С чего начинается Родина? Так звучит риторический вопрос в песне из кинофильма «Щит и меч». На него каждый отвечает по-разному, но почти в любом ответе можно найти и общее – Родина начинается с того места, где прошло детство. Для меня это коммунальная квартира под номером 155  самого большого жилого дома Петроградского района – 26/28 по Каменноостровскому проспекту, который раньше назывался Кировским. Дом построен по проекту братьев Бенуа перед Первой мировой войной и при советской власти был знаменит тем, что одну из самых лучших квартир, свободную  от прежних владельцев, занял С. М. Киров. Сейчас в краеведческих публикациях можно найти сведения из истории этого дома и соседних мест. Но, к сожалению, в них мало говорится о том, в каких условиях жили люди, населявшие дом, какой быт их окружал, кем они были и как уживались, сохранив хорошую память о соседях после того, как со временем переезжали из коммунальных квартир в отдельные.

                    Именно из таких коммунальных квартир в основном и состоял дом с 50-х по 70-е годы прошлого века, когда мне посчастливилось в нём жить. Эти квартиры делились на две группы. Одни изначально коммунальными не были и строились для очень состоятельных людей, имели прекрасную планировку, камины, ванны, подсобные помещения, вид из окон, лестницы с витражами и лифтами, парадные c швейцарами и прочие блага. После революции они были уплотнены так же, как это описано у Булгакова в «Собачьем сердце», и, превратившись в коммунальные, сразу потеряли свою прелесть. Другие квартиры, внутри дворов-колодцев, при постройке дома были предназначены для проживания многочисленной прислуги и тех, кто занимался эксплуатацией дома, имевшего по тем временам самое передовое инженерное устройство, включая собственную котельную и электростанцию. Разумеется, во второй группе квартир благ цивилизации было значительно меньше. Позже мне рассказывали и о более плохих ленинградских квартирах в других домах. Например, на Старорусской улице квартира состояла из 35 комнат с одной кухней, полной тараканов, и незапирающимися входными дверями, а в другой, на Невском проспекте, было больше 15 комнат с коридором в форме полукруга и жилыми помещениями с обеих сторон коридора, причём комнаты одной стороны не имели окон. Но в доме 26/28 по Кировскому проспекту коммунальной квартиры хуже нашей, наверное, не было.

                    Представьте себе лестницу из двора-колодца с обшарпанной маленькой парадной без лифта (подобие лифта с крохотной кабинкой и постоянно ломавшимся механизмом на лестнице установили только в середине 60-х годов), по которой надо было пробираться на пятый этаж между тюками белья и посетителями прачечной, занимавшей второй и третий этажи дома. На первом этаже располагались тёплые гаражи для машин и лошадей бывших владельцев богатых квартир. В мою бытность в этих гаражах стояли машины разных организаций, а через пять метров лежали горы угля для котельной, находившейся напротив. Прачечная работала круглые сутки и её шум был слышен на всех трёх жилых этажах дома. Наша квартира страдала от шума, конечно, не так, как квартира под нами, и со временем к чуть слышному жужжащему звуку прачечной мы привыкли настолько, что даже его почти не замечали, но те, кто приходил к нам в гости, часто удивлялись – как так жить можно.

                   Входная дверь с лестницы была добротно сделана ещё при постройке дома, пережила многочисленные покраски, врезки запоров и была увешена кнопками электрических звонков с указаниями, к кому сколько раз звонить. В нашей квартире было 15 комнат разной площади, располагавшихся по одну сторону длинного коридора с асфальтовым полом. Коридор состоял из двух частей, имел общую протяжённость 75 метров и через 50 метров от описанной входной двери под прямым углом поворачивал направо и выходил на «чёрную» лестницу. К удобствам относились три туалета с разным количеством кабинок, имевших между собой только низкие фанерные перегородки. Жильцы каждой комнаты могли пользоваться одной, определённой, кабинкой. Рядом с туалетами были четыре раковины, но на тридцать пять жильцов их не хватало, и по утрам около мест общего пользования образовывались очереди. Паровое отопление было с момента постройки дома, газ к нам провели в конце 50-х годов, а чуть позже и горячую воду. До этого времени хозяйки готовили на кухне при помощи керосинок. Кухня была большая, с двумя окнами и плитой, раньше топившейся дровами. По периметру кухни располагались столики с посудой и продуктами, а также две металлические раковины, которые использовались ещё и для гигиенических целей.

                  Вторая сторона первой части коридора была солнечной и имела три небольших окна, выходивших на внутренний двор фабрики «Салют», которая круглые сутки шила одежду и добавляла квартире свой шум. К этому шуму прибавлялся и слабый звук от котельной, обслуживавшей наш и соседние дома. В середине коридора на стене висел чёрный телефон, по которому почти всё время кто-нибудь разговаривал. Напротив каждой комнаты пространство коридора было  заставлено старой мебелью с вещами, употребляемыми редко, и были натянуты верёвки для сушки белья.

                    Комнату в 155-й квартире моя мама получила в 1944 году, когда вернулась в город после двух лет эвакуации. А в страшную блокадную зиму 1941 года мама похоронила почти всех своих родственников. Из большой довоенной семьи выжили только мама и её сестра. Мамина сестра – тётя Гутя, как я её называл, – всю блокаду работала в Ленинграде, потеряла от голода мужа и одного из двух сыновей и жила с сыном  в 15 метровой комнате этого же дома, но в соседнем дворе, над гаражами. Окно комнаты через три метра упиралось в высокую стену здания, выходившего фасадом на Пушкарскую улицу. Из-за этой стены в комнате было темно, но сохранились довоенные стёкла в окнах, что для блокадного времени было большой редкостью. У них в квартире была ванна, отапливаемая дровами, а во дворе – бомбоубежище. Соседство в доме с командующим Ленинградским фронтом Говоровым, а также с руководителями гражданских органов власти в период войны – Попковым и Кузнецовым способствовало тому, что в блокаду водоснабжение и отопление от местной котельной там было налажено в первую очередь.

         Мамина комната в коммунальной квартире на улице Воскова, где она жила с родителями до войны, была разрушена снарядом. Одной маме много было не надо, сестра и племянник – рядом. Наверное это и явилось решающим обстоятельством, когда после эвакуации она согласилась вселиться в  более худшую комнату в 155-й квартире.

         Наша комната имела некапитальную стену с кухней, и у нас было слышно всё, о чём там говорили. Комната была в форме прямоугольника, вытянутого в сторону окна. Полы из толстых досок, плохо пригнанных друг к другу. Окно высокое, с широким пространством между рамами, старинной фурнитурой и латунными ручками. Высокая кирпичная труба котельной занимала большую часть вида из окна. Кроме трубы,  можно было видеть нефасадные стороны двух домов с облезшей штукатуркой, сходящиеся в острый угол, на который выходило окно маминой сестры. На фоне кусочка неба справа, очень далеко, летом виднелась верхняя часть зелёной кроны нескольких деревьев. Потолок был высокий, а площадь комнаты – маленькая, всего 2 на 6 метров. Вдоль стен на фарфоровых изоляторах вилась электрическая проводка с одной розеткой, выключателем верхнего света и электросчётчиком внутри комнаты. Слева от двери была радиоточка с громкоговорителем в виде большого чёрного круга, из которого весной 1953 года звучал траурный голос. Я помню, как плакала моя двоюродная бабушка по маминой линии, жившая тогда с нами. Вместе плакали и соседки на кухне. Умер Сталин. Через несколько лет бабушка умерла, и мы остались в комнате вдвоём с мамой.

                   Постепенно комната наполнилась мебелью. Что-то из квартиры сестры перенесли к нам, а что-то мама по возможности покупала сама. Первым был куплен в 1957 году большой трёхстворчатый деревянный шкаф с зеркалом. Шкаф стоял под прямым углом к стене и делил комнату на 2 неравные части. В большей части у окна располагалась оттоманка с обивкой голубого цвета, на которой спал я, круглый раздвижной стол с двумя стульями, этажерка с книгами и бамбуковый столик с маминой швейной машинкой. В середине 60-х годов у нас появился радиоприёмник с встроенной радиолой, а потом – телевизор марки КВН, и мы стали смотреть телевизионные передачи не у соседки, как раньше, а у себя. Последним из купленных вещей стал холодильник «Ладога», отправленный в металлолом уже с дачного участка в начале этого века. А шкаф до сих пор на даче работает по своему предназначению. Так же в моей половине комнаты ставилась раскладушка, если кто-нибудь оставался у нас ночевать. В маминой части комнаты размещалась никелированная кровать с пружинным матрасом, вешалка для верхней одежды и стул.

         Посуду и кухонные принадлежности с продуктами мы хранили на кухне в самодельном столике, который маме в 1945 году за небольшие деньги изготовил столяр с Сытного рынка. Сначала этот столик стоял в комнате, потом переехал на кухню и был утилизирован в дачной печке совсем недавно, исправно прослужив больше 60 лет не только в следующих квартирах, но и на даче. Пока холодильника не было, продукты, которые портились, мы хранили между оконными рамами в комнате.

                 Примерно такая обстановка была и в комнатах соседей, с той лишь разницей, что если комната была большая и в ней проживало несколько человек, то мебель ставилась по периметру и кроватей было больше. Жили соседи дружно, помогали друг другу чем могли. Конечно, случались между ними и ссоры, но скоро обиды прощались и восстанавливались нормальные отношения. Я хорошо помню каждую семью ещё и потому, что, пока был маленький, меня часто мама оставляла кому-то из соседей, пока сама стирала в коридоре или готовила на кухне. Но и я, по собственной инициативе, мог постучать в любую дверь и прийти в гости без всякого приглашения. И никогда соседи не отказывались чем-нибудь развлечь ребёнка. Может быть,  потому, что после меня в квартире очень долго малышей не было и мне доставались все лавры такого положения.

                 Соседи в основном получали ордера на комнаты так же, как и моя мама – возвращаясь после эвакуации в родной город. В 1944 году в квартире были заняты только четыре комнаты. Как рассказывала мама, стёкла в окнах недавно вставили, а в свободных комнатах двери не закрывались. От жильцов, погибших в блокаду, остались только железные кровати и буржуйки с трубами в форточках. В этих блокадных печках жители, согреваясь, жгли мебель. Когда ленинградцы начали умирать от голода и число обитателей квартиры уменьшилось, то оставшиеся перетащили свои кровати на кухню. Там они жили вместе, обогреваясь теплом от кирпичной кухонной плиты, которая долго сохраняла тепло.

                     Каждый из обитателей нашей коммуналки достоин отдельного описания, потому что являл собой типовой образ части послевоенного населения города. Но здесь я напишу только о некоторых, оставивших во мне самые значимые воспоминания.

         Нашими соседями по фамилии Крамер были мать с бездетной дочерью – Ираидой Яковлевной. Они жили в большой комнате со старинной мебелью. Пока я был маленький, моя мама иногда уезжала в командировки и меня оставляла в комнате Крамер. По блокадной привычке они спали вместе на широкой старинной кровати. Меня клали между ними и я засыпал под колыбельные песни  Ираиды Яковлевны. Потом её мама умерла, и Ираида Яковлевна осталась одна. Вечера она проводила за раскладыванием карточных пасьянсов или приглашала  меня к себе, чтобы, по её словам, «скоротать одиночество». Первый телевизор в квартире появился в её комнате, и иногда там собиралась для просмотра передач добрая половина всех наших соседей. В мою бытность Ираида Яковлевна была старшей в квартире, как тогда говорили, «квартуполномоченной». В её обязанности входило составлять график дежурств, считать свет общего пользования, собирать деньги на разные нужды и проводить собрания. Честность у неё была кристальная, а чувство юмора совсем отсутствовало. Это давало повод соседям разыгрывать «квартуполномоченную». На розыгрыши она не обижалась.

                 Одним из жильцов участка коридора около «чёрной» лестницы был капитан Родионов – так у нас называли калеку-инвалида, лет шестидесяти. Он до войны был художником и в числе первых пошёл на фронт добровольцем. Какое-то время командовал штрафниками. А в 1945 году, возглавляя полковую разведку, получил тяжелейшее ранение в Берлине при штурме Рейхстага. Чудом выжил и люто ненавидел фашистов, убивших его жену. Я однажды видел его китель с орденами, которые уже тогда очень дорого стоили. И, несмотря на то, что жил он с дочкой, которая сама мало зарабатывала и отбирала всю его пенсию, ни одну свою награду не продал. Это святое, говорил он про парадный китель, который почти никогда не надевал и берёг «в последний путь». Его очень уважали все соседи и помогали по хозяйству,  облегчая быт ветерана. Всего в квартире, кроме капитана, жило ещё трое мужчин, недолго воевавших на фронте, но они были рядовыми солдатами, имели по одной медали и понимали вклад Родионова в общую победу.

         В Новый год Ираида Яковлевна  устраивала праздник для соседей на кухне. Ставилась живая ёлка, приглашались дети из квартир, расположенных выше и ниже нашей. Капитана Родионова наряжали Дедом Морозом, и после чаепития за общим столом он получал свёрток, который клал за пазуху с неизменными словами: «Не разбить бы». А потом вечером, с красным носом долго курил в тёмном коридоре, пережидая, пока его дочка принимает в комнате очередного ухажёра. Радионов не любил рассказывать о войне, ссылаясь на то, что ничего хорошего в ней не было, а за плохое он перед Богом ответит. У капитана от ранения постоянно тряслись руки и рисовать сам он уже не мог. Зато охотно учил рисовать меня. Только просил изображать цветы или природу, а не танки с пушками.

               Рядом с комнатой капитана Родионова на 15 квадратных метрах  жила семья из четырех человек по фамилии Безрученковы. Мать и трое детей. Они жили в этой же комнате и в блокаду. Отец погиб на фронте. Мать имела цыганскую внешность, была полной и работала в какой-то столовой. Потом мать умерла, а дочка вышла замуж и уехала от нас, и в комнате остались два её брата – младший Володя и старший Анатолий. Оба имели судимость, причём старший был судим несколько раз. А впервые братья получили срок за то, что вместе избили свою учительницу. После отсидки Анатолий возвращался по месту прописки и в комнате устраивал, как он говорил, «праздник разврата», который требовала его душа. Незнакомые молодые женщины ночью выбегали раздетые в коридор и стучались во все комнаты, прося защиты. Успокаивали Анатолия сами соседи и милицию не вызывали, чтобы его сразу опять не посадили Володя работал в ночные смены крановщиком на стройке и в оргиях не участвовал. Мне он запомнился тем, что когда в 60-х годах в квартире поставили телефон, то чаще всего женский голос просил позвать «Володю чёрненького». Володя брал трубку и часами занимал линию, редко повторяя только одно слово: «да». Анатолий, не стесняясь, занимался мастурбацией в то время, когда подсматривал за соседками в туалете. После того, как он садился в тюрьму, в кабинках делался ремонт с ликвидацией всевозможных отверстий. В нашей квартире случаев воровства не было, хотя двери часто вообще не закрывались, или ключ лежал перед дверью под ковриком. А если ключ терялся, то соседи, в бытность Анатолия, обращались к нему и он быстро и бесплатно открывал любой замок.

                В середине первого коридора находилась комната, в которой жила с сыном старая дама – Наталья Бринкман. Она имела предков известного дворянского рода и раньше работала переводчицей. Я её помню только в то время, когда она болела каким-то душевным заболеванием. Её сын Александр Шкляринский тогда учился в морском училище и домой приходил редко. Он закупал продукты и просил мою маму навещать Бринкман. Дама весь день проводила в комнате и выходила в коридор, когда все ложились спать. Прямая, тонкая фигура Бринкман, в ночной рубашке, с длинными седыми волосами выглядела приведением, и я боялся случайно встретить её в совершенно тёмном месте. Однажды тётя Наташа (так я к ней обращался) решила, что я её сын, и долго гладила мою голову, спрашивая, кто перекрасил мне волосики из чёрного в белый цвет. Потом она тихо умерла, а сын после училища остался один в комнате, где ему всё напоминало ушедшую мать. Он работал в каком-то институте и учился заочно на филологическом факультете Ленинградского университета. А закончив университет, стал работать в Лениздате и ещё где-то, но уже по филологическому профилю деятельности.

                 Лет с шести меня перестали пускать с мамой в женское отделение Белозерских бань. И, пока не подрос, я ходил мыться в баню с кем-нибудь из соседей мужского пола. Но больше всего мне нравилось ходить в баню с Сашей Шкляринским, потому что он разговаривал со мной как с равным, всё время шутил и не вёл меня в жаркую парную. А после бани угощал чем-нибудь вкусненьким. У Саши была волосатая грудь, мы мочалками тёрли друг другу спины, и он шутил, что билеты в баню должны стоить в зависимости от волосатости посетителей. Питался Саша дома часто молоком или кефиром с булкой и со временем стал доверять мне сдавать пустые молочные бутылки. Деньги за сданную стеклотару я приносил ему и  всегда  получал 10 копеек. Саша  знал, что мелочь я коплю на развесное мороженное в вазочках, которое мы покупали с одноклассниками в кафе на углу Кировского и Скороходовой, экономя на школьных завтраках.

         Однажды в коридоре Анатолий Безрученков показывал мне карточные фокусы и, узнав что я скопил какую-то сумму, предложил сыграть в простую игру на деньги. Я быстро проиграл все свои накопления и игра продолжилась в долг. В это время мимо проходил Саша Шкляринский. Увидев нашу игру, он вывел Анатолия на лестницу, и минут через пять Анатолий вернул мне все деньги и рассказал о хитрости в игре, благодаря которой в карты он никогда не проигрывал. У него была разбита губа. «Упал на лестнице» – коротко ответил Анатолий, когда я спросил, что случилось. А ещё через какое-то время подарил мне сахарную трубочку мороженого, которую только что купил в гастрономе, и очень просил про игру никому не рассказывать. После этого случая я больше никогда в жизни не играл в азартные игры на деньги.

         Когда мне было лет десять-одиннадцать Саша мне объяснил, что такое рифма и придумал игру, которую я сразу принял: он называл какое-нибудь слово, а я должен был его сразу срифмовать. Потом мы менялись ролями, и уже я называл слово, а рифмовал Саша. Меня поражало то, как быстро и легко он мог придумать рифму на любые слова, а позже, по совету его гостя, я пытался задавать сочетания слов – и всё равно Саша быстро давал рифмуемый ответ. У меня, конечно, так не получалось даже с отдельными словами, но я мог пользоваться  помощью соседей. И иногда до трети жильцов нашей квартиры вместе со мной пытались безуспешно обыграть Сашу.

                   Свободное от школы время я проводил, как и все ленинградские дети того времени, или во дворе, или на занятиях в бесплатных спортивных секциях. Около стены, отделявшей фабрику «Салют», жилконтора в небольшом скверике установила стол для игры в теннис. Но мы на этой площадке играли чаще в футбол, и однажды случайно разбили стекло в соседнем здании. Все игроки разбежались, а я не успел. Из парадной выскочил здоровый мужчина в тапочках и, схватив меня в охапку, отнёс в жилконтору, располагавшуюся на первом этаже дворового флигеля. Там записали мои данные и передали их в  товарищеский суд, который заседал в полуподвальном помещении левого крыла парадного двора дома. На информационной доске жилконторы повесили объявление, где сообщалось, кого, за что и когда будут судить.

         Мне тогда было около тринадцати лет, и на суд мы пришли вместе с мамой и представительницей школы № 69 имени А. С. Пушкина, которая располагалась в здании бывшего Александровского лицея и в которой я учился. В полуподвальном помещении с низким потолкам и бетонным полом стояло несколько рядов откидывающихся кресел, а перед ними часть площади зала занимал подиум, на котором за столом сидело трое мужчин пенсионного возраста, представлявших состав суда. Стол был накрыт бархатной скатертью, и на нём стояла фарфоровая фигурка правосудия с весами. Её, наверное, для убедительности принёс из дома кто-то из судей. Стена за подиумом была закрыта занавесом, на кумачовом полотне которого виднелась надпись: «Партия – наш рулевой». Рядом находилась длинная скамья. На ней, с края, ближе к центру подиума, стоял бюст Ленина. На другой край скамьи посадили меня. Раньше бюст располагался на табуретке, которую теперь занял зад одного из членов суда. Маме предложили сесть в зале вместе с нашей классной руководительницей Ангелиной Иннокентьевной и другими немногочисленными зрителями.

         Председательствующий позвонил в колокольчик и зачитал обвинение, из которого я понял, что окна квартиры, в которой живёт товарищ в тапочках, бьются с завидной регулярностью и, если не назову соучастников, то моё дело передадут в комиссию по делам несовершеннолетних, а это  грозило переводом в коррекционную школу для детей с неадекватным поведением.

         Но тут в дверях появилась фигура Саши Шкляринского, который вёл под руку капитана Родионова. Другой рукой, трясущейся, капитан держал свою палку, которую он сам называл костылём. Они дошли до первого ряда, Саша помог Родионову снять пальто и все увидели капитана, в парадном кителе с орденами. Родионов, не слушая возражений председателя суда и опираясь на костыль, поднялся на подиум и громким голосом, рыкнул в сторону президиума: «Молчать!» Потом сел на скамью между мной и бюстом Ленина и взял меня за руку. «Не робей, сынок, с именем Сталина мы в атаку ходили, а теперь вот с Лениным на скамье подсудимых сидим. Враг будет разбит, победа будет за нами», – сказал он, обращаясь ко мне. Эти слова Родионова хорошо были слышны не только в президиуме, но и во всём помещении, и сразу среди присутствующих возникла какая-то напряжённая тишина. Чувствовалось, что капитана здесь знают и почему-то боятся. Председатель встал и куда-то унёс бюст Ленина. «Ну, теперь судом одна партия будет рулить», – опять громко сказал Родионов. Много позже я узнал, что там встретились члены КПСС нашей домовой первичной партийной организации, а председатель суда во время войны был прокурором и они воевали с Родионовым на одном фронте. «Много на нём, суке, кровушки моих ребят», – так впоследствии Родионов о нём Саше отозвался.

         Затем выступил представитель жилконторы и назвал большую сумму государственных денег, потраченных на замену постоянно бившихся футболистами стёкол. Потом председатель предложил мне облегчить свою участь, назвав соучастников, но тут Родионов встал и прохрипел, что не даст испортить чистую душу ребёнка, превратив его в стукача. И что ему, Родионову, терять нечего и он каждому размозжит голову костылём, если кто хоть слово скажет про меня плохо. После чего, в доказательство своих слов, подошёл к столу и с такой силой ударил по нему палкой, что фигура правосудия слетела на пол и разбилась. Председатель сразу объявил, что заседание суда переносится и народ разошёлся, обсуждая разбитое правосудие.

         Больше меня на товарищеский суд не вызывали и жилконтора опять потратила государственные деньги на замену разбитого стекла. А заодно, наконец-то, установили и решётки на все окна квартиры мужчины в тапочках. На кухне потом говорили, что председатель суда жаловался на Родионова в райком партии и милицию, но ему везде отказали.

         Это было время начала 60-х годов, которое потом назвали «оттепелью». В Доме культуры имени Ленсовета, ещё долго называемом по своему старому названию Дворцом промкооперации, открылось поэтическое общество, в которм неизвестные молодые ребята собирались из разных районов города и читали свои стихи. Саша тоже писал стихи, и к нему приходили гости, как он говорил, «из промки».

         Однажды в 6-м классе я заболел и пропустил изложение в конце четверти. Не писавших итоговую работу набралось несколько человек, и нам заменили изложение, дали задание подготовить письменную домашнюю работу о Пушкине. Поздно вечером я вспомнил, что завтра надо сдавать тетрадь учительнице. Помочь мог только Саша Шкляринский. Но он готовил ужин на кухне и оставил меня в своей комнате вместе с рыжим парнем, назвав его Осей. Тот взялся за работу, а пока он писал, я рассказал ему, как легко Саша обыгрывает меня с рифмой. Ося рассмеялся и дал совет предложить Саше рифмовать смысловые сочетание слов. И рассказал, что лучше всех этим искусством владел поэт Владимир Маяковский, который с блеском побеждал в поэтических дуэлях своих соперников, тоже поэтов. Минут через тридцать я уже в своей комнате  переписывал в тетрадь Осино сочинение, дополняя текст стихами Пушкина из учебника. Дня через два от Саши узнал, что фамилия рыжего Бродский и он талантливый, но пока малоизвестный поэт. А через неделю учительница Ольга Петровна объяснив, почему выше тройки по литературе за мою письменную работу она поставить не может, достала из тетрадки листок, исписанный рукой Оси, который я забыл вынуть, и спросила, кто мне помогал писать? Я честно ответил – Ося Бродский. На это учительница сказала: «Никогда не проси помощи у людей, которые ничего не смыслят в литературе».

         Мама мне всегда выписывала разные периодические издания, подходящие по возрасту. Однажды в журнале «Костёр» я прочитал стихотворение Бродского «Баллада о маленьком буксире». Мне было так приятно то, что Осю теперь все знают, что я не только выучил стихотворение наизусть, но и показал журнал учительнице, пологая, что она вспомнит свои слова о Бродском и извинится. Но она не вспомнила и не извинилась. Теперь жалею, что не сохранил автограф нобелевского лауреата с текстом «своего» первого сочинения.

               Однажды кто-то из  гостей Саши привёл с собой очень красивую студентку библиотечного института по имени Наташа. Скоро она стала женой Саши Шкляринского и переехала к нему из Ломоносова, где жили её родители. Саша тогда тоже был привлекательным, сильным, молодым человеком с чёрными длинными волосами и волевым лицом. Какая красивая пара! Такой вердикт вынесла кухня по поводу женитьбы Шкляринского. А мужчины, проходя мимо по коридору, невольно обращали внимание на капроновые чулки Наташи, висевшие после стирки напротив комнаты. Капрон был тогда ещё большой редкостью. Наташа часто сушила вымытые волосы перед открытой дверкой духовки газовой плиты. Моя мама боялась, что она отравится угарным газом и одну на кухне Наташу не оставляла. Там они и подружились. По пути в туалет Наташа стучалась в нашу дверь и просила постоять в коридоре, чтобы Анатолий не подглядывал. Мужу она про подобное внимание соседа ничего не рассказывала, потому что знала, что Саша его опять побьёт. Наташа иногда проверяла мои первые школьные сочинения. Потом Шкляринские развелись, и Наташа уехала из квартиры, а мы с мамой ещё долго вспоминали о ней и нам казалось, что ей очень уступают все последующие женщины, выходящие из Сашиной комнаты. На кухне тоже судачили про развод Шкляринских. Из женской солидарности винили Сашу и оправдывали Наташу, уставшую от «пьянок мужа и выноса окурков после гостей».

         Где-то в классе девятом или десятом я, срифмовав несколько строк, посчитал их стихотворением и показал Саше. Он улыбнулся и предложил вечером зайти к нему послушать настоящих поэтов. С этого времени он иногда приглашал меня к себе. В его комнате пахло вином и табаком, велись остроумные диспуты и читались заумные, как мне тогда казалось, стихи и короткие рассказы, которые мне нравились больше стихов. Когда гостей было много, я приходил со своей табуреткой и ставил её в предбаннике – так называлась крошечная выгородка два на полтора метра сразу после двери из коридора. Комната Саши была такая же маленькая, как и наша. Хозяину было трудно перебраться через всех сидящих, чтобы открывать двери, и моё место было у входа в комнату. Услышав звонок, я бежал по коридору, открывал дверь и провожал гостей, показывая, куда положить пальто. На этом мои обязанности заканчивались, и дальше я сидел и только слушал, не вмешиваясь в разговор старших. 

         Большие компании у Саши собирались редко, а обычно к нему приходили один, два или трое гостей примерно его возраста, из которых своим ростом под два метра выделялся Сергей Довлатов, а наиболее известным, как мне тогда казалось, был старший по возрасту – Глеб Горбовский. От Саши я знал, что он автор слов блатных песен, певшихся под гитару у нас во дворе. В комнате Саши читали с листа одессит Михаил Жванецкий и начинающий писать смешные рассказы остроумный молодой москвич Георгий Горин. Рассказывал истории о своих знакомых по институту кинематографии и читал стихи ещё один москвич – Геннадий Шпаликов. Тогда их имена мне ничего не говорили, так же как и имена других гостей, «обкатывавших» у Саши свои произведения. Часто я узнавал о их творчестве только на следующий день. Например, спросив Сашу о Шпаликове, стихи которого мне запомнились, я очень удивился, узнав, что он автор сценария фильма «Я шагаю по Москве» и слов знакомых песен, исполняемых по радио и на телевидении.

         Посещал подобные собрания  я не регулярно и большая часть гостей Саши приходили к нему, конечно, без меня. Иногда он давал мне почитать стихи или прозу, напечатанные в толстых журналах, или на отдельных листах машинописным способом. Потом Саша меня спрашивал, понравилось или нет то, что я слышал, когда был у него в гостях или читал. Этим он вносил свой вклад в моё развитие.

             Однажды Саша рассказал гостям про то, как я ответил  на вопрос школьной учительницы о Пушкине. Эту  историю он слышал от моей мамы. В вестибюле нашей школы стоял большой бюст поэта, созданный к его столетию скульптором Иваном Шредером. Бюст в 30-е годы перенесли на это место из сада бывшего Александровского лицея, в историческом здании которого и располагалась наша 69-я школа. Бронза бюста имела покрытие  чёрного цвета, а размеры явно не соответствовали месту установки. Мне всё время казалось, что Пушкину тесно, и поэтому он смотрит немного вверх, мечтая снова оказаться на открытом воздухе. Сейчас этот бюст стоит перед Пушкинским домом недалеко от Биржевого моста. На постаменте был текст с отрывком стихотворения поэта, который начинался словами: «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой…». Мне тогда было семь лет и каждое утро, входя в школу, я здоровался с Пушкиным. Наша учительница Нина Христофоровна часто говорила, что мы шумим так, что оглохнуть можно. И я почему-то решил, что Пушкин тоже оглох, то есть совсем потерял слух. А когда учительница спросила, о чём написано под бюстом поэта, я честно ответил: о слухе, и рассказал, почему так думаю.

         Услышав эту историю, гости Саши рассмеялись, и тогда хозяин рассказал ещё и про тройку за сочинение, которое мне четыре года тому назад написал Иосиф Бродский. На это Довлатов пошутил, что второгодник Иосиф со времён школьных лет поумнел, если сочинения шестого класса стал писать на удовлетворительно. На что Саша Шкляринский ответил, что хорошо бы проверить, какую оценку получит в нашей школе сам Довлатов. Сергей завёлся и попросил меня рассказать, как я пишу домашние сочинения. Я честно признался, что мама приносит из библиотеки критику по заданной теме и я переписываю в тетрадь целыми абзацами. После этого начался спор,  почему ученики оканчивают школу, не зная ни языка, ни литературы. Пока они спорили по вопросу, прямо затрагивающем меня, я очень смущался своей настоящей и грядущей необразованности. И чтобы хоть как-то противостоять этому, оставшиеся школьные сочинения стал писать без помощи мыслей критиков.

              Саша Шкляринский умел принимать гостей. У него получалось так построить беседу или спор, что в него были вовлечены все присутствующие. Он интересно представлял незнакомых людей, сразу рассказывая про них какую-нибудь короткую историю. Вот, например, как он меня представил Горбовскому: «Мой юный друг, недавно сделавший первый шаг в написании стихотворения и сразу после этого был доставлен собутыльниками домой в нетрезвом виде, не стукач, безуспешно пытавшийся в детстве обыграть криминал в карты, участник погрома в товарищеском суде». После такого представления Глеб Горбовский пожал мне руку, как равному, и сказал: «Наш человек».

         О случае моего первого в жизни пьянства, когда мы с одноклассниками распили портвейн, потратив часть получки за заводскую практику перед каникулами, Саше рассказала моя мама, надеясь на его воспитательское внушение на мой поступок. Что он и сделал своим представлением. Эту критику в  характеристике я запомнил и больше так не напивался. В гостях у Саши мне никогда не наливали. «Вы мне юношу раньше времени не портите», – говорил он, если кто-то из гостей предлагал мне за компанию выпить.

         Сейчас то время «оттепели» у нас показывают в разных фильмах и сериалах с каким-то политическим подтекстом. И я пытаюсь вспомнить, говорили ли гости Шкляринского о политике. Наверное, обсуждали и эти темы, но не больше того, как об этом говорили тогда на кухне и в других комнатах нашей коммуналки. Например, в то время не могли у Саши не говорить о Солженицыне, но этой темы совсем не осталось в моей памяти. Там беседовали о косвенно знакомых и совсем незнакомых мне людях, спорили о жизни во всех её проявлениях и о том, как лучше отразить в стихах или прозе время, в котором они жили вместе со всей страной.

         Самое необычное, что я однажды услышал  в гостях у Саши, – это то, что Иосиф Бродский три года тому назад был осуждён за тунеядство. Тогда я считал, что тунеядец – это опустившийся пьяница, который нигде не работает, нищенствует и занимается попрошайством. Бродский в моей памяти совершенно не подходил под это описание. На следующий день я спросил об этом Сашу и он объяснил, что по нашим законам надо обязательно иметь трудовые доходы. А написание стихов у нас за труд не считают, и если человек даже короткое время не оформлен на место работы, то его могут привлечь за тунеядство. Иосиф пренебрёг этими правилами и не раскаялся, за что и провёл в ссылке полтора года. За изменение правил и освобождение Бродского вели борьбу много порядочных людей. Теперь он очень известен во всём мире. «В нашей стране поэту пострадать полезно», – добавил Саша и грустно улыбнулся.

         С начала 60-х годов Саша печатался в разных журналах и сборниках и, работая в издательствах, помогал напечататься другим начинающим поэтам и прозаикам. В 1968 году вышла его первая книга стихов и он подарил мне авторский экземпляр с дарственной надписью.     

              А через какое-то время Саша Шкляринский при расселении квартиры переехал по новому адресу на улицу Скороходова. Мы с мамой однажды были у него в гостях. Дом располагался рядом с моей новой 84-й школой, в которой я учился последние два года. Саша шутил, что если бы он переехал сюда чуть раньше, то всё, что происходило у нас в классе, он из окна мог бы видеть. Но понимать это надо было не дословно, так как окна его новой комнаты выходили в темный двор, хотя комната и была большей площади и в лучшей, по сравнению со старой, квартире. Больше Сашу я не видел. Он после развала СССР эмигрировал в США, там второй раз женился и умер в Нью-Йорке в 2009 году. Детей после него не осталось. Зато остались три книги стихов, вышедших в Ленинграде, и одна книга, напечатанная в США. А с Наташей мы однажды случайно встретились в библиотеке Маяковского. Но она куда-то торопилась, и мне только удалось узнать, что у неё всё хорошо.

                  Рядом с комнатой Шкляринского была большая квадратная комната, в которой ещё до войны жила семья Сергеевых. После блокады выжили только мать с сыном Володей. Когда мне было лет восемь, Володя на Новый год подарил маленькие гантельки. С тех пор он утром стучался к нам в комнату и вытаскивал меня на зарядку в коридор. А потом мы вместе обливались холодной водой. Так продолжалось года три, пока я не вырос до возраста активного сопротивления.

         У них в комнате, в правом углу, висела икона с постоянно горевшей лампадкой. Володина мама берегла эту семейную реликвию, которая, по её словам, помнила пять поколений предков, а сын всё время покушался убрать с глаз долой «пережиток прошлого». Их борьба за икону продолжалась до смерти матери. После похорон сын привёл в дом молодую жену с тёщей и сразу ушёл на срочную службу в армию. Пока служил, его жена умерла во время родов. Тёща жила с зятем и его новой женой до тех пор, пока не скончалась от рака. Вторая жена Сергеева была бездетной. Он с ней развёлся и женился в третий раз. Причём какое-то время обе жены мирно уживались с Володей в одной комнате, давая почву кухонным домыслам. Третья жена тоже долго не беременела, и в квартире пошёл слух о проклятье Сергеева за поруганную святыню. Слух дошёл до третьей жены, и она заставила мужа найти и повесить икону. Сразу после этого бывшей жене предложили приемлемый вариант новой жилплощади, и она уехала, оставив Володю с третьей женой в их комнате. И через два месяца на кухне обсуждали чудо – Сергеевы ждали ребёнка и, как позже выяснилось, не одного, а сразу двух.

         В конце 60-х годов усилиями моей мамы наша квартира была признана непригодной для постоянного проживания, и жильцам начали предлагать новую жилплощадь. Одними из первых переехали Сергеевы – они получили ордер на отдельную, солнечную двухкомнатную квартиру с балконом в новом доме на Ланском шоссе. Мы были в гостях у них в новой квартире и видели близняшек – точных копий счастливого отца. И в одной комнате, направо от окна, висела та самая семейная икона с горящей лампадкой.

         Потом переехала и семья Родионовых. Дочка капитана вышла замуж, и они в спальном районе получили отдельную квартиру. Ходили слухи, что через год  капитана Родионова поместили в дом престарелых. А скоро мы узнали, что он  отправился на небеса в своём  кителе с орденами отвечать перед  Богом за все грехи своих солдат, которых он не уберёг во время войны. Я, конечно, помню его имя и отчество, но хочу, чтобы в этом рассказе он остался таким, как его называли на фронте и в нашей коммунальной квартире.          А Ираида Яковлевна отказалась даже рассматривать вариант переезда, объясняя, что хочет умереть в родных стенах, где прошла вся её жизнь. Но такой верности месту больше ни у кого не было, и остальные соседи с радостью переезжали, как тогда говорили, «с улучшением жилищных условий». Расселили нашу квартиру только по причине превышения уровня шума. Так что если бы не прачечная с котельной и фабрика «Салют», то жили бы мы ещё много лет без всякого улучшения. Прощаясь, соседи приглашали друг друга в гости и благодарили маму за её многолетние хлопоты по расселению коммуналки. Я помню сцену со слезами, когда одна из соседок, в возрасте значительно старше мамы, стояла перед ней на коленях и говорила, что их семья никогда бы не получили новой отдельной квартиры, так как площадь комнаты не позволяла попасть в городскую очередь.

         Мы уехали из квартиры одними из последних. Мама вынуждена была согласиться переехать в коммунальную квартиру старого фонда, в шумные сугубо смежные комнаты, расположенные на втором этаже дома, выходящего окнами на Невский проспект. Согласилась потому, что я поступил в военно-морское училище и должен был в нём прописаться. Но тогда мама бы получала новую площадь не на двух человек, а только на себя одну. Так мы простились с родным Петроградским районом, где жили несколько поколений предков, и переехали в новую коммунальную квартиру с чуть лучшими условиями.

         По мере того, как наши постоянные соседи переезжали, освободившиеся комнаты переходили в категорию временного жилья и сразу заселялись новыми жильцами. Комнату Саши Шкляринского заняла некрасивая девица лет тридцати с короткими ногами и толстым задом. А в соседней комнате прописалась её мать. К этому времени завершилась очередная отсидка Анатолия Безрученкова, и он стал ночевать у девицы. Мать надеялась, что её дочка, наконец-то, выйдет замуж, и кормила Анатолия. Но в мою бытность он только женихался, а девица иногда появлялась на кухне с синяком под глазом. Новая хозяйка комнаты изменила назначение пространства в предбаннике и в коридоре. Раньше в комнате хранились пустые бутылки, которые Саша регулярно сдавал, а в коридоре, как и у других соседей, висел таз и сушилось бельё. Теперь место напротив комнаты заняли ящики с винной стеклотарой. Бутылки девица сначала дёшево покупала у соседей, а потом продавала ящиками. Но от наличия девицы для всей квартиры был и положительный момент – Анатолий перестал подсматривать в туалете.

                  В комнату рядом с Сергеевыми вселились две выпускницы Вагановского балетного училища. Девушки были старше меня лет на пять, имели идеальные фигурки и лица, скорее обычные, чем симпатичные. Я с ними подружился. Они учили меня садиться на шпагат, пару раз дарили контрамарки в Мариинский театр, и от них я узнал много интересного о истории русского балета и царивших в нём нравах. Они, например, первыми рассказали мне о гомосексуализме и лесбиянстве, сформировав смолоду стойкое отвращение к этим порокам жизни. Кроме работы в кордебалете Мюзик-холла, девушки танцевали ещё и в каком-то ночном клубе. И теперь уже все обитатели квартиры могли созерцать их рабочую одежду, сушившуюся напротив комнаты. А на кухне возникали диспуты о том, как это на теле держится, что скрывает и где продаётся. Дома девушки часто не ночевали, но и к себе никого не водили, всегда имели наличные деньги, которые охотно одалживали соседям. Но жили они у нас недолго и их комнату заняла дворничиха нашей жилконторы по имени Надя со своим мужем. Женщина она была относительно молодая и очень кричала вечерами в такт со скрипом кровати, стоящей около двери в комнате. В это время моя мама, оберегая невинность сына, всеми способами делала так, чтобы я не выходил в коридор и не слышал любовного стона, доносящегося из их комнаты.

                   Надя ревниво относилась к уборке мест общего пользования и после нескольких скандалов взяла вопросы чистоты в свои руки. С тех пор мы стали сдавать ей деньги за уборку. А до этого все комнаты по графику вели дежурство по квартире. Когда Саша Шкляринский жил один и уезжал куда-нибудь, он просил маму поменяться наши фамилии в  графике или подменить его. Но обычно Саша, как он говорил, «по старой курсантской привычке», сам мыл места общего пользования. После десятого класса я поступил в техникум и зимой иногда помогал дворничихе Наде убирать снег на закреплённом за ней одном из внутренних дворов дома, а она не брала с мамы деньги за уборку в квартире. Но скоро Надя с мужем тоже куда-то уехали. В это время комнаты Нади и Сергеевых заняла татарская семья, которая после вселения стала быстро пополняться новыми членами. Через год в квартире уже жила дюжина татар, некоторые из которых совсем не говорили по-русски. На кухне постоянно звучала татарская речь, завелись тараканы и прописался запах конины. «Пропала квартира», повторяли слова профессора Преображенского немногие из старых соседей, которые упорно ждали лучшего варианта новой площади. «Пора и нам соглашаться на то, что дают», говорили они и скоро почти все разъехались по новым адресам.

                 Прошло много лет. Мои бывшие постоянные соседи уже, наверное, в мире ином. Иногда они мне снятся, и тогда я снова переношусь в то самое прекрасное время, которое зовётся детством. Я почти всех их помню и говорю спасибо за тот добрый след, который каждый оставил о себе в моей памяти.

         Так мы жили в нашей коммунальной квартире под номером 155. По судьбам людей, о которых рассказано выше, как мне кажется, можно судить и о том  времени, когда большая часть ленинградцев жила в больших или маленьких, но  коммунальных квартирах. А может быть, можно и понять, почему в памяти о бывших соседях осталось хорошее, а не плохое.    

Об авторе: Александр Владимирович Цацковский родился в 1950 году в Ленинграде. Учился сначала в школе № 69 имени А. С. Пушкина (располагалась в здании бывшего Александровского лицея), а затем – в школе № 84, на Кронверкской улице. Когда был школьником, в 1962 году, снялся в эпизодической роли в известном художественном фильме режиссера Юлия Карасика «Дикая собака динго» (https://yandex.ru/video/preview/17553355937806615175). Сашу хорошо видно в пронзительной сцене чтения героиней, которую сыграла Галина Польских, стихотворения Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки» – хронометраж 54:45. Саша снят на заднем плане, его лицо – как раз над погоном офицера,  отца героини.

         После окончания школы Александр Цацковский поступил в техникум, занимался яхтенным спортом, поэтому и предложили ему поступать в высшее военно-морское училище. Так он стал курсантом, а позже – офицером Советского военно-морского флота. Затем – продолжение учебы, но уже в военной академии, и – служба на подводных лодках, длительные автономные переходы.          Цацковский уже публиковал в нашей газете эссе (см.: Александр Цацковский. Князь-Владимирский собор: место  намоленное и слезами омытое – https://spbspeaks.ru/2022/08/18/александр-цацковский-князь-владимир/). Сейчас публикуемые воспоминания – а это, по сути, талантливая документальная проза – о детстве и юности, которые Александр Цацковский написал специально для «Петербургского публициста», свидетельствуют о замечательной литературной подготовке, которую в школе № 69 получали уже в советское время «лицеисты»! Как видим, лучшие духовные, интеллектуальные и гуманистические традиции живы!