Дети Больших Снегов (Продолжение. Начало см. в предыдущих выпусках «Петербургского публициста»). Как это ни парадоксально, но песня под названием «Снега России» по-настоящему запала мне в душу после трех лет, проведенных в Туркмении. Поясню: Туркменская ССР славилась как самая жаркая республика Советского Союза, на три четверти своей территории оккупированная раскаленными песками Каракумов.

Так и не знаю, правда или нет, но от местных жителей не единожды доводилось слышать: мол, если сырое яйцо летним днём погрузить в пышущий жаром песок бархана, то оно вскоре сварится. Если уж не вкрутую, то всмятку – наверняка. Поскольку ни сам я, ни другие при мне подобных экспериментов не ставили, то склонен всё же отнести это к тамошнему фольклору. Но и без подобных кулинарных выкрутасов утверждаю «железно»: жара там стояла несусветная! О Центральных Каракумах просто уже не говорю, но и в тени городских скверов плюс сорок градусов считались едва ли не прохладой. Словом – пекло, истинное пекло!

Очень быстро я полюбил эту очень непростую, во многом  противоречивую республику, ее людей и ее – такую своеобразную – природу.

Столь затянувшееся предисловие – к тому, что за три года, проведенных в таком погодном безобразии, в пустынном царстве ишаков и верблюдов, кобр, гюрз и прочих скорпионов, я видел снег раза четыре, не более. Да и то – слезы, а не снег! Выпадет в кои-то веки какая-то сиротская  пороша, полежит день-два (а то – и вовсе несколько часов) – и растает: пиши-прощай!

Но и за эти несколько часов ашхабадские мальчишки урывали свой кусочек зимнего счастья: моментально выскакивали на улицу с невесть откуда взявшимися клюшками и (разумеется – без коньков) принимались по едва припудренному асфальту гонять шайбу! Смотрел я на них – и сердце сжималось: бедные пацаны! Это ж надо: целый год где-то в кладовке хранить заветную клюшку, чтобы вот так, мимолётно, воспользоваться ею дай Бог – пару раз за целый год!

И так же, как, вероятно, этих фанатов ашхабадского хоккея, душила меня ностальгия по настоящему, полновесному снегу. То и дело в памяти  всплывало из прошлого: громогласная игра в снежки, молодецкие штурмы снежного городка, поющая задорную песню лыжня, убегающая из-под ног всё дальше по замёрзшему Финскому заливу…

Когда от Родины вдали,
Одной мечтой живу:
Хочу зимы родной земли,
Чтоб сердце отогреть в жару!

Эта песня создавалась для фильма «Миссия в Кабуле». Замечательной киноленты, рожденной талантом прекрасного режиссера и выдающихся артистов. И таким же талантливым творцам обязаны своим рождением «Снега России»: композиторам Владиславу Успенскому и Леониду Гарину и поэту Науму Олеву. А перипетии этого политического детектива протекали, можно сказать, бок о боком с Туркменией, буквально в двух шагах от меня –  там, за пограничной Кушкой.

Ну а потом журналистская судьба – весьма своенравная особа! –  вырвала меня из Каракумской жаровни и забросила в Западную Сибирь, где я накручивал километры командировок от граничащего с Китаем Горного Алтая и до северных Томских нефтепромыслов. Вот там-то душа моя, успевшая смертельно истосковаться по русской зиме, запела во весь голос! И пела она ту самую песню:

Всех зим российских январи

Я в сердце берегу.

А пред глазами снегири,

Как гроздь рябины на снегу…

А ведь до этого, родившись и первые тридцать лет жизни проведя в Ленинграде, я, признаться, был не большим любителем «зимушки-зимы». Весна, лето и особенно осень – это да! А зима – так: «по остаточному принципу».

Да и что за зимы наведывались в нашу столицу ингерманландских болот? Злая пародия! Это только на киноэкране, в какой-нибудь там «Крепостной актрисе», доводилось нам, питерцам, любоваться: искрящаяся снежная белизна, и по хрусткому насту разудалый бег троек – с бубенцами, с веющими по ветру конскими гривами, с разлетающимися алыми и синими лентами. А за порогом кинотеатра – всё та же серо-бурая каша под ногами, да на бедную нашу голову – «снег, переходящий в дождь». Апофеоз для триумфального шествия гриппов, ангин и всяких там ОРЗ!

Зато в Сибири, особенно вдали от пропитанных смогом мегаполисов,  зима дышала праздником! Нет, не так! Здесь она сама была праздником! Наконец-то по-настоящему она открыла мне своё лицо и оказалась  не зачуханной доходягой, а ядрёной, румянощёкой красавицей!

У меня и сейчас словно бы перед глазами эти дивные пейзажи: сверкающее белоснежье, не тронутое ни копотью, ни грязью, и из каждой трубы раскиданных по этой сказке домов – уходящие в небесную синь голубые колонны печного дыма. Даже тени на снегу отливали синевой, и синеватыми были свежепостиранные простыни и наволочки, развешанные сушиться на морозе. И на этом бело-голубом фоне теплом живой древесной плоти светились жёлтые срезы уложенных в поленницу дров.

А раскидистые богатыри-кедры, увенчанные по-боярски огромными снежными шапками? А причудливые ледяные статуи, рожденные ваятельницей-зимой из замерзавших на лету брызгов во время нескончаемых штормов на затерянном в горах Телецком озере?.. Да что говорить! Много обличий было у сибирской зимы, одно краше другого.

Впрочем, моя пожизненная любовь к томским, новосибирским и алтайским зимам и к этой околдовавшей меня песне имеет отношение к тамошним природно-климатическим условиям лишь во вторую очередь. На первом же месте были и остаются славные, тёплые сердцем люди, с которыми довелось познакомиться (а со многими – и подружиться!) в те зимы, вёсны и лета.

Обский капитан Виктор Претцер, мечтатель и поэт по складу души, нарекший доверенный ему теплоход «Александром Грином» и обрядивший команду в красные свитера – поскольку алые паруса оказались бы тут без дела. «Александра Грина» он должен был из Новосибирска вверх по Оби и Бие перегнать в Горный Алтай, на Телецкое озеро – через ревущие, пенистые пороги и перекаты.

На этот переход пароходство отвело ему две навигации: слишком быстро сходит по весне большая вода, и мелкая, порожистая Бия становится несудоходной. Виктор справился за двенадцать дней. Но когда, отоспавшись, он выстирал ковбойку, купленную в аккурат перед отплытием, то цветные клетки из нее повываливались. Слишком едким, видать, оказался капитанский пот в том сумасшедшем рейсе…

Учительница Лидия Пономарева, прописавшая в своем таежном поселке Могочино Александра Сергеевича Пушкина. Перед каждым ее уроком –  непременная Минута поэзии. И Музей Пушкина при школе. И вечера «У Пушкинского самовара». И балы «В эпоху Пушкина входя»…

Геолог, академик Андрей Трофимук, один из тех крайне немногочисленных людей, которым держава наша напрямую обязана своей экономической мощью. Это он подарил стране ключи от Уренгоя и Самотлора, от Федоровского и Медвежьего, Ямбургского и Правдинского нефтяных месторождений. Подарил богатейшие сибирские месторождения нефти и газа – вопреки обвинениям тогдашних авторитетов, что он в погоне за миражами безответственно разбазаривает государственные средства. А ведь в те годы даже слабая тень подобных обвинений убивала людей, играючи стирала в лагерную пыль!

Но этот рыцарь геологоразведки не убоялся. И отстоял свою правоту. Доказал: необходимо искать нефть в недрах Западной Сибири! И не только Западной!

Он способствовал открытию нефтяных провинций и горизонтов на Крайнем Севере, в Восточной Сибири. Дал научное обоснование нефтегазоносности Сибирской платформы. Со своими соратниками доказал промышленную продуктивность древнейших на планете докембрийских нефтегазоносных толщ. И предложил стратегическую  программу освоения открытых и прогнозируемых месторождений. Крупных и прямо-таки гигантских.

От Урала и до Охотского моря Андрей Трофимук всколыхнул российские просторы, пробудил от сна огромное таёжно-тундровое пространство, укутанное в белые снега. В снега России…

Зачем ты, память,
Больна снегами,
Больна снегами русских зим?

Перелистываю эту книгу сибирских зим – и сквозь белизну ее страниц проступают лица, лица, лица.

Инвалид Великой Отечественной войны, командир роты морпехов Яков Рахманин – летописец, ведущий историю своего рода, начиная аж с Куликовской битвы.

Инженер по охране леса, истовый борец за спасение Горно-Алтайских кедрачей Владимир Ветров.

Тоннелестроитель Владимир Янковский. Когда он спешил к порталу очередного своего тоннеля, машину задел встречный тягач. Восемь операций провели хирурги, помогая Владимиру родиться заново. Игнорируя категорические запреты врачей, он вернулся в тот Нагорный тоннель и, добившись небывалых скоростей проходки, довёл его до конца.

Янковский возглавлял проходку сложнейших в мировой практике тоннелей Байкало-Амурской магистрали. Прежде всего – Северомуйского тоннеля – самого опасного участка БАМа, на котором погиб его друг Володя Кожемякин. «Пойдут только добровольцы!» – распорядился начальник отряда Янковский. И первым внёс в список себя. Там, на проходке Северомуйского, он работал ближе всех к груди забоя. Его отряд был признан лучшим в стране.

Сельский кузнец Александр Питиримов, певец металлов, поэт кузнечного дела.  И он же – знаток отечественной живописи, подлинный русский интеллигент, читающий наизусть Пушкина и  Байрона, сопос тавляющий переводы из Гёте, сделанные Лермонтовым и Брюсовым.

Таёжный милиционер, старший лейтенант Иван Шальвер.

Профессор Владимир Наделяев, крупный тюрколог и монголист, основатель сибирской фонологической школы. В 17 лет приехал он учителем на Таймыр. Но тамошние оленеводы кочевали с семьями по тундре и ни в какую школу отдавать детей не соглашались. Тогда юный учитель стал кочевать вместе с ними, день за днём осваивая язык этого северного народа – долган. И постепенно они всё же признали юного пришельца, соорудили для него обтянутый шкурами большой короб с печкой, двумя окнами и дверью –  и шестеро оленей катили эту единственную в мире кочевую школу на деревянных полозьях дальше и дальше по тундровой пустыне.

Впоследствии Наделяев и его коллеги помогут долганам обрести собственную письменность. Признанный специалист по общему языкознанию и экспериментальной фонетике, Владимир Наделяев воспитал более 150 лингвистов-сибиреведов (есть, оказывается, и такая специальность). Его имя вошло в энциклопедию ведущих языковедов мира.

Жаль: в той энциклопедии не сказано о его кочевой школе, о том, как учил он будущих оленеводов читать и писать, как шил и латал им штаны и рубашки, пёк для них хлеб.

Снега России, снега России,

Где хлебом пахнет дым…

Слушаю эту дивную мелодию, эти простые и прекрасные слова – и вспоминаю. Вспоминаю изумительного, милостью Божьей хлебопёка Валентину Ковалеву, лучшего бригадира среди всех новосибирских пищевиков. Шестилетней девочкой она широко распахнутыми глазами смотрела на мамины руки, делившие небольшой кусок хлеба на семерых. Вместе с мамой на дальних полях собирала оставшиеся колоски и потом крутила драгоценные зерна в маленькой ручной мельничке. Горьким был тот хлеб ее детства.

Зато потом, встречая очередной Новый год возле печи в цехе своего Хлебозавода № 10, не тужила – мол, праздник испорчен! Потому что помнила ту курносую Валюшку, что мечтала о волшебной новогодней печке и о том, что Дед Мороз подарит ей вторую порцию хлеба.

Моя судьба, моя любовь –
Далёкая земля…

Слушаю – и вижу: за иллюминатором оглушающе ревущего вертолёта, среди первозданного белого царства – богатейшие кедрачи Горного Алтая. И пронизанный солнцем Заельцовский бор, взирающий с высокого, обрывистого берега на закованную в лёд исполинскую Обь – одну из крупнейших рек в мире. И огромная – до горизонта – снежная равнина Томского Севера, посреди которой там и тут раскиданы буровые вышки…  

Закованный в белую броню студёный край, который отогревают люди, –  дети этих Больших Снегов. Они выпекают для нас хлеб и прокладывают подземные трассы, качают нефть и разведывают новые месторождения, учат детей и водят суда… Они и есть – Сибирь, они и есть – Россия.

Нельзя России без снегов,
А без России нам нельзя…