Автор чувствует настоятельную потребность объясниться. Ему и, как полагает он, читателю, трудно понять, как это всё получилось. Как возникло это сочинение, которого быть не должно. И быть не может. А оно вот, перед глазами!

         Автор заявляет: почти всё, что написано, не имеет ничего общего с той реальностью, что дана нам в ощущения, и в которой мы существуем. То есть с нашей жизнью.

         Так отчего же в сочинении много, слишком много узнаваемого, чуть ли не портретного. Да вот же они, наши мерзавцы, подлецы, убийцы, воры, едва ли не по именам названы. И разве это не наша страна, ее города и веси определены географически, и история её так схожа с нашей.

         Нет и нет!

         Это не наша страна, не наши начальники, не наши воры и убийцы, не наши бесстрашные герои. И не наша история, и не история других существующих на планете стран.

         Это не про нас.

         Что хотел сказать автор, берясь за перо? Обличить кого-то, ткнуть в непорядок, крикнуть о ненаказанных преступлениях или, напротив, поведать о величии человеческого гения?

         Автор хотел одного –  раскрыть тайну жизни. 

         Да что говорить, автор замахнулся!

         Да так широко, что нечаянно проник в такую сферу, куда не следует совать нос обычным людям.

         Сфера же эта необыкновенна и далеко выходит за рамки здравого смысла.

         Сфера эта чудесна, волшебна, в ней может быть всё, и даже то, что не может быть никогда.

         В ее бесконечных, непознаваемых пространствах скрывается Истина, стоящая выше и вне человеческого понимания. Тут часть равна целому, и три в одном, и одно вмещает в себя три начала, каждое равное трем. Здесь скрыта природа Божественной Троицы… Нет, разум человеческий не может усвоить эту логику, ему следует примириться с ней, принять ее как Откровение. 

Автору и классической физики хватило бы с избытком, с Ньютоном он не стал бы спорить, и что ему принцип дополнительности Нильса Бора, ему бы от науки этой абсурдной, от новой физики и непознаваемой логики подальше, пусть физики, математики сходят от этого чуда с ума, а он вот, полез туда же, куда и рак с клешней.

         Чудо квантового мира его захватило, и потерял он голову, и даже не фантазировал, а таинственным образом оказался вдруг в иных мирах, какие называются параллельными, пересекаясь при этом бессчётное количество раз.

         В одном из них, сотворенном знанием Архитектора, талантом Художника, волей величайшего Демиурга, он повстречал своих героев и персонажей, удивительно похожих на тех, кого он хорошо знает, кто живет на другой улице его Города, в нашем, так называемом реальном, цивилизованном мире. 

         Автор обомлел перед загадкой суперпозиции, и получилось у него сочинение реальное лишь на первый взгляд, ведь реальность эта из другого, квантового, параллельного мира, так необъяснимо похожего на наш. И там люди как люди, убивают друг друга, лгут на кресте, совершают преступления и не каются, и там губит алчность, берет верх подлость, утверждается безобразное, ликует зло, и там красота спасает, и там есть чистое сердце, невинная душа, бессмертная любовь, святость, подвиг во имя жизни.

         Автор утверждает, что ничего не придумал, в его сочинении нет лжи, всё в нём чистая правда.

         Он лишь заглянул туда, куда заглядывать запрещено. Такое своеволие до добра не доводит. Оно до костра широкую дорогу прокладывает.

         За все несуразности, головоломки, неслучайные схожести и подобия, с которыми столкнётся читатель, автор приносит извинения.

ПРОЛОГ

И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем.

Откровение 9:21

А в нашем случае мы имеем космологическую историю, внутри которой разворачивается история о веществе, внутри которой в свою очередь идет повествование о жизни, и следует наша собственная история, которую еще предстоит сотворить.

Ненаписанная книга уже прочитана.

Сначала – красное… вот шлемоблещущий Гектор бежит прочь от великого воина греков Ахилла, дрогнув душой, смертный холод почуяв, испытав внезапный ужас перед смертью от рук кровожадного героя, исторгшего множество душ сынов Пелиона, сжавши сердце свое Гектор бежит, сам убийца свирепый, уничтоживший несчетно греческих мужей, в бою отважных, но гонит его Ахилл могучий, как оленя охотник гонит, зная наперед, чем кончится гон, и знает олень, что суждено; Гектор должен погибнуть, смерть его не минует сегодня, сейчас он умрет, лишь трижды  они обегут вокруг Трои, но так ли точно их судьбу решили боги, и не может случиться иначе, а что если их поединок, эта грядущая кровавая стычка, великая битва двух предводителей станов – данаев и сынов Трои: и бег этот бесконечный, уже длящийся тысячелетия,  и безвозвратное решение: кто победит, кто останется в мире людей, определена не олимпийцами, а этими двумя, стремящимися погубить друг друга – их желанием и свободной волей,  их силами и воинским счастьем определена собственная судьба, и, значит, тогда, что олень может уйти от стрелы, и будет жить олень, отражая в лиловом глобусе ласкового глаза цветущие травы, хрустальные струи, синее небо, и не Гектор, а Ахилл падет бездыханным на истомленную зноем вечную землю, где люди не могут жить… 

Книга рождается  из ничего, на белом листе появляются черные магические знаки, те, что были вначале у греков, но два православных монаха приспособили их  к грубым языкам и нравам славян, сея в их умах и душах византийские  зерна, которые сами суть плоды эллинской, античной великой культуры, не погибшей под ударами германцев, наконец-то уничтоживших ненавистную Римскую империю, чтобы потом восстанавливать ее – с  тех времен и по сю пору, и лик Спасителя роскошного восточного письма,  грозного Пантократора на бесплотном золотом мистическом фоне возник в русских равнинах, образ Бога перед слепыми язычниками, всевидящего и всевластного, Ярого ока, которому еще много надо было прожить в темных человеческих сердцах, чтобы в них открылась настоящая правда о нем, единым в  трех лицах, пришедшим к грешникам, но не к праведникам, равно несущим любовь и добрым, и злым, и русский монах-богомаз, в татарщине, смог выразить этого нового преображенного, переродившегося, открывшегося бога, написав «Троицу» и лик его погибшего за людей сына во Владимирском Успенском соборе, чтобы навсегда утвердить бога любящим людей… жизнь самая что ни есть настоящая, жестокая и грубая настолько, что не возникает сомнений в ее реальности, всего лишь эпизод и всегда эпизод, который сам по себе вырастает из малого, бывает ничтожного эпизода, сказания, литературного мифа, произведения искусства и становится в начало, а равно – в середину, в конец, в любое место гигантской череды подобных сцен, составляющих существование, все, полностью – от рождения к смерти; так всякий раз, в каждой точке бытия, подлинная  жизнь превращается в миф – в череду виртуальных эпизодов, в несуществующее, и совсем ничего не значащее, но почему то определяющее реальность – отчаянным роковым образом, в сути, в малейших деталях, вдруг приобретающих значение новой жизни, чудесным образом обрастающих плотью, наполняющихся духом, и вот в итоге – и в финальном, окончательном, и в промежуточном –  рождается новая реальность, принимающая форму мифа,  то есть следующей череды сцепленных и разорванных, разъятых сцен…  и так до бесконечности, пока эта бесконечность существует, и пока вечность длится, рождая, пеленая, взращивая, неся в своих глухо-черных и прозрачно-светоносных глубинах человека, не имеющего смерти, побеждающего смерть – это и есть вечная Пасха жизни…

ненаписанная книга, та, что пишется  в этот самый миг – лишь попытка найти варианты смыслов и образов, пленить лучшие из них – истинные, единственные и другие, также истинные, пусть и параллельные существования, указывающие на наличие другой жизни, иного бытия и реальности, на возможности другого развития, которое могло быть, бытие которого могло случиться, но не произошло и не случилось, и вот, несмотря на нерожденность свою, все же существует, почти всегда – рядом; не обращая внимание на упрямое нежелание человека  постигнуть существующее, ощутить невидимое, поставить его в ряд с несомненным, аксиоматичным, эта невидимо присутствующая, нерожденная жизнь, сложенная вчерне, оказывает влияние на каждый наш шаг и помышление, взращивая смутное чувство – пред-чувствие; или это короткие заметки, совсем ничего не значащие:  просто рука, повинуясь незначительному внутреннему импульсу, вывела вдруг на полях каракули, но потом из них выросло дерево с пышной кроной, в которой поселились и  гнездятся птицы небесные, да мало ли что бывает или не бывает в нашем мире, в том, что нас окружает, что течет и меняется вместе  с нами и без нас: когда нас еще нет или уже нет, но при этом: все остается неизменным, всегда остается неизменным, как бы ни хотелось перемен, как бы ни казалось, что они наступили, и многое  изменилось, и пришли иные времена, нет, ничего не произошло, а все осталось прежним – в вечности; и как бы ни изучали, ни регистрировали жизнь – этот текущий общий процесс, те, кто этим любит заниматься,  как бы ни хотелось им измерить течение этой могучей, неоглядной реки, ощутить вполне и выразить в единстве и непротиворечии формул, этих современных заклинаний технологической цивилизации, ее полноту, ее шикарную, восхитительную полноту, соединившую в себе единичное и общее, одного человека,  его существование, плутающее в безначальной тьме, в физически давящем ничего, томясь страхом и ужасом – ежедневными, ежесекундными, и закон, отражающий мироздание;

и одновременно: это единичное,  эта маленькая, исчезающая жизнь, постоянно чувствующая, как смердит ее плоть, уже четвертый день как смердит, оказывается шире категории, в которую входит по творению и куда ее поместил анализирующий ум, так она превосходит общее, вмещая большее в себя,  в столь ничтожную, тленную, открывая бесконечность пространств, в которых пылает огонь,  светит свет, ожидает воскресение из тления восстающая плоть, чтобы наполниться духом, который объемлет все сущее и даже не рожденное;

так, внутри бесконечности малого происходит неподвластное разуму обычного: высший смысл – смысл хода жизни, ее парадигма открывается в немощной плоти, в губительных страстях, в душе и уме, которые все вместе, вкупе – и слабая плоть, глядящая в могилу, и ум, толкающий плоть на эшафот гордыни, и страсти, сладостные, огненные страсти, за которые отдают бессмертное блаженство, доказывают неизбежность духовной победы, преображения, утверждают, рождаясь, умирая и возрождаясь после четырех дней погибели для всех, в малом существование космических масштабов внутренней жизни, превосходящей вселенную, вмещая в себя и все знание – от первооснов мира до соединения вместе, в нерасторжимое  целое жизни и смерти, и был бы понятен Замысел, если бы открылась тайна бытия после смерти, но она недоступна никому здесь; итак, все может быть выраженным, обо всем можно рассказать, все можно описать словом, красками, нотами, математическими формулами, а это значит, понять состав вещей, их хрупкую отъединенность от хаоса, эстетическую форму, которую приняла стихия бесконечной, непознаваемой материи, но в этом познанной, ставшей бесконечной внутри себя, перенеся хаос в свой внутренний порядок, и тут же организовавшись в бесконечность взаимной сцепки форм, создающих начало и конец, но может ли быть начало, может ли быть конец, способен ли ум увидеть и выразить причину и следствие, осознать хаос, сформулировать порядок – не в смерти, но в живой жизни (в живой, потому что жизнь есть и в мертвом, и из мертвого происходит живое, в противном случае, нет мертвого, но все живое, что и следовало доказать);

итак, ничто не может быть выраженным – ни словом, ни краской, ни математическим уравнением,  ни помышлением даже, ибо нельзя помыслить о всегда неизвестном, нечувственном, вне разума и опыта, а только данным, но это данное дано и дается в каждое мгновение существования человека, животного, травы, камня при дороге, и живому, бьющемуся  сердцу дано много, очень много, так обильно даровано, что не может оно справиться, что в муку ему, живому сердцу, этот неподъемный, тяжкий дар жизни, ее красоты и смысла, открывающихся с силой внезапного озарения – как молния, пронзающая небо с востока до запада, мысль врывается в глубины сознания, ставя человека в ряд высших существ, уже не человеческого свойства, в разряд высших существ, но мучимых такой болью о своем несовершенстве, испытывающих страдания страстей столь сильных, что отбрасывают человека в разряд низший – животный, вот и существует он, вмещая два начала, ища гармонию между ними, надеясь обрести ее в знании и слабым разумом, и неверным, изменчивым чувством, и колеблющейся верой, склонной к перемене богов, что столь свойственно его низкой натуре;

но неясное, чудное желание  сердца –  поистине сердце движет человеком! заставляет хотеть выражения ясного и простого, однозначного, понятного, выражения той самой чарующей полноты жизни, которая есть любовь, распределенная во всех формах, выделившихся из космоса, но можно это выразить  только неким чуждым уму приближением к тайне: так чувствуются очертания, тонкие границы прилегания к неведомой и неуловимой далекой земле, которую не дано познать здесь, ни житейскими традиционными способами, ни с помощью изощренных инструментальных научных методов (в которых оказывается больше самого наблюдателя, чем объективности, и что потом делать с полученным научным результатом?) и разнообразных интеллектуальных спекуляций, и неизменно приходя к одному и тому же результату, подтверждая его собственными рождениями и смертями – венцом  всех, любых изысканий и опытов: ничего не меняется в мире с момента его сотворения, ничего не является в нем нового – сценарий однажды был утвержден, грандиозная сцена поставлена с размахом и виртуозностью, и играется вечно, только актеры сменяют друг друга, чтобы, выбежав на сцену, подхватив на лету выпущенные реплики и произнеся свои, скрыться за кулисы, в одно это мгновение осветившись чудесным светом, с быстротой молнии, то же, несущей истину молнии,  увидев себя в нем, новым, преображенным,  истинным, невиданно прекрасным, и, восхитившись, уйти с последним  вздохом, окунуться  в мягкую черноту немого засценья;

однако мир это еще и то, что находится внутри самого человека, это уж совсем нечто не объективное, не реальное, а представляющее материю неуловимую, самостоятельную, самоценную, непредсказуемую, капризную и до сих пор почти непознанную; это отдельный мир, у всякого свой, отличный, не похожий, его и только его, которым только он живет, сопрягая его в грандиозности жизни с миром внешним, именуемым реальным, вроде бы общим и данным на всех, как единство, но никогда этим единством не являющимся и имманентно этим качество не обладающим, хотя и сотворенным для соборности; сливаются оба начала в один личный космос так тесно, что потом не разделить и не разъять, и не понять, что гнездится  в голове, расположилось в сознании, как это нечто существует, развивается, превращается в образы живые и мертвые, рождая химер, демонов, чудовищ, разнообразнейших фантомов, приходят эти порождения из головы в мир, или, наоборот – это из него вторгаются в невинное, не оскверненное злом, не знающее добра, сознание, удобно там поселяясь и плодя метастазы новой реальности, новых ее форм, так схожих с известными, старыми…

Ахилл на этой вазе, видно по осанке, по особой гордой стати – уже победитель, триумфатор (он заметно свиреп, агрессивен), а Гектор… перед его внутренним взором мрак вечности, он вял, нерешителен, скован страхом… он спасается, зная свою участь; ваза очень древняя, раннего периода, но мастер вазы хорошо знал эту умопомрачительную историю – о  краже самой красивой  женщины и десятилетней кровавой битвы из-за нее,  может быть, слышал сам из уст слепого певца, старика Гомера,  и переживал ее так, словно ходил с Агамемноном под стены ненавистной, богатой, презирающей ахеян, азиатской Трои; сцена передана скупыми средствами, только главное интересует художника, он прост и бесхитростен… длинными певучими линиями и широкими жидкими мазками на чуть пористом красном обожженной глины, ничего лишнего, тела их круглятся по контуру вазы, они обнимают ее, прижимаются, распластываются пятнами краски, закручиваются долгими линиями, будто в сакральной пляске, что-то особое приносящей, здесь таинства, мистерии,  детская радость жизнь и смерть, смерть, смерть наступающая, неизбежная…

самые древние сосуды – красноглиняные, несущие отблеск закалившего их огня, черепок их красен, как угли замирающего костра, который вдруг вспыхнет, когда раздует их ветер, налетевший с моря притихшего, заснувшего, широкого моря, ветер, что утром снова наполнит паруса Одиссея;  сосуды черные  покрыты драгоценным черным лаком, в его прозрачных глубинах мерцают полуночные звезды, светившие Ликургу, ведущие Александра к славе, под ними  Аристотель рассуждал о формах и хаосе, Платон – о государстве, Парменид очерчивал границы бесконечности… амфоры, пифосы, кратеры, килики, изукрашенные историями богов и людей, их изучают тысячелетие, вникая в самые ничтожные подробности в бесчисленных научных трудах, в комментариях к ним и в комментариях к комментариям, нужно ли еще одно исследование, точнее, сочинение, в этой книге больше искусства, чем анализа; но в литературе, посвященной античной вазописи пропущено очень важное обстоятельство, едва ли не главное, оно скрыто узким цеховым взглядом: или искусствоведческим анализом, или неким общим историческим подходом, воспринимающим сосуды, как артефакты; но надо увидеть то, что не видно глазу, или, вернее,  слишком заметно и ослепляет: это необыкновенная красота сосудов становится покрывалом,  под которым прячется истинная сущность расписных сосудов, смысл, которым одарили их боги и раскрыли люди, а может быть, создали сами – в соперничестве с богами, вопреки им, творцам мира: как только титан Прометей принес жалким, дрожащим людям (кстати,  это он, титан, демиург, не самый могучий бог-создатель, он, а не Зевс-победитель, не Афина – богиня мудрости, и не среброликий Аполлон –Мусагет вылепил людей из глины), пожирающим сырое мясо, огненную искру, эти полудикари начали обжигать горшки, изготовлять сосуды, заключать огонь в земную твердь – мягкую глину, получавшую форму, жесткую, неизменяемую, что охватывала, обнимала, заключала в себя пространство, делая его пленным – ту ощутимую пустоту, которую можно было наполнить по желанию, в соответствии со своими потребностями – прозрачной холодной водой, стекающей с высоких  гор, или взятой из трескавшейся от нестерпимого вечного жара земли, дающий земледельцу жизнь, или соком винограда, прозрачно-красного, как кровь невинной жертвы, принесенной на рассвете, или цвета густого, как священный рубин, или черного, как ночь любви, после которой кидаются  с обрыва в  бирюзовое море, блистающее золотыми полосами, синими стрелами, голубыми искрами, несущее по верху расплавленное стекло, такое черное вино пили на Крите, и готовили в Фивах для фараона Хатшепсут, фараона-царицы, соединяя вино и бальзам, чей тайный состав передал им бог Тот для прекрасной женщины, правящей Египтом и половиной молодого, еще не уставшего мира;

в пространстве, родственном космосу (ведь пространство везде одинаково), отгороженным от вечности тонкой закаменевшей стенкой, плескалась перебродившая, переродившаяся, испытавшая чудо великого превращения  кровь молодого прекрасного, как день, бога, умирающего и воскресающего, вместе с виноградной лозой, несколько капель вина выплескивала рука, посвящая их вечным богам, благодаря их за свет и жизнь, …о боги, о коварные боги! как вы играете людьми… или в похищенном у космоса пространстве, принявшем форму котелка, булькало обжигающее варево, которое люди пожирали, не ощущая привкуса вечности, или в огромной амфоре хранилось густое, туманно-прозрачное, золотистое против света, как легко бегущий весенний мед, пахнущее простором, морем, солнцем, горячими камнями и душистыми травами, священное оливковое масло, подаренное грекам богиней-девой Афиной, победившей в споре самого Посейдаона, колебателя тверди, который предложил афинянам соленую воду, трезубцем высекши ее из пыльной земли Аттики, маслом этим натирали тела атлетов, победителей игр…

но невозможно писать об античном искусстве без обращения к Египту, к его богатейшей культуре, насчитывающей не менее шести тысяч лет (автор признаёт только вариант «длинной» истории)… или расписная керамика Халдеи, загадочной страны, прославившейся в древности особым умением волхования, пожалуй, только персы, впоследствии, могли сравниться с халдейскими мудрецами (что, впрочем, одно и то же, и не забавно ли это?): сорок тысяч магов управляли Персией, и значительной частью мира, и сейчас их влияние велико, они, подобно  иудеям, рассеялись, и, оставшись верны своим тайнам, продолжают… Сирия, Вавилон,  раньше: шумеро-аккадская культура,  Кикладские острова, Крито-микенская, разные, интересные черепки, а рядом Восток, сказочный, пышный, роскошный, отличающийся страстной жадностью к жизни, непомерностью в наслаждениях, он принес в культуру Средиземноморья, тогдашней Ойкумены (с греческой точки зрения), выражение жестокой красоты, связанной с кровавыми культами… из темноты погасшего фона, из матовой красной дымки выступает абрис крупной головы, увенчанной высокой царской шапкой, грубого мужского лица, смотрящего прямо выкаченными пожелтевшими белками, брезгливо сложен тонкогубый рот, рядом бледное, смуглое лицо женщины – жадными, горячими страстными глазами, пожирающими время, готовыми обрушить мир, смотрит она…

в те времена, когда греки считались варварами, задолго до общемирового скандала с царицей Еленой, битвой героев за Трою, и падения ее, фантастического путешествия Одиссея, его омытого в крови возвращения, далеко до слепого голодного поэта, распевающего песни на богатых пирах, и до того как обманули Иакова, подсунув вместо красавицы Рахили калеку Лию, и до сорокалетнего блуждания евреев в пустыне, еще в те времена, когда центром мира была не Греция (она по праву считалась захолустьем, примерно таким, каким была германская провинция для римлян), а другие государства…  руками египетских гончаров и живописцев безусловно водили Гор и Тот, Исида принимала работу у этих ремесленников – подлинных артистов, они создавали шедевры, мало что сохранилось, но сосуды из бронзы периода Среднего Царства в прекрасном состоянии, чаша из Каирского музея поражает своим изяществом, тонкостью линий, каково было ее предназначение не совсем ясно, скорее всего, культовое и использовалась во время мистерий; эту чашу, натертую тонким  белым песком, отполированную руками рабынь, и потому горевшую светлым огнем, чашу, наполненную розовым вином, будящим веселые мысли и развязывающим языки (сколько голов поплатились за резвость своего языка – и земных богов нельзя было оскорблять безнаказанно), поднимали в пиршественном веселье благодаря богов и фараона – воплощения Ра на земле, правителя и главного жреца, думая о смуглых красавицах, возлежащих напротив, а были среди них красавицы черные, и бывали редкие, белые, как снега их родины, будто бы покрывающие всю землю и никогда не тающие, но рабыни эти были горячи, как солнце Аттики,  и не жалели своей любви, стоили они дорого… существовали другие женщины, недоступные, как звезды, как вершина Олимпа, это были сводящие с ума богини, из-за них, ради обладания ими, уничтожались герои и целые народы, горели  в огне города, низвергались жертвенники, совершались все преступления, которые только могут причудиться смертному; чаша, поднятая на пиру во имя любви, превращалась в священный предмет, без которого невозможно приношение жертвы во имя любви, страсти, похоти, гордыни, всего, что связывало с вожделенной женщиной, и поднимаемая на пиру, или в одиночестве, или в компании заговорщиков, готовых перевернуть мир, уничтожить его, чаша… возраст ее почти три тысячи восемьсот лет;

сосуды из глины, не пережившие веков, остались в росписях, которые покрывают стены и колонны древнеегипетских храмов, гробниц, погребальных камер фараонов и знати, ведь все погребенные живут вечно, – там, за гранью, за рекой, в тени деревьев, в бессолнечной стране… они никогда не умирают, предстоит вечная жизнь в другой жизни, близко к богам, путь их далек и труден, им нужно все, что было при жизни под солнцем: жены, наложницы, рабы, кони, домашние животные, оружие, утварь, расписные сосуды, вот по этим росписям и можно судить о культуре, характере, истории и судьбе древних египтян – весьма замечательного народа, от которого, как этноса, и следа не осталось;

(эту тему нужно раскрыть, а пока – заметка на уголке) …

сосуды были расписаны по-разному, существовали школы, известнейшие мастера, имена их гремели в Элладе, на  островах, римляне учились у них, далекий Восток им подражал, куда завез Александр необыкновенные предметы, даже в Индии  и Китае (последнее наукой не доказано, но как предмет исследования…), в Британском музее есть килик из которого пил Александр, найденный в Японии… были простые и дешевые, что не жалко в огонь дымящий поставить, разбить, ударив об пол в сердцах, разгневавшись на нерадивого слугу, так Пенелопа бранит Ариклею за расколотую амфору… а что на ней было изображено, подвиги Геракла или битва Зевса с гигантами? нет, не слишком бранит царица служанку, которая ей почти подруга, по привычке, для порядка говорятся слова, и нет в них силы, у самой царицы все из рук валится, на душе черно: вышел в широкое море вместе с верной командой царь Итаки, благородный Одиссей Лаэртид, легко взбежал он на палубу крутобедрого  судна с черными засмоленными боками, раздувая ноздри, предчувствуя великие подвиги, но не рад он им, лучше бы оставался он на милой ему Итаке, с молодой женой и маленьким сыном, и мать и отец его еще живы, боги благоволят, но они же  распорядились его судьбой на десятилетия, подняты паруса, выгнулись весла под упругой плотью малахитового моря, отважный и хитроумный Одиссей, царь маленькой и нищей Итаки, где царица сама пряла, пастух был  другом царя, и гости могли разорить державное семейство, плотно пообедав, взошел на корабль, деревянную, утлую скорлупку, чтобы соединиться с войском ахейцев, которое собиралось наказать зарвавшегося юнца, укравшего спартанскую царицу, а заодно и сокровища ее мужа Менелая, что привело к десятилетней войне, в ходе которой стороны совершили множество подвигов и  преступлений, и, сами того не ведая, о чем боги не догадывались, положили начало современной истории; одержав победу, они разъезжались по домам, навстречу своим судьбам: Менелай безоблачно правил Спартой, живя в страстной любви  с отвоеванной Еленой, боги сделали им подарок – вернули каждому молодость (Елене шло уже к шестидесяти?), предводитель войска Агамемнон пал от руки жены Клитемнестры, сын его Орест стал впоследствии матереубийцей, карали его неумолимые Эринии…  Одиссей, осторожный с богами Одиссей, как будто пережив солнечный удар, оскорбил колебателя тверди и вод Посейдаона,  и, терпя его гнев, а позже и месть за убийство сына Киклопа, десять лет добирался по широкому морю до Пенелопы и повзрослевшего Телемака, пережив удивительные приключения, с которыми ничто не может сравниться до сих пор…

вазы, красные и черные, существовали тысячи лет вместе с человеком, лепившим и расписывавшим их, и исчезли одновременно с греками, римлянами, египтянами, чтобы никогда более не появиться такими в Средние века, в Возрождение… Средние века, может быть, составили времена подлинного расцвета человеческого духа, о которых сегодня не подозревают, выдумывая всякие порочащие небылицы; главное в вазах, и, конечно, в росписях, мозаиках, рельефах, в изобразительном искусстве греков и так же других древних народов, то, что в вазописи художники сумели остро выразить свое мировоззрение, себя и отношение к богам, что составляло первейший вопрос, требовалось для души, ума, для утоления зова бессознательного, успокоения темных, глубинных сил сознания; все отпечатывалось на глине шедших в огонь красных и черных сосудов, периодов красных  и черных времен: красных, когда ценилась закаленная до красна глина – земля, из которой сотворен и сам человек, когда гончар подобен богу-творцу с силами огненными; черных, когда простой и грубоватой красоты красного черепка оказалось недостаточной и потребовалась другая красота, еще неосвоенная, должная быть изысканной, аристократической, чтобы подчеркивать свою обособленность, культурную сотворенность, в этой новой красоте выразилась самостоятельная, свободная воля человека – он дополнил естественную красоту материала, данную богами, определил свой образ ее – изящный, утонченный, и сильный, жизнеспособный;

здесь возможны варианты и версии… известно, что изысканная амфора, чудесным образом повторяющая формы девичьего тела, или грубый горшок, вместивший образ вселенной – сотворены богами-олимпийцами, однако не боги марали свои длани о грубую земляную плоть: это мятежный титан Прометей слепил их, дал огонь, превратив сырую землю в поющий материал, хранящий тепло в зимний дождливый вечер, а в летний полдень радующий утренней прохладой; вазы были доступны, и мало кто замечал, да и сегодня не обращают внимание на то, что античная расписная керамика обладает исключительным свойством: греческая, римская, египетская, азиатская, провинций Рима, всей тогдашней вселенной, помимо прямого утилитарного назначения и эстетического удовлетворения потребности в красоте, представляла особое информационное поле; это был огромный массив знания, к которому приникали каждый день, неоднократно, незаметно для себя получая сведения об устройстве мира, о характерах богов, истории народов, они составляли пищу для ума простого и утонченного, будучи всегда под рукой, поднималась ли чаша на пиру, возникал спор по поводу изображенного на ней сюжета, говорили о злободневном, возможно опасном… было в них вечное: любовь, ненависть, скорбь, кровавая драка, великая война, подлость, предательство и высокий героизм, было размышление о человеческой природе – грубой, темной, алчной, мужественной, смелой, отважной, честной, благородной: древние умели прочитать изображенное, истолковать его в соответствии с потребностью момента и текущей вечности;

неожиданно, может быть, вазы похожи на росписи стен в храмах романского периода, а более, на витражи в готических церквях, которые так обучая неграмотных, а ими были почти все население средневековой Европы, самому важному и нужному тогда – Священному писанию, приобщали к вере, так соединяя единицы индивидуальностей в единое общество, а античные мастера ваз это разве не монахи в скрипториях, корпящие над манускриптами, переписывая историю жизни Христа и его учеников, из которых один предал его… или труды Плотина, Аристотеля со старых свитков, еще вчера запрещенных под страхом отлучения или даже огня… вычерчивая каждую литеру, буковку, разрисовывая инициалы полевыми цветами и сказочными животными, украшая страницы миниатюрами, подлинными картинами, что соединяли простоту чистого сердца и детской веры с космосом непознанного, с тайной, вызывающей смирение… похоже, греческие керамики были первым средствами массовой информации, соединявшими общим переживанием свободных и рабов, создавая в царящей ненависти точки соприкосновения, 

они превращали хаос в порядок: кто особо  обращал внимание на сосуд, который пригубливал или брал из него масло? но всякий раз, пусть бессознательно, отмечал сюжет и красоту рисунка, даже если не являлся  эстетом и философом, но был истинный грек, тут, несомненно, творились формы мира: количества и разнообразие, простое и сложное, уяснялись противоречия и усмирялись конфликты, анализ и синтез порождали стихийную диалектику, разрабатывались модели поведения, сочинялась комедия жизни, все располагалось на крутых боках амфоры, с них вторгалось в круг страстей  и размышлений… при этом из них мы познаем историю не меньше, чем из писаных источников или рассказов очевидцев, и точно так же отделить истину от сказок и фантазий почти невозможно, напротив, вазы будто созданы для того, чтобы подчеркнуть: всякая история, что нашла выражение, то есть умение человека, как собирательной величины, выразиться во времени – взбалмошная и вредная выдумка: путешествие Одиссея, как одна из самых известных историй такого рода, не содержит слова правды о реальном мире и человеке, но в какой блистательной форме это выражено мифическим слепым поэтом;

или Троянский цикл… О боги, как жестоко и несправедливо поступаете вы со смертными, за что преследуете несчастных, дрожащих от страха людей, смешных в своей гордыне, алчности, жажде победы, превосходства над такими же смертными, боги, бессмертные боги, вы злы, и самая щедрая гекатомба не умилостивит вас! Троянский цикл груб и вульгарен, великие греки – варвары, кстати, римляне, создавшие почти идеальное государство, установившие жесткий порядок и законность, которые до сих пор являются примером государственного строительства, не слишком высоко ставили героев, победивших богатую Трою, хотя именно их должны были благодарить – из Троянской войны вышел Рим; но еще до гомеровских побасенок, до этих артефактов греческой духовности, покорившей мир, существовали культуры утонченные, изящные, ставящие в центр прекрасное, без культа силы и крови;

такова древнейшая культура Крита, погибавшая со взрывом Санторина, росписи критского дворца поражают: люди с неземными, долгими сверкающими глазами, цветы, на стеблях которых раскрываются соцветиями женские головки, на фоне лазоревого неба и сиреневого моря парят тонкие тела акробатов, или гигантские пифосы, в которых поместится  несколько человек или один циклоп… куросы –  каменные юноши, застывшие навытяжку, будто упавшие, как троянский палладий, с неба, глядящие широко открытыми слепыми глазами, и улыбающиеся  необъяснимой улыбкой, словно видят перед собой тайну, накатывающее нечто, приближающуюся великую перемену;

немногие знают о критской живописи или о куросах, россказни Гомера известны, они оказали огромное влияние на мировую культуру, значит, формировали сознание человека на протяжении столетий, миф жил наравне с правдой, и вот сейчас война греков с троянцами на слуху, и Одиссея, Ахилла, Елену знают, путано, как отзвук далекой культуры, эстетический сон, но они присутствует…

вот почему великий на все времена воин Ахилл, потрясая ясенем, заощренным медью, уже тысячи лет гонит троянца Гектора, вдруг дрогнувшего перед лицом смерти, шлемоблещущего Гектора, великого героя, могучего бойца, ах, сколько горя он принес ахейцам, пролил их крови, исторг душ, указав им дорогу в Аид, сколько от его могучей длани пало греков, собравшихся отстоять честь царя Агамемнона, ахейцев, приплывших к стенам, возведенным  самим Аполлоном, и придет его час, Ахилла сразит с этих стен стрела, направленная Аполлоном, но для таких, как он, не существует забвения смерти: его ждут вечно зеленые поля Элизиума, покрытые белыми асфоделиями – цветами смерти, воины, поэты, философы проводили там время в наслаждениях, и герой, побыв в их обществе, испив из реки забвения Лето, возвращался в жизнь, вновь совершать подвиги, исполняя волю олимпийцев и предначертания Судьбы, Ахилл же, как герой величайший, будет взят на Олимп – к олимпийцам-небожителям…

но еще он не поразил, еще копье в руке, и сердце наполняется бешеной кровью, гонит Гектора могучий Пелид, как оленя, и так трижды обегают они стены Трои, смотрят на них с башен жители, предчувствуя  бесславную гибель Гектора, жена его Андромаха с сыном Астианаксом молит в покоях богов, прося оставить жизнь и дать победу, но Кронион, до сих пор помогавший троянцам, отвернулся от Гектора: не хотел он ссориться с дочерью своей  великой Афиной-воительницей, ненавидящей Трою, а более всего ее первого героя Гектора, и с Герой не хотел спора, побаивался сцен и божественных скандалов, хотя и мог поразить ее, как  было однажды, когда великий, разгневавшись, подвесил свою жену и сестру между небом и землей на золотой цепочке, но долго не хотел Зевс открыто помогать ахеянам, пусть правда на их стороне была: ненавидел ли Ахилла, не хотел огорчать свою любимицу Афродиту, которая вместе с мужем Ареем – богом-убийцей помогала троянцам, колебался Зевс, но пришло время выбирать, Афина и Гера победили, Троя должна была погибнуть, но прежде должен был пасть ее первый защитник Гектор…

в ненаписанной книге нужно соотнести вазопись, росписи сосудов с позднейшей европейской живописью христианского  периода – средневекового витража, но сделать это, провести сравнительный анализ древнегреческих, египетских, римских и прочих известных витражей – какая потрясающая задача, почему до сих пор никому это не пришло в голову, вне всякого сомнения, даже поверхностное обращение к керамике античности приводит к средневековому витражу; родится книга витражей, культура  античности, культура современная, противоречиво соединившая столетия или – уничтожившая, создавшая фантомы, и не заходить дальше четырехсотых годов, и милы еще более ранние – век тринадцатый, четырнадцатый, в крайнем случае, но лучше бы не позже – поистине здесь золотое время человечества, живопись равная духовному подвигу; Джотто, какие лица на его фресках, он разделил эпохи, ввел в то время, которое назвали Ренессансом, но сегодня надо спросить, что возродилось? что было, потом исчезло, и возникло вновь – возродилось? фрески Джотто в церкви Мадонны делль`Арена в Падуе – Страшный суд, Спаситель во славе, или Мазаччо… фра Беато Анжелико, художник-монах, изображающий наивных, прелестных святых, неземную красоту, райское блаженство; Филиппино Липпи – это музыка, его тондо… позже – бесчинствующий, преступный во всём гений Караваджо, погребной свет, напряженность непримиримости, трагизм времени, создание новой гармонии, которая должна срастить перелом времен;

записать: Ренессанс, благословенная эпоха Возрождения, в действительности, совсем не то, что традиционно принято о тех столетиях думать, нет мира в душе человеческой, нет в обществе, в котором победили идеи Христа, главного – любви, любви с Отцом небесным, и самого отца, кажется, нет, пусты небеса, вот ощущение, которое вскоре породит мысль об отсутствии бога: нет бога и все разрешено… разрыв с небесами, глубокая боль и ощущение бесконечного одиночества, тоска  – до слез, до ощущения гибели и невозможности возрождения, жуткое ощущения тупика, предчувствие бунта человека, «сон разума порождает чудовищ», отсюда эстетизация мирового одиночества, поклонение красоте, как отдельной и самодостаточной категории, (потом: красота спасет мир – из Возрождения), абсолютная категория прекрасного в пустоте, которая маскируется обостренным внимание к телу, как сейчас, в наши времена важно только тело как предмет вожделения, плотской любви…

Ренессанс – это надлом…

известен финал развития части истории, эпизода, временного отрезка ее, который обладает целостностью по неким признакам, в установлении этой целостности, кстати, заключается смысл работы историка, классификатора, исследователя времен, того, кто заглядывает за грань известного факта, но почти всегда есть возможность двигаться, если позволяет материал, – по столетиям, по годам, по минутам, важно найти точку отсчета, опереться на реально существующего тысячу лет назад или день и исчезнувшего, став прахом, человека, но оставившего о себе сведения, и малый намек на существование годится вполне, такое исследование – не наука, это – искусство, оно естественно для человека  начала нового тысячелетия, много знающего из того, о чем вряд ли догадывался, но так хотел знать афинянин, слушавший яростные речи Демосфена, или Клеопатра, прижимающая к своей знаменитой груди Антония, спасителя ее и царства, знаем, чем это кончилось, и с Демосфеном, и с Клеопатрой; Одиссей только поднимается на борт крутобедрого корабля, чтобы отправиться к стенам Трои, а нам известен финал земного пути героя, даже варианты знаем и способны выбирать, будто боги: пусть станет так: он доживет до старости и умрет в Коринфе в почете, или так: это Афина захотела отнять все свои благодеяния (боги, кто поймет вас?), в новых странствованиях Одиссей будет убит в нечаянном, вспыхнувшем между ним и сыном, не узнавшим его Телемаком, поединке…

но разве мы не маги, не могущественные волшебники, не великие провидцы: знаем, что произойдет с императорами, цезарями, царицами, полубогами, героями-победителями, хитроумными и дерзкими, пользующимися покровительством богов, и даже с богами, не говоря о простых смертных, существующих в одиночку, индивидуально переживая трагедию жизни, и совместно с  общностью, в который входили, в пласте времени, в массах, испытывающих потрясения и катаклизмы, живущих всегда глухо… жизни и смерть их известны, мечты и обольщения, жадное стремление известны, и разочарования… встанешь рядом с ними, подслушаешь биение сердца, вот он волнуется, увлажнился  лоб, забегали тонкие пальцы, он надеется и строит планы, он смотрит в будущее, он не знает…  время замерло, вмешается другая сила, чужая воля и расчет, враждебное помышление…

знаем, во что превратился Одиссей спустя тысячелетие, когда греки стали византийцами и поклонялись багрянородным и порфироносным владыкам,  хитроумный герой, отразив потребность сердца варваров-германцев, бурно порождающих новых героев, пережил метаморфозу времени, стал жертвой национального темперамента, огромной жадности к жизни, которая простиралась впереди, и нужно было ее взять, подмять под себя, сделать с ней все, что приходило в мечтах – в горячих, греховных, грубых, экстатичных картинах германцев, осваивающих девственный мир и старую римскую культуру; эта метаморфоза превратила Одиссея в Хагена, героя тенистых германских лесов и ценителя варварской красоты могучих женщин, похожих на мужчин…

но вот Хаген-то знал свою жизнь до конца, он шел точно по расписанию, как поезд из Дюссельдорфа в Мюнхен, Хаген, убийца честного и простоватого героя немецкого народа Зигфрида, породил своим отвратительным предательством историческое начало знаменитой северной хитрости, столь ценимой германскими мыслителями, именно Хаген, не Зигфрид, был героем в глазах «истинных арийцев»… Одиссей был хитер, коварен и изобретателен, но его «троянский конь» всего лишь военная хитрость, подобная прозрению, построенная на знании человеческой натуры, Одиссей никого не предал…

         а можно иначе посмотреть, в совсем недавнее прошлое заглянуть, оно еще лежит мягким, едва заметным отсветом на наших прабабушках, живых и умерших, соединяя их чувством и памятью с временами русской трагедии, превосходящей античную: какой представляли себе грядущую жизнь герои чеховских пьес, отражая настроение русской интеллигенции, той, что так или иначе, но готовила революцию, звала ее в своих песнях и вещих снах, обернувшуюся погибелью для всех, впереди «небо в алмазах», говорили они, но кто из них видел это небо, лежа в расстрельных рвах… там закончили свои дни три сестры, живые, не чеховские, и множество других русских людей, мечтавших о прекрасных днях, но никогда не представлявших своего конца таким страшным и бездарным, и конца России, потому что никто из них тогда не мог думать, что Россия кончилась…

         и все это – боги! их вина, старым богам не известно страдание, оно им чуждо, разве боги страдают… они используют людей для своего наслаждения, ничего не давая взамен, кроме глупых игрушек вроде славы или богатств, потом отнимая и эту плату, боги ничего не дают, но в глазах царя и водоноса, бесстрашного воина и гаруспика, матроны и девки, мыслителя и раба, они ищут отражения себя, подтверждения существования себя в глазах жалких смертных, для этого созданы люди, боги утверждаются в них, они судятся людьми, и свергаются ими; боги, в поисках наслаждений, зрелищ, ежедневной пищи для божественного ума и предмета промышления заставляют людей лить потоки крови, ненавидеть себя и других, убивать, снова убивать, убивать бесконечно, и телесно, и нравственно, и духовно;

для античности грех – понятие чуждое, проступок, преступление, отступничество – только нарушение запрета богов, правил игры, установленных ими, у людей еще не присутствует ощущения вины, специфического чувства, которое порождает осознание греха, следующее за ним желание искупить этот грех, а как искупаются грехи… Орест – преступник, матереубийца, его карают боги, он чувствует только боль от укусов разъяренных богинь мщения эринний, страх и ужас перед телесной болью, но без наказания телесного, без страдания физического, без постоянного ужаса перед этим страданием Орест спокоен: ничто более не способно наказать, и нет внутри его самого такого механизма, который называется совестью и казнит страшнее эринний, мучительней любой известной казни, не сформировалась еще совесть, нет и жжения греха…

         человеческая история, написанная богами – страдание людей, бесконечное, не имеющее смысла, кроме как удовлетворения инстинкта наслаждения, столь развитого у божеств, для богов же не существует страдания, оно нужно только людям, исключительно людям, они сами придумали его для себя, в этом уже став выше, совершеннее богов, страдание дает возможность глубокого осознания и искупления греха… да, да, им было скучно, потому они создали людей и заставили страдать, жизнь и страдание – один поток, вся история человечества –  история отношений людей и богов, и поэтому – история страдания, как ясно и четко это выражено в древних вазах! от самого своего появления на земле человек страдает – каждое мгновение, годы, десятилетия, и когда радуется и наслаждается – не верьте, он страдает, предчувствуя расплату за недолгое наслаждение – страдает и всегда греховен;

        история страдания, как и всех невинных жертв, еще не написана и трудно представить, что можно ее написать – ведь эта не та самая история, которую пишут ученые историки, называя ее Всемирной, в эту так называемую историю отбираются только замечательные факты, то есть те факты, которые замечает историк, а другие остаются вне поля его зрения по разным причинам и являются некими внеисторическими, будто и не произошедшими, их относят к мифам и устаревшим представлениям – в наш высокотехнологический век, однако самый незначительный факт бывает определяет фантастический поворот событий, вдруг меняя историю, направляя ее в замысловатое русло, невероятное, но историк узок по определению… он и говорит только об одном – заметим это особо – он говорит о страдании, все у него страдание, прежде всего страсть, любовь, потому что она приводит к смерти, войнам, отравлениям, кровавому соперничеству – ничего другого историк не заметит, считая, что это другое не существенно, потому что не несет в себе страдания, а является мелкой частной жизнью, и даже понимая, что из частных жизней слагается общая история, из частных рождений и смертей, он ищет широкое историческое страдание, не давая себе труда понять, что все же узкое, частное, малое, индивидуальное, совершенно незначительное шире, всегда шире и включает в себя, будто поглощает, хотя бы и самый незначительный, неисторический факт… а всякая жизнь и любое начинание заканчиваются, все это ничто… настоящая история – это не выбор событий и имен, сколько ни будь отличных, заметных, весомых, влиявших и влияющих, то есть отобранных по какому-то признаку или произвольно, а всё…

         страдание, всеобщее мировое страдание, все, от и до, и в этом достигая недостижимого абсолюта, что невероятно, концентрируется в невысыхающей горючей слезе невинного ребенка, страдание это развивалось, подчиняясь некоторым законам (об этом особо, позже),  и шло к точке, в которой оно должно было проявить себя со всей полнотой и совершенством, то есть насытить весь мир страданием, и душу человеческую переполнить им – в самых изощренных, формах, что не означает только физических мук… прошлое столетие, двадцатый век – дает пример почти законченного мирового страдания, и понятно, что все бывшее ранее, кошмары и ужасы тысячелетий, повергает в дрожь «Дерево повешенных» Коло, но что это по сравнению с одной сожженной эсэсовцами псковской деревней,  

были нужны только затем, чтобы совершенствовать страдание, муки, и наконец дать формы современного мира, кажется, что более невозможно, а к тому же должны быть и носители этого зла, силы, причиняющее страдание, распространяющие его – реально, в физических и нравственных формах, непосредственно на людях, чтобы слезы были… подобных носителей мирового зла было более чем достаточно в истории, их фантастическое количество, и сейчас они в мире, но  совершеннее, изощрены  невероятно, что не обходится без сил демонических, потусторонних, мистической поддержки и направления, эти носители должны быть названы…

как просто их определить на античных вазах, вот уж там зло нет труда искать – вот оно, это чтобы не блуждал в поисках несмышленый человек, тоже и в витражах: ясен ответ, где зло находится, когда видишь – средневековый человек очень конкретно это воспринимал – горбоносое, низколобое, с отвислыми губами лицо Иуды Искариота, или странно притягательное и тут же отталкивающее мерзостью и пугающее, как бандитская бритва, лицо Антихриста, всегда изображенного в профиль, чтобы не встретиться с ним глазами…

в современности же  ясности нет, нет и никакого указания, напротив, все запутано, определить злое почти невозможно – оно тут же превращается в добро, и наоборот, – все неясно, невнятно, душе тревожно и  трудно определиться, ум только заблуждает ее, путает, примыкая в конце ко злу и некрасоте, но наше время нашло и противоядие страданию  – полную духовную глухоту, массовую культуру, наркотики, всеобщие выборы, так ложь переполняет нас, и мы поклоняемся ей, принимая ее мерзость за божественное откровение…

…и уже страдание – удел избранных, дается оно не всякому, но как акт просветления, через него познается истина, но верно одно: в страдании суть человеческого существования, а почему бы ему не жить счастливо? но вот первый страдалец на земле – Иов, и в нем тоже целиком выразилась природа страдания,  соотношения его и всех последующих родов человеческих с богами, точнее, уже с  единым богом-творцом, как верит в него Иов, до этого неожиданного удара счастливый и праведный, не знающий ничего, что бы могло поколебать его веру в себя,  в его понимание справедливости, греховности и воздаяния, а  вокруг обидчики, злодеи, грешники, лихоимцы, несправедливость во всех возможных формах – ненаказанные, счастливые, как мечется ум Иова, как страдает его душа, он не понимает и ропщет, и как был бы ошарашен Иов, если бы узнал, что бог наслал смертельные ужасы, неисчислимые муки не за его, Иова, деяния, не за дело, а на спор, и поспорил всеблагой бог с сатаной, не отвернулся ли бы тогда он от бога… за что Иов страдал,  какое искупление получил: он верил в своего иудейского ветхого бога, которому в его делах помогает люцифер, но какова древность, еще до отпадения ангелов от Создателя происходит эта история, и ею еще раз подчеркивается наличие у человека свободной воли, Иов решал сам, отстаивал свою точку зрения на случившееся с ним, и чтобы было… он посрамил сатану; но Иов – и пример покорности судьбе, когда нет вариантов, нет черновика, нет воли, есть желание получить прощение у отца, желание всегда повиноваться его воле, но почему боги просят повиновения, наказывая за детскую шалость жестоко или прощая немалую провинность вдруг – по своему усмотрению,  зачем им нужно послушание, не потому ли что свободная воля человека может изменить Судьбу, определенную высшими силами, или помешать осуществлять некие планы, их замысел, но ведь человек ничтожен перед богами, или нет планов и нет замысла, есть воля и произвол сильного,

автора, кажется,  далеко унесло от ваз античных, расписных сосудов, и перспективы сочинения – витражей, как играет в них солнце, каким цветом напитываются его лучи, как скользят они по лицам склонившихся прихожан, свет – эманация бога, свет – сам бог… но это уже другие боги, не олимпийские, однако и эти строки – черновик, версия, разбег руки (поверьте, автор не так прост, он почти знает, что делает)… но, пожалуй, впервые, страдание было осмыслено и освоено на боках красных  и черных сосудов, на вещах самых простых и употребительных – на горшках, в которых хранили оливковое масло или вино, носили воду, подавали на стол, ставили в очаг, и в предметах изысканных, драгоценных, дороже искусной в любви молодой рабыни с матовой кожей и нежным пушком на губе…

бежит Ахилл, сотрясая ясенем, заощренным медью, подарком кентавра Хирона, друга Геракла, великий Ахилл, сын старца Пелея и прекрасной, вечной юной Фетиды-богини, что должна была стать супругой Тучегонителя, родился бы от этого брака сын, настолько могучий и дерзкий, что погубил бы отца-олимпийца, сделал бы то, что он, Зевс сделал в начале мира, свергнув Крона, бросив его в мрачные ущелья Тартара, и воцарился бы сын на месте отца, управляя миром, так  решила Судьба, и нельзя спорить с Судьбой: взвешены жребии, избрана доля и назначен путь – Судьбы решение хранится в глубокой тайне, никто не знает его, даже Мойры-богини, служанки Судьбы, не ведал своего часа и Зевс – царь царей, бог богов, повелитель сущего во всех частях мира, и потому был бы погублен отец сыном, впрочем, не рождённым сыном, если бы не случай, спасший Зевса…

если бы не случай, но что может случиться в мире, исключающем хаос, закон в котором – предопределенность, причина – воля богов, и только люди могли создавать беспорядок, действуя сообразно со своими желаниями – безумными и противоречивыми, неизбежно должно было свершиться решение Судьбы, не могло быть иначе, но титан Прометей изменил мир, став осью великой вселенской революции по установлению нового миропорядка, революции, совершаемой Зевсом, и которая началась с отцеубийства – Зевс погубил отца, великого бога Крона, но ему еще предстояла жестокая борьба с титанами – силами старого, верными Крону, и  в этой битве судьба Зевса была неясна – титаны представляли необоримую силу, и если бы не один из них, перешедший на сторону бога, претендующего на мировое господство и переустройство мира, то Зевс мог сам навеки оказать в Тартаре, изменившим титаном был Прометей, он перешел на сторону Зевса-отцеубийцы, помог разгромить титанов, после – гигантов, могучих змееногих существ, Прометей оказал Зевсу неоценимую помощь в воцарении на Олимпе;

Зевс отблагодарил верного титана, первого помощника, как благодарят боги, – бросил его в Тартар, тысячи лет томился в его непроглядной черноте, испытывая смертельный холод, Прометей, но этой муки показалось Зевсу мало: он приковал титана к скале и каждый день присылал орла клевать печень бессмертного… пока не появился простодушный герой Геракл – прошли многие, многие тысячи лет – и освободил Прометея, подстрелив орла, могучий герой пришел не сам, и никогда бы  он не осмелился по своей воле освободить наказанного Зевсом, нарушить волю бога, Геракла же прислал  сам Зевс – с очень деликатной миссией…

наказание Прометея – месть Зевса, мотивы ее понятны: каждое мгновение Прометей своим присутствием напоминал то, что так хотелось забыть: великую помощь титана, но неужто без нее он, величайший, не победил бы, разве Судьба не была за него изначально, разве трон на Олимпе не был ему уготовлен по праву, но если по праву, если Судьба, все было предопределенно ходом мирового развития, и, значит, гордый титан в грандиозной битве не играл никакой особенной роли, его заслуги преувеличены и несущественны,  Зевс не нуждался и не нуждается в помощи кого-либо, а кто говорит об этом – враг царю Олимпа, похищает его славу, искажает истину, он враг порядка,

и было еще страшнее: если  без помощи Прометея Зевс мог оказаться побежденным, и не на Олимпе править, а вечность страдать в оковах в страшных  утробах Земли, то, значит, ничего не было решено и предопределено, все решалось тогда, в тяжелых битвах, не так силен и могуч Зевс, и не является ли он самозванцем, узурпатором, захватчиком трона, не будут ли боги, поддержавшие его, наказаны Судьбой – внезапно и неотвратимо, и как вывод: почему бы  не пересмотреть результаты борьбы, плоды победы, нет ли среди богов более достойного занимать трон … Прометей должен был исчезнуть навсегда, безусловно, такова была единственная причина сурового и несправедливого наказания, определенного титану, Прометей не совершил ничего, что бы нанесло вред Зевсу и другим олимпийцам, версия же, заключающаяся в том, что Прометей был осужден разгневанным Зевсом за свою помощь людям, нелепа, ведь до того, как дать им огонь, ремесла, письменность, все составные части культуры, из которой родилась технологическая цивилизация, титан создал людей, как истинный демиург, ремесленник, гончар, вылепив из глины, прежде, наверное, испросив согласие на этот беспрецедентный акт у верховного бога… и после этого карать невиданной карой  соратника, такого же бессмертного… но что если бы Прометей, зная наперед свою кару, что вполне возможно по тем временам, когда боги не слишком крепко держали свои божественные языки за зубами, оставил бы людей в ничтожном животном состоянии? что делали бы тогда боги, чем бы занялись, кроме наскучивших олимпийских интриг, да разве с этими жалкими тварями, ползающими в грязи, дрожащими, бессмысленными существами, не обладавшими ничем кроме животного страха, можно было разыгрывать увлекательнейшие драмы, ставить человеческие комедии, вроде Троянской войны или гибели Рима, как боги веселились, какие страсти охватывали их, тогда, вместе с существами, освоившими дары Прометея, и ставшими людьми, боги жили настоящей жизнью, любили плотской любовью – прекрасных дев и юношей, заботились о своих детях – полубогах, ревнуя их, помогали им, как это делают обыкновенные смертные;

         но если бы  Прометей не провинился перед Зевсом, что было бы тогда? ах, заскучали бы боги, не было бы Геракла, Одиссея, Ясона, Тесея, Эвридики, не поссорились бы Афина, Гера и Афродита, не поспорили бы  о своих прекрасных достоинствах, не обратились бы к глупому троянскому царевичу Парису за судом, и не подкупила бы его Афродита, не была бы похищена Елена, не воевали бы герои лет за достоинство Менелая и свое, общегреческое, не был бы рожден Ахилл, и не гнался бы он, смерть несущий, за Гектором, не пылала бы Троя и не торжествовали бы греки-победители, деля богатую добычу и уводя по домам пленных (несчастная Кассандра, сбылись ее пророчества), не было бы бегства Энея из Трои, а значит, не питала бы своими сосцами капитолийская волчица Ромула и Рема, и не убил бы брат брата,  «Каин, скажи, где брат твой, Авель?», не возник бы Рим, и не подчинил бы себе земную вселенную везде, где ступала нога его солдата, и тогда Европа не была бы Европой, не было бы в ее городах форумов, цирков, мощеных дорог и вознесенных над плодоносными равнинами акведуков,  не было бы величайшей империи и ее  цезарей, и одного из них, величайшего умника и подлеца Тиберия, и не послал бы он римские гарнизоны в проклятое место, в непокорную Иудею, не томился бы службой в чудовищном Иерусалиме ее прокуратор – римский всадник Понтий Пилат, проклиная судьбу, не зная ее и своего предназначения: ему, небогатому всаднику, не слишком даровитому и удачливому, почти сосланному, предстояло стать выше цезарей, быть в вечности рядом с богом, и не родился бы в пыльном Вифлееме от плотника Иосифа и девы Марии сын, названный Иисусом, не разрушил бы он в три дня храм и не восстановил его, и не говорил бы народу с  горы, не бродил  бы по Иудее вместе с двенадцатью, не воскресил бы Лазаря, четыре дня как во гробе бывшего, не пировал бы с ним после, не просил бы Отца, чтобы минула его чаща, и не был бы предан Петром, на котором, как на твердом камне, основал он церковь, не был приговорен и распят, и не воскрес бы на третий день, всех изумив…

не возник бы новый Бог, который победил всех демонов, все силы, властвующие над людьми, всех богов Рима, Греции, Востока и Запада, изгнал из их капищ, из лесов и полей, от теплых домашних очагов, из лесных гротов и морских глубин,  разрушил храмы и не восстановил их, не стало Зевса, Афины, Геры, Олимп обнажился, царил над миром (не в мире, им управляла другая сила) только он… не было бы  мира, ожидающего конца света, в тысячном году от рождения единственного для всех народов нового бога, мира жалкого, нищего и жестокого, бредущего, и через два столетия Европы, украшенной белокаменными храмами, со шпилями, уткнувшимися в небо,  перспективными порталами с каменными розами на фасадах, и витражами внутри, заменяющими стены, рисуя светом великую историю поражения нового Бога, которое обернулось его бескровной победой, ставшей победой людей: и царей, и нищих, и победителей и побежденных, не было бы изобильной, цветущей ученой Европы, рассуждающей о свойствах невидимого, чудесного, если бы  не Прометей,  если бы он случайно не подслушал тайной песни Мойр  – другой стала бы цивилизация: тогда греки проиграли бы битву, Троя бы  не пала, шлемоблещущий Гектор не вышел бы из боя победителем, Эней не бежал, и Ахилла звали бы  не Ахилл…

и бегут великие герои, один из них погибнет, теперь известно кто, но разве  не могло быть иначе,  это эпизод – случайный эпизод, он из цепи случайных эпизодов, никак  не связанных между собой логикой, причиной, вызывающей однозначное следствие, которое ни при каких обстоятельствах не могло быть иным… случай  – это неисследованное и непознанное, всегда выступающая в новой, неизвестной форме, неожиданно, нежданно, высшее проявление случая – чудо, разве не чудо, что Зевс узнал о своем не рожденном сыне, нежданным вариантом которого стал Ахилл, приговоренный умереть, чудо, что существует эта жизнь… но как понять реку бытия, которая течет так, как хочет, имея вечные законы, течет  в вечности, и  на краткий миг вступает  в нее человек,

но и это только тогда правда и верно, когда смотришь на эти истории, мешающие человеческие и божественные проявления,  сверху, тогда ясно видишь их устройство – начало, течение, конец, новое развитие, и знаешь, беря их для анализа в выбранной точке, что здесь событие существует и каков его смысл, потому что знаешь его дальнейшее, а за ним следующую череду событий, понятны поступки героев, их мучения, их поиски, их великолепный выбор, который всегда губит, начиная новый отсчет, все, что происходит ясно отчетливо, развитие однозначно, определено свыше, может быть, и самим тобой, потому что ты – бог; и это на вазе, разобранной в книге, которая еще не написана, еще черновик…

ненаписанная книга, это не более чем  опыт творения (но и не менее), путь, в каждый момент движения по которому путник находится на распутье, и нужно выбирать маршрут, не имея карты, толком не зная, что хочешь, не понимая предназначения, а все же надо принимать решения и двигаться, сделав выбор из множества – один, но почему такой выбор? ведь можно  было пойти другим путем и, соответственно, к другому финалу, вот почему ненаписанная книга – это черновик, многочисленные варианты, заметки на полях, пересекающиеся параллели, части, равные целому – будущее многообразно, сколько может произойти, сколько продолжений ни один ум, ни научный коллектив не в состоянии рассчитать, ни один маг не предскажет: произойдет то, что произойдет, будущее превратится в прошлое, отбросив в сторону и лучшие варианты и возможности развития, выбрав один,  про который никто никогда, и через тысячи лет, не узнает, хорош или плох был, принес ли пользу или вред, и, возможно, выбрав самый худший, будущее превратится в прошлое: это происходит каждое мгновение, это сущность жизни – подобное преобразование; чудо, прошлое сравнивается с будущим, уже свершившееся и умершее, уже похороненное, забытое,  названное историей, переданное в архивы и положенное конспектами лекций на профессорские кафедры, изложенные в книгах, названных научными трудами, и в беллетристических безответственных опусах, это прошлое, никому из живых ненужно, потому что каждый думает о будущем, о завтрашнем удовольствии и наслаждении, и вот это окаменевшее прошлое становится черновиком, который начинают переписывать в очередной раз, и оно становится настоящим, и становится будущим,  так ум человеческий находится одновременно в трех состояниях – в прошлом, настоящем и будущем… будто посреди течения реки встал он, погрузившись по грудь, обнимают его хрустальные струи, видит он в них отражение небес, и себя не рождённым, таким же вечным, как эта вечная вода, несущаяся с неизвестной ему целью, и младенцем, бегущим по жизни, и случайно ступившим  в эту реку, и будущее видит он в светлой речной поверхности, и страшно становится ему: значит, жизнь прошла, впереди тлен могилы, камень в головах, забвение, и не увидит он никогда ни бегучих облаков над головой… он хочет начать сначала, снова родиться, войти в молодой трепещущий мир, неизвестный, полный тайны, свежий, влажный, только рожденный, в котором ему все возможно, и жить, жить, много жить, не повторяя того, что он уже прожил, не идя снова по тому же пути – порочному, полному страданий, он не хочет страдать и причинять страдания, в новой жизни нужно стать новым, принять новые формы, он с этим рожден и было ему дано: он – человек, в центре Вселенной, все – для него, и что было, и существует, и что наступит, и это все вместе – прошлое, будущее, настоящее, всегда сейчас, неразрывно, это и есть река, в которой он стоит, погрузившись по грудь в прохладные светлые струи:

хаос побежден, мир сотворен и устроен, и здесь, где  он – центр мирового порядка, рядом вечность, мириады звезд, хвосты галактик, крутящиеся облака солнц, только то, что, мгновение спустя, равное его мысли, промелькнувшей и забытой, произошел взрыв и расширилась вселенная, выйдя из точки, и теперь, прессуя материю с невиданной силой вселенского пресса, пространство уменьшается, искривляясь, перетекая в сферу, не имеющую ни начало ни конца, ни середины, ни трети и четверти, он чувствует телом, как сгибает его существо бесконечность, в которую он упирается теменем, она так мала…

внутри молекул, атомов, проникая и  в них, ища первоосновы строительства мира – того огромного, который так чувствительно давит его ограниченностью размеров, и его самого – человека, ступившего на путь, ведущий в  бесконечность материи, атомов, электронов, их бесчисленных соединений, пульсирующих горячей кровью, бесконечен это путь, бесконечность, спрятанная в бесконечность, вот почему боги наказывают человека, так проявляется их любовь к нему, а любовь – это выражение необходимости, боги не могут без человека, они дружат с ним, они любят его дочерей и рождают от них детей – полубогов… боги отражаются в его глазах, человек бессмертен;

мироздание созидается сейчас, это  – только разбег руки, приноровление к бумаге, к обстоятельствам, к образам, звукам и запахам, к необыкновенным,  драматическим коллизиям,  но открывающим вдруг брызгами света, равными полному свету – свету вообще, истину, тайное, и пришедшее к героям, которых еще нет, а только они внутри сферы, мерцающей голубым огнем, скрывающей идеальную композицию, нерожденные и живые, надо их создать, породить, сконструировать, вызвать оттуда, где они существуют, вырвать из ничего – из себя, из меняющегося, созидающегося, умирающего мироздания… разве есть это ничего, небытие, абсолют отсутствия, возможно ли себе представить, чтобы бытие существовало как  не-сущее, а если вдруг и есть такое, то оно выходит за край природы, сущего, всеобщей полноты, закона, в таком существовании –  грех, и следует кара богов, в чем, между прочим, заключается суть древнегреческой трагедии, но и это всего лишь попытка, опыт, сон, фантазия. Как жаль…

ХРОНИКИ  ИЕРУСАЛИМСКИЕ

   В июне каждого года начальник справлял именины в родном городе. Губернатор и его супруга Лилия Борисовна устраивали их в заповедном музее, бывшей императорской резиденции. Столы накрыли в тронном зале, в котором когда-то задавала балы курносая голубоглазая царица, любительница танцев, задушевного малороссийского пения и красавцев гвардейцев.Начальник всегда приглашал только сотню человек, отбирать гостей он доверял лично Лилии Борисовне.

Все было готово для встречи, но начальник задерживался. Он  возвращался из-за океана после завершения трудных переговоров. Говорили, что везет важное и совершенно секретное известие, о существе которого догадывались. Поэтому начальника ждали с нетерпением и с каким-то особенно нервным чувством. Пока лучших людей города держали перед дворцом на изумрудной лужайке, устроенной на версальский манер с вытянутыми шпалерами кустов, с прямоугольниками разноцветных тюльпанов, с мраморными статуями античных богов и героев на пересечении дорожек. Через сотню шагов великолепный газон, устроенный специально выписанными английскими архитекторами, переходил в парк с травой до колен, пышными кустами и старыми липами, достающими до облаков. Гости фланировали по сиреневым дорожкам, вдыхали душистый воздух, раскланивались при встрече, иногда обнимались и целовались. Они болтали о милых пустяках, о модных дефиле, премьерных показах, светских скандалах. При этом придирчиво рассматривали друг друга, костюмы дам, замечали новые бриллиантовое колье или изумрудные серьги, наручные часы, усыпанные алмазами, ревниво оценивали здоровье и настроение друг друга. Они широко улыбались и заразительно смеялись, всем своим видом демонстрируя благополучие и уверенность. Гостей обносили шампанским. Пригубив искрящееся вино, они любовались лазоревым с золотом дворцом, распахнувшим в старинный парк высокие итальянские окна, бесконечным светящимся небом, в котором по полуденному ярко блистало вечернее солнце, и снующими официантами в пудреных париках, красных камзолах и белых чулках.

Так прошло больше часа. Наконец во дворце распахнулись широкие двери, и лучшие люди города важно, не спеша, начали подниматься по широкому каменному пандусу. Они прошли прохладный широкий вестибюль, отделанный серым полированным гранитом, затем зал, наполненный драгоценными произведениями искусства, за ним другой, третий и остановились перед высокими дверями, инкрустированными золотом и слоновой костью. Гости все подходили, возникла небольшая давка. Кто-то уже пытался выбраться назад, в парк, на воздух, но уже великолепная толпа стояла плотной стеной, а сзади еще напирали всё прибывающие гости.

Гости ломились в двери, но дворец молчал. Казалось, он был пуст. Что же это происходит? – спрашивали друг друга важные персоны. – Все сбежали? Может, отменили торжество, а про них, приглашенных, специально приехавших, забыли?  Но как такое может быть, это невероятно, такого еще никогда не случалось. Над нами издеваются, унижают нас таким способом, и кто это делает – губернатор и его жена, эта Лилия, да кто же она такая, мы про нее всё знаем, мы молчим пока… Нет, нет, это невозможно, нет никаких причин, ведь собрались свои, сторонники и друзья, партнеры, единомышленники. Однако и объяснения тому возмутительному, абсурдному положению, в котором они оказалась, не находилось.

Так гости простояли еще час.

– А вдруг, – неожиданно произнесла дама в жаркой собольей накидке на костлявых плечах, – вдруг что-то случилось? – Нервная дама, с оттоптанными ногами, сжатая со всех сторона жаркими телами, выкрикнула эти слова, сама того не желая. Крик отчаяния и страха, вырвавшийся из самого сердца, разнесся по залам, вылетел на лужайку перед дворцом… Да, конечно, что-то случилось, как же мы сразу не поняли, вот что вмиг сделалось общей мыслью. Верно, что начальник имел скверное обыкновение опаздывать, но не три же часа! И при том, заметьте, без всяких объяснений со стороны устроителей именин. Гроза, говорите? Полно, какая гроза может быть при нынешних высоких технологиях. Значит, он погиб, пронеслось в умах, его самолет разбился, лайнер сбили, это был теракт. Конечно, теракт! До него все-таки добрались, только этим страшным, трагическим обстоятельством объясняется мертвое молчание хозяев. Да, да, именно мертвое! Но тем более нужно получить недвусмысленный ответ: что случилось? гденачальник, что с ним? мы хотим знать!

Бросились искать ответственных лиц, случилось возмущение, говорили, не стесняясь, почти кричали, топали, – дворец хранил гробовое молчание. Обращались один к другому, ничего не известно, никаких известий, вообще никаких? но где же он, где сейчас начальник? принялись звонить, говорят –  в воздухе, он еще летит, но почему так долго и почему так все смутно, туманно, неясно, очень тревожно. Нет, что-то не так, неужели нас специально собрали, чтобы разом всех… от него можно ожидать и такого, он способен на все. Здесь может произойти что-то ужасное… Надо уезжать, перед дверями нечего выстаивать, праздник явно не удался, как бы не пришлось собираться по другому поводу. Да ведь и их могут взорвать, бросить в них гранату, разрядить автомат, их никто не охраняет. Но как только гостей охватило общее желание покинуть дворец, и они, встревоженные, испуганные, раздосадованные, начали пятиться к выходу, сообщая по телефонам шоферам о немедленном отправлении, тут же стали медленно раскрываться инкрустированные золотом и слоновой костью двери, перед которыми они стояли, прижавшись друг к другу. И они увидели зал, наполненный золотым светом и дрожащим блеском. Гости потянули воздух, вдохнули,и на них хлынул божественный, неизъяснимый запах, потрясающий весь целиком человеческий состав, и желудок, и печень, и саму душу. Они застыли, как завороженные. И пошли вдруг, все вместе, с растерянной улыбкой, словно их кто-то подтолкнул или они услышали повелительную команду, двинулись медленно, один за другим, парами, церемонно ведя своих шикарных дам.

***

Начальник задерживался. Его самолет угодил в грозу. И сейчас там, невероятно далеко от распахнутых в старый парк хрустальных итальянских окон, от белой ночи, сводящей с ума, и от цветущей сирени, и соловьиных криков, и от столов, источающих немыслимые для человека ароматы, и от сотни лучших людей города, приглашенных на праздник с женами или подругами, и забывших перед накрытыми столами о существовании своего начальника, там, в тысяче километров от кокетливого лазоревого с золотом дворца, растворяющегося в розовом сумраке, висел в воздушной бездне над первобытной беспредельностью великого океана лайнер. Его семиэтажную тушу трясло и кидало, ее опалял небесный огонь, пробегающий по гладкому титановому телу сиреневыми языками. Плети молний стегали фюзеляж, с треском били по лобовым стеклам, ослепляя пилотов. Летевший вслед такой же неуклюжий и безобразный самолет, нафаршированный артистами, популярными певцами, журналистами, сотрудниками службы безопасности, техническими работниками и прислугой, уже пропал с экранов бортового радара. (Позже стало известно, что он совершил экстренную посадку на ближайшем военном аэродроме вероятного противника.) Но «борт номер один» продолжал движение. Он забирался все выше и выше, упорно карабкался вверх, стремясь взлететь над тучами. Четыре могучих, специально подготовленных двигателя задыхались. Самолет смог подняться еще, но тут встала перед ним черная мягкая стена, уходившая в стратосферу.  Вдруг стена треснула, раскололась, разорвалась, обнаружив спрятанный в себе огонь. Из нее выплеснулась дрожащая волна, и самолет вздрогнул от невидимого плазменного удара.

Летчики совершали медленный разворот, пытаясь облететь грозовой фронт, накрывший погибающую Европу. Сорок дней назад в ее старинные города ворвался жар африканских пустынь. Вмиг пересохли каналы и обмелели реки, прекратили журчать бесчисленные фонтаны. Тлели аккуратные газоны, окутывались голубоватым дымком подстриженные кустарники, загорались деревья в ухоженных парках. Видели, как на лету вспыхивали птицы. Горели леса, фермы, виллы, пожары уже не тушили – не было воды. Дым укрывал города сиреневым ядовитым покрывалом. В горах таяли ледники. Мутные воды ринулись вниз, неся камни, деревья, земляную жижу. Реки наполнились желтой зловонной водой, поднялись вровень с мостами. Смирные домашние животные сходили с ума и кидались на людей с волчьей свирепостью. Люди умирали от внезапных сердечных приступов и от накатывающей тоски, природу которой они не понимали. Вдобавок вспыхнула эпидемия загадочной лихорадки, возбудитель которой, как думали, был перенесен ветром от диких черных племен, сотнями тысяч переселившихся в благословенные города из гниющих болот Африки. Спасения от болезни не знали: здоровый европеец кашлял, пока у него не разрывались легкие. Умирали семьями, тела разлагались за закрытыми дверями, наполняя запахом смерти еще недавно благополучные города.

На пятнадцатый день на несчастную Европу обрушился арктический циклон. Ледяной воздух столкнулся с раскаленной дымной атмосферой. Ураганный ветер ломал голые деревья, сбросившие от жары листья, гнул башни небоскребов, выдавливал окна и колол витрины. Гром потрясал землю, будто яростный враг стрелял из гигантских пушек прямой наводкой, молнии сбивали кресты со шпилей древних соборов, ударяли в телевышки, в линии электропередач, плавя провода и сжигая трансформаторы. В лифтах застряли миллионы людей, прекратили работу телестанции, отключились телефоны и компьютеры, исчез Интернет (последнее грозило необратимой катастрофой и вызвало панику).

Города и поселки грабили шайки бандитов, они врывались в квартиры и дома, убивали и насиловали, подростки поджигали автомобили, магазины, бары и кафе, вооруженные до зубов преступники воевали с отрядами полиции, национальной гвардии и армейскими подразделениями. Были введены танки. Полчища крыс заполонили улицы и яростно нападали на людей; огромные черные мухи возникали будто сами по себе из воздуха, от их укусов нечастные покрывались черными волдырями и умирали в невыносимых муках. Люди сходили с ума. На кладбищах разверзлись могилы, мертвецы бродили ночами, поджидая позднего путника и, окружив его, нападали с леденящими душу стонами, чтобы напиться его кровью, а с первыми лучами солнца зомби превращались в смердящие кучи, увенчанные гнилыми черепами.

Наконец хлынул дождь и лил еще семь дней, не переставая ни на минуту. Чистая, прозрачная влага, низвергающаяся водопадом из черных туч, слилась с водой растаявших ледников и распухших рек. Кипящая, зловонная жидкость, слизавшая всю грязь, впитавшая все нечистоты современных клоак, неслась, ревя и стеная, под вой ветра и грохот дождя, под треск разрывающихся небес, ловя в себя удары разноцветных молний, снося мосты, смывая дороги, руша дома. Она тащила на себе горящие автомобили, которые, испуская клубы черного дыма, крутились в водоворотах, бились о стены и уходили под воду.

На тридцатый день гроза истощилась, ветер стих, дождь прекратился. От земли поднимался горький чадный дым. Температура воздуха упала ниже нуля. Выпал снег. Движение транспорта по ледяным дорогам стало невозможно, поезда коченели на заметенных снегом путях, аэропорты не выпускали и не принимали воздушные суда. Европа замерзала в начале июня. Правительства были бессильны что-либо сделать. В катастрофе, постигшей европейские страны, погибли пятьдесят миллионов сто шестнадцать человек, а пропавших никто не считал.

Лайнер с трудом выбирался из грозы, в которую попал случайно. По всем расчетам он должен был благополучно миновать великую непогоду, о которой, разумеется, было хорошо известно службам, обеспечивающим безопасность начальника. Но грозовой фронт проделал фантастическую эволюцию: неожиданно, вопреки точным расчетам, вековому метеорологическому опыту и практике воздухоплавания, он за какой-то час изменил движение и вдруг встал на пути у самолетов, только что перелетевших Великий океан. И теперь неповоротливый семиэтажный лайнер, напоминающий кита, которого заставили летать, проделывал сложный и опасный маневр, уходя от черной стены, хранящей в себе огонь. Истребители сопровождения израсходовали топливо, и в последний раз, резко блеснув крыльями, как взблескивают рыбы под солнцем в струях воды, отвернули в сторону, взяв курс на базу. «Борт номер один» остался наедине со стихией.

Самолет ложился на крыло. Он круто накренялся, и пассажиры с одного борта видели бастионы туч, замки и фантастические дворцы из облаков, испускающие бенгальские искры, озаряющиеся в глубинах красным огнем, а пассажиры противоположного борта заглядывались на ярко-синюю поверхность океана, которая казалась плоской: с высоты пятнадцати километров нельзя было разглядеть гигантские волны, но и отсюда чувствовалось, что эта вечная вода колеблется, волнуется, сминает на себе, как платье из тяжелой ткани, висящие над ней тучи, что кидали на воды красные и белые всполохи, и вода возвращала назад небесный огонь. Тучи ложились на океан, тучи были сверху и снизу, тянулись на сотни миль до невидимого пассажирам горизонта. Картина эта была необыкновенная…

В салонах воздушного судна расположились истинные властелины жизни, подлинный цвет нации. Вместе с начальником летели министры, бизнесмены-миллиардеры, особо приближенные к начальнику, владеющие огромными богатствами хозяева заводов, фабрик, земель, газовых и нефтяных месторождений, банкиры, политики, председатели влиятельных партий, спикер парламента, депутаты, сенаторы, и сам председатель сената, несколько губернаторов важнейших регионов страны, два-три знаменитых ученых, один писатель, которому пробивали Нобелевскую премию, и помощники, референты, личные секретари и переводчики, дети и внуки небожителей этой страны – золотая молодежь, которые призваны были в недалеком будущем продолжить великие дела отцов.

Катаклизм, поразивший Европу, отголоски которого, бывало, трясли их как будто самолет несся на железных колесах по булыжной мостовой, они называли бесстрастно и высокомерно – зоной высокой турбулентности. Конечно, раскачивания, провалы, рысканья и тряска, вспышки в иллюминаторах были лишними. Они мешали спокойному пребыванию среди лакированного красного дерева, толстых натуральных ковров, мягких кожаных диванов и глубоких кресел, поместясь в которые было так приятно слушать тихую музыку, льющуюся из индивидуальных динамиков, или наслаждаться просмотром  легких, забавных кинофильмов, демонстрирующихся по цветным мониторам, вмонтированными в кресла, или просто дремать, в ожидании бережной посадки в родном аэропорту, предаваясь сладостным мечтам, потягивая коньяк, вино и другие напитки самого высшего качества.

Да и чем могли повредить им эти черные скопища водяной пыли, эти смешные молнии и опереточные громы? Они летели в самолете, изготовленном специально для начальника, в лучшем летательном аппарате мира, олицетворявшем триумф человеческого гения. С ними былначальник, глава великой державы, беспредельной, могучей, непобедимой страны, населенной многими народами. Этого, без всякого сомнения, великого человека, среди других знаменитых политиков и государственных деятелей отличали изворотливый ум, невероятная удачливость, фантастическая везучесть и небывалая интуиция. И поэтому они язычески верили в него.

– В этом есть что-то зажигательное, – пошутил молодой генерал, когда блеснула молния. «Это потрясающе!», –  подхватил знаменитый политик, когда она попала в самолет. (Политик прославился тем, что носил под пиджаком пышную женскую грудь, сделанную из блестящего розового пластика, короткую красную юбку и ажурные черные чулки с кокетливыми подвязками; в таком наряде он часто щеголял на заседаниях парламента, произнося сумбурные речи. Возглавляя в парламенте межфракционную группу трансгендеров и гомосексуалистов, он имел большую поддержку свободного западного мира и по этой причине обладал весомым влиянием на конгресс и сенат). Грозовая стена была уже сбоку, слева, самолет разворачивался на восток, и, казалось, он уже легко скользит с какой-то очень опасной, высокой горы туда, где синь и серебро свободного, пустого пространства, полного легкого солнечного света. Лайнер летел к дому. Все складывалось как нельзя лучше.

Об авторе: Редакция газеты «Петербургский публицист» попросила Сергея Шевчука дать о себе короткую справку, чтобы представить его как автора уникальной в своем роде публикации. Сергей Борисович дал «справку» – по сути, биографический очерк. Хотелось бы только добавить, что в армии С. Б. Шевчук служил подводным бойцом (!), а в редакции знаменитой газеты «Вечерний Петербург» сначала был корреспондентом (тогда газета еще называлась «Вечерний Ленинград»), а затем и главным редактором. Итак, слово автору – Сергею Шевчуку:   

         «О себе. Я родился в Ленинграде. В Ленинграде родились мои мать и отец. В Санкт-Петербурге мои бабушки и дедушки. Мои тёти и дяди, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы: весь мой род появился на берегах Невы и жизнь прожил строя и украшая свой Город. Мои предки были славные и честные люди, и это о них, их делах, героизме, подвижничестве мне должно было бы рассказывать. Да вот надо о себе.

         Я учился в очень хорошей школе, бывшей 1-й гимназии. Теперь эта школа снова 1-я гимназия. Помню великолепную белую лестницу, ведущую в дворянский актовый зал, стены его украшали памятные доски с высеченными на них именами выпускников, окончивших курс на золотую или серебряную медаль. Какие там имена!

         В этой школе детей учили люди с великим сердцем и глубоким умом. Они многое прощали нерадивым ученикам. Но из этого прекрасного учебного заведения меня выперли, не дав закончить 11 класс. Моя учительница литературы и русского языка, и она же секретарь партийной организации школы, при людях объявила меня личным педагогическим браком и дала «честное партийное слово» выгнать из школы. Слово она сдержала – выгнала.

         Через тридцать лет на традиционной встрече учеников, куда меня затащили почти силком, она (Царство ей Небесное!) попросила прощения, сказала, что читает мои газетные статьи ученикам на уроках литературы, представляя их образцом стиля. (Ну и ну!) Я на нее никогда не держал зла.

         Зато в тот же выпускной год я закончил школу рабочей молодежи (для этого устроился на завод, не помню уже то ли учеником токаря, то ли помощником уборщика цеха, всего-то на полгода). Ну тут уж я был первым учеником – на фоне остальных шалопаев, искренних парней и красавиц-девчонок, трудяг, зарабатывающих на хлеб и джинсы своими руками. Учение их не особенно интересовало, понятное дело, нужен был аттестат, а вот покуролесить, поспорить с учителем о какой-нибудь ерунде, чтобы отвлечь от урока, покурить, а то и пропустить по глоточку на лестнице, на это они были мастера.

         А как мы здорово отметили выпускной в ресторане гостиницы «Москва», что был на углу Невского и Литейного, (это под ним находился знаменитый «Сайгон»), и напились до чёртиков и выпускники, и их учителя, и как смеялись, вспоминая проказы великовозрастных оболтусов и несуразное их учение, как душевно пели, тесно обнявшись!

         После срочной службы в Советской армии случилось со мной чудо. Настоящее чудо. Я поступил в Академию художеств, в Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина на искусствоведческий факультет, выдержав конкурс почти 50 человек на место. Меня показывали, на меня ходили смотреть. Ведь вместе со мной учились дети профессоров, академиков, народных художников и даже дочка председателя горисполкома одного из крупных провинциальных городов. А у меня папа и мама были инженеры.

         Я учился почти на все пятерки. Но диплом получил обычный, синий (не люблю я отличников). Мне предложили использовать свои знания в области изобразительного искусства на пользу страны: для сохранения культуры и безопасности советского государства – служить на таможне. Иди, сказали мне, туда, парень, там высокая зарплата, льготы и там станешь настоящим человеком – дадут тебе форменный костюм и красивую фуражку. Я пришел на рандеву с тамошними начальниками, посмотрели они на меня и говорят: «Мы тебя не возьмем, у тебя взгляд дерзкий». Так и сказали, чистая правда, так и сказали!

         Я свободно вздохнул и отправился разгружать вагоны. В той давно ушедшей жизни был я дворником, почтальоном, спасателем на водной станции в Ялте (там частенько «тонули» отдыхающие дамы бальзаковского возраста, приходилось их спасать, делать искусственное дыхание… необыкновенные были женщины). А потом – Ап! – цирк-шапито. Туда занесло меня случайно: выпили как-то с веселым человеком красного    массандровского на набережной, а он оказался воздушным гимнастом и позвал меня служить в цирк. Там приняли меня помощником шталмейстера исключительно за кондиции (рост 190 см, вес за 100 кг) и сочный мощный баритон.

         Нужен я был для подмены настоящего режиссера манежа, несомненного профессионала, который и напивался профессионально: аккурат перед выходом, и, приняв до полного удовлетворения, засыпал в таком секретном месте, где его никогда не удавалось найти, чтобы извлечь, облить водой, натянуть платье и вытолкнуть в манеж. А уж там сам выкручивайся!

         Я выходил в магический круг арены, густо посыпанный опилками, устланный коврами, облаченный в дикий красный фрак и в идиотской шапочке. Нарочно отставив микрофон далеко в сторону, я важным голосом объявлял очередной номер, кривляясь и комикуя вместе с рыжим коверным, тоже горьким пьяницей. В цирке мне очень нравилось.

         Вернулся я в Ленинград и снова повезло: я осуществил мечту интеллигента – выпала мне должность ночного сторожа и одновременно пожарного в кинотеатре. Отсюда пошла моя журналистская карьера. Каждая ночь была нежна и доставляла восторг. После киносеанса я запирал двери, доставал пишущую машинку и, не переставая охранять вверенное помещение, начинал строчить в газеты. Сначала я рецензировал художественные выставки, коих в те годы в Ленинграде проходило великое множество. Меня печатали молодежная «Смена», «Вечерний Ленинград» и даже заносчивая, насквозь партийная «Ленинградская правда». Писал я с большим удовольствием, и до того дописался, что стал корреспондентом «Смены», а после «Вечёрки». Много лет я был обозревателем «Вечернего Петербурга», честно рассказывал о художественной и культурной жизни города, да и о многом другом. Читатель отзывался на мои публикации: бывало письма приходили мешками.

         Теперь нет этого кинотеатра, нет «Смены», «Вечернего Петербурга», нет «Невского времени», «Часа пик», как нет гордого красного флага с серпом и молотом, и той великой страны, и тех партийных органов, куда возили перед публикацией особо острые материалы для утверждения инструктором горкома, дрожащим от страха, а вдруг что-то недозволенное пропустит… а бывало тащили и меня, предварительно всей редакцией обвязав обязательным галстуком.

         Это ушло без возврата.

         Ну и ладно.

         Остался с нами самый прекрасный на свете город – Санкт-Петербург, и великие музеи, хранящие сокровища, и вечная музыка, что звучит белыми ночами, от которых обмирает сердце. А какова августовская бархатная черная тайна со вспыхнувшими будто вдруг, только сейчас, а не миллион лет назад звездами, и душистым ветром от еще цветущих роз шиповника…

         Как выразить словами чувство, рождающееся перед непознаваемым, поразительным, завораживающим, вечным и мгновенным блеском бытия? Как не задуматься о великом чуде жизни, которого ты сам центр?

         Как об этой радости написать?

         Как не попытаться это сделать, не дерзнуть, не попробовать сказать об этом? Я попробовал».