это другой! Тот был лысый!», и они стремглав разбежались. Мне стало обидно: дрался, мол, напрасно, и я заплакал. Подобрал с земли фуражку, портфель и побрел домой. Вообще про драки можно кое-что еще сказать. Обстановка в нашем районе – заводской послевоенной окраине крупного города, была не слишком криминальной. Правда, помню, как хоронили какого-то паренька, убитого в драке – траурная процессия шла по улице Сталеваров. В детские годы, однако, я выходил гулять с кастетом и ножом в кармане (слава Богу, это вооружение мне ни разу не понадобилось). Еще в ходу были «пшикалки», «самопалы», а однажды во дворе я испробовал самодельную «гранату», которая рванула, однако, так, что если бы ее осколок угодил мне в голову, я бы скорей всего не писал эти заметки. Впрочем, я был довольно миролюбивым и доброжелательным, никогда первым не начинал драку, наоборот, старался подружиться, но если на меня нападали, то бился отчаянно. Еще два таких случая припоминаю: один во дворе, а другой в школе, когда меня вдруг сильно и совершенно неожиданно ударил Витя Шумахер, всего лишь за то, что я, будучи дежурным по классу, предложил ему выйти в коридор. А я ведь с ним даже немного дружил. У нас, кстати сказать, полкласса были немцы. Витю я тогда побил, и он потом целый урок проплакал в туалете. Господи, как мне жалко его до сих пор… Но дружить я с ним больше не стал. Не знаю, где он и что с ним… Я и брат мой Женя, как было у нас заведено, маме никогда не жаловались: у нее, единственной женщины в нашем мужском семейном коллективе, тактика была простая и крайне эффективная – не разбираясь, кто прав, а кто виноват, она без промедления бралась за тонкий пластмассовый ремешок, белый цвет которого я запомнил на всю жизнь. И лупила им весьма больно. Однажды моего братика, уже довольно великовозрастного отрока, парни из соседнего района во время местной «войны» взяли в «плен» и, повесив ему на шею обруч от бочки, водили по улице. Когда он в позднее время с фингалом под глазом вернулся домой, его ждал, конечно, беленький мамочкин ремешок. Они носились до тех пор вокруг стола, пока с него не рухнула на пол удивительно красивая хрустальная ваза – «корзиночка», а хрусталь в то полунищее время был, между прочим, жутким дефицитом. Мама горестно склонилась нал осколками, и экзекуция завершилась таким вот неожиданным образом. Стол этот, к слову сказать, и сейчас стоит у меня на даче. Бесхитростные и строгие приемы тогдашнего воспитания порождались нелегкой, по сути, жизнью, но с какой нежностью теперь я их вспоминаю…      

Между тем мы понемногу взрослели. Школьная жизнь была наполнена разными историями, как-то сами собой у меня сложились дружеские отношения с Сашей Маташковым и Женей Колесовым. Саша был довольно серьезный, жил на улице Ярослава Гашека, и  у него я иногда бывал дома. Женя любил посмеяться и однажды, когда нас принимали в пионеры, рассмеялся немного некстати, чем нарушил торжественность момента. В связи с этим его отчитала серьезная и строгая пионервожатая, и в пионеры его приняли чуть позже. Но зато он прекрасно рисовал! И мы втроем, но в разное время, стали ходить в изостудию, занятия в которой вела Валентина Трифоновна, женщина умная, строгая, талантливая. Мне очень нравилось рисовать, и одна моя работа попала даже на выставку. Валентина Трифоновна открывала нам мир искусства, и я до сих пор слышу ее голос. Женя Колесов – а он стал очень известным художником, – когда я недавно попросил его напомнить о прошлом, прислал мне письмо, в котором есть такие строки о нашем замечательном наставнике: «Здравствуй, дорогой Боря! Мы в детстве занимались рисованием в Доме культуры металлургов у замечательного педагога и человека Валентины Трифоновны Шариковой, впоследствии – Егоровой, по мужу, известному архитектору. Валентина Трифоновна была принята в Союз художников очень поздно – в 70 лет. У нас мастерские были в здании Художественного фонда. Часто приходили друг к другу в гости, созванивались. Много рассказывала о себе, творчестве, учёбе в Суриковском институте у знаменитых художников. Жаль, не записывал её интереснейших рассказов. К сожалению, процветающая при ней студия впоследствии попала в невежественные, бездарные руки придурка и безвозвратно сгинула. Валентина Трифоновна скончалась в Москве у внука в 2015 году. Урну с прахом перевезли в Челябинск и похоронили рядом с её мужем В. И. Егоровым. Вот такая печальная история…» И я думаю: как повезло мне, что на заре жизни я встретил этих замечательных и достойных учителей – Анфису Ивановну и Валентину Трифоновну! В памяти остались только обрывки воспоминаний, но я ими очень дорожу. Про Анфису Ивановну мне, к сожалению, больше ничего не известно, а про Валентину Трифоновну напомнил мне мой друг Женя. А потом информацию о ней я нашел и в Интернете (https://artchive.ru/artists/39655~Valentina_Trifonovna_Egorova_Sharikova/biography). Там о Валентине Трифоновне, в частности, говорится: «Среди ее учителей Р. Р. Фальк, И. И. Машков, В. А. Фаворский и др. Скульптуре училась у Н. Г. Зеленской и З. Г. Ивановой, участвовавших в создании ряда монументальных произведений В. И. Мухиной. Личные обстоятельства помешали Егоровой принять приглашение Мухиной работать в ее мастерской». Вот, оказывается, какой человек  учил меня в моем далеком детстве  в изостудии «Металлург». Я просто потрясен. Помню, когда я жил уже в Ленинграде, Женя Колесов в одном из писем сообщил, что Валентина Трифоновна спрашивает обо мне и не советует бросать рисование, поскольку есть способности. Увы, я только сейчас могу оценить значение ее слов.   

На тот момент, кажется, всё стабилизировалось в моей челябинской жизни, шло более или менее нормально. И вот наступил момент нового этапа: я должен был переехать в Ленинград, в котором жили мои дедушка и бабушка и в котором я проводил все летние месяцы и вообще гостил довольно часто. Это был, конечно, особый момент в моей жизни: многое менялось, а то и ломалось, проходило безвозвратно. Особенно тяжело мне было расставаться с друзьями – Сашей и Женей. Было нам тогда лет по двенадцать. Мы пошли в фотоателье и сфотографировались на память (Саша – крайний справа, а Женя посередине).

Ленинград, конечно, был моим родным городом, хоть и родился я в Мурманске. Но всё в нем, в недавней столице Российской империи, было по-другому. Шутка ли: я оказался учеником школы № 69, расположенной в здании бывшего Александровского лицея, ходил каждый день по проспекту, по которому Пушкин ехал на дуэль, а потом, раненый, возвращался домой. Неподалеку был дом, в котором жил Блок. В Комарово, где была дача моего троюродного брата Васи, внука известного ученого, в то же время проживала Ахматова… В доме, в котором жил я, в недалеком прошлом жил  Шостакович. Да и сам знаменитый Дом трех Бенуа, наша комната в котором окнами эркера выходила в парадный двор – курдонёр по Кронверкской улице, производил особое, почти мистическое впечатление. До «уплотнения» нашей семье принадлежала вся огромная пятикомнатная квартира, но мне досталась уже только комната, зато большая – целый зал с очень высоким потолком.  Из окна был виден Матвеевский сад и место, на котором стоял когда-то собор апостола Матфия и Покрова Пресвятой Богородицы. Мама, когда была девочкой, слышала страшный взрыв – это взрывали собор. Место драматичное и благословенное. По преданию, в деревянную ветхую церковь, которая раньше стояла на этом месте, приходила блаженная Ксения Петербургская. А уже в каменный собор апостола Матфия и Покрова Пресвятой Богородицы ходили к богослужению мои незабвенные и любимые дедушка и бабушка – Борис Федорович и Мария Ивановна  Ярцевы. Собор был рядом, стоило только перейти узкую Кронверкскую улицу.

По сути, я оказался один в огромном городе, и до меня мало кому было дело. Несмотря на питерские корни, сказывался и синдром провинциала.  Рисовать я сразу же бросил. Меньше всего мечтал о журналистской профессии. Она казалась далекой, странной и совершенно недосягаемой. Видимо, от этой тоски и одиночества я  начал писать стихи и однажды отправился с ними в редакцию газеты «Ленинские искры». Мои вирши не публиковали, «продвинутые» ребята говорили о Мандельштаме, Пастернаке и других гениях так непринужденно, словно это были их личные знакомые. Понял, что я там не приживусь, и перестал ходить на занятия в литобъединение, а стал просто ходить по зимней набережной Невы. Ходил долго, пока однажды не забрел в дом культуры имени Ленсовета – бывший Дом культуры промкооперации. Там был оборудован прекрасный боксерский ринг. Тренер был молчаливый и показался свирепым, потому что один глаз у него был закрыт черной повязкой. Он собрал нас в большом зале, выдал боксерские перчатки и сразу же стал проводить спарринги – чистый мордобой, после которого из сотни парней остались двое – костистый и упертый Витька Жуков и я. Тренер включил нас в команду, и начались долгие и порой изнурительные тренировки. Для меня они продолжались два года, конечно, были и участия в соревнованиях. Тогда я не задумывался о том, честь какой команды отстаиваю, но полученный диплом свидетельствует: «За 3-е место в соревнованиях Обкома профсоюза госучреждений». Выше 3-го места в боксе я так и не поднялся.

          Сейчас я понимаю: это было лучшее начало пути в журналистскую профессию. Все дело ведь в технике и характере. В последнем классе школы я все-таки опять отправился в «Ленинские искры». И меня стали публиковать – стихи и даже один рассказ. Были выступления по телевидению и радио. Но богемная жизнь закончилась с уходом в армию. Часть моя располагалась в дальнем гарнизоне – в Арктике. Однажды инструктор по комсомолу сказал: ты, мол, писать можешь, тут есть редакция, и гонорары у них неплохие. Солдат, как известно, всегда голоден. Возможность что-то заработать и прикупить потом в военторге хотя бы печенье, было хорошим стимулом для творчества. С тех пор меня журналистика и кормит.

         Потом был университет, работа в редакциях газет «Смена» и «Вечерний Ленинград». И опять – университет. Я много писал и практически все, что писал, публиковал. Все мои публикации для меня дороги, даже те, которые не считаю самыми удачными. За многие годы практики пришел к выводу: в жизни, в любой профессии, а в журналистике, может быть, особенно, великая ценность – учителя, старшие наставники, которые тебя вроде бы особенно ничему и не учили, но спустя годы понимаешь, что без них все было бы совсем не так, многое не сумел бы понять и осилить. Безгранична моя благодарность моему тренеру по боксу, которого вспоминаю с большой теплотой (очень надеюсь восстановить его имя). Мне очень повезло, что судьба свела меня с поэтом, литературным консультантом из «Ленинских искр» В. М. Верховским, с блестящим репортером из «Вечернего Ленинграда» А. С. Володиным, с опытным журналистом и редактором М. Н. Гуренковым, с крупнейшим специалистом по печати и литературе Франции профессором В. С. Соколовым.

В Челябинске я с тех пор не бывал, но с друзьями переписывался. И вот спустя полвека благодаря декану факультета журналистики Южно-Уральского университета профессору Людмиле Петровне Шестёркиной, которая пригласила меня выступить с лекцией, снова посетил родной мой Металлургический район. И, конечно, моих дорогих друзей Сашу и Женю. Мы сели так же, как и в детстве, и сфотографировались.

Сейчас мы время от времени созваниваемся. Художественные работы Евгения Колесова мне близки по-особому. Потому что росли мы на одной земле. И до́роги нам одни и те же знаки, явления, воспоминания. Так, одно из самых ярких для меня – поездка зимой на крестьянских санях, самых настоящих розвальнях. Вез меня какой-то добрый и веселый мужичок – я сейчас и не вспомню, кто и куда вез, но только остался в памяти запах сена, на котором я устроился очень уютно, невероятная близость заснеженной дороги, которая проносилась вдоль полозьев совсем рядом – можно протянуть руку и дотронуться, и лошадка, бодрая, резвая, от которой шел легкий парок. И всё прошлое предстаёт будто в светлом берёзовом прозоре.

Я выбрал для публикации несколько работ Евгения Колесова и хочу сказать ему: Женя, мне это очень близко, это то, что есть в жизни, это настоящее!

Вот они, эти работы: