Летом 1975 года, после окончания военно-морского училища, в новой офицерской форме с лейтенантскими погонами я прибыл на Северный флот и был назначен на должность командира группы космической связи подводного ракетного крейсера. Корабль был новый и входил в состав 41-й дивизии, базирующейся примерно посередине между Мурманском и Архангельском на побережье Баренцева моря в посёлке Островной. К месту службы мы поехали вместе с женой, но квартиры семейным лейтенантам в то время не давали, и через месяц мы решили, что ей будет лучше уехать к родителям в Ленинград, так как нашему кораблю предстоял длительный боевой поход.

                В этот год в состав экипажа прибыли сразу три лейтенанта. Первый, Юра Мамыкин, был назначен командиром группы штурманской боевой части, второй, Фадеев Гена, возглавил группу гидроаккустиков  и третий, я, со своей группой входил в состав боевой части связи. Кроме лейтенантов, на корабль был назначен и новый старший помощник командира корабля капитан 3 ранга Виктор Никифорович Олейников, выпускник Высших офицерских классов в Ленинграде. Экипаж подводной лодки был сформирован в 1972 году, прошёл обучение в центре подготовки в эстонском городе Палдиски, участвовал в строительстве лодки в Северодвинске, но опыта боевой службы пока не имел. Командовал кораблём капитан 1 ранга Дмитрий Петрович Зубков. После представления командиру корабля прибывшим лейтенантам вручили два листа с темами вопросов на допуск к самостоятельному управлению по занимаемой должности. По этим темам нам предстояло в месячный срок получить зачёт. Один лист содержал темы по специальности. По нему надо было держать ответ перед флагманским специалистом, а второй лист был по устройству подводной лодки, и большую часть тем из него следовало сдавать нашему командиру механической боевой части капитану второго ранга Антипенко. Если темы по специальности были мне в основном знакомы, то по устройству корабля я должен был практически с нулевого уровня изучить устройство подводной лодки, так как в училище нас готовили к службе на надводных кораблях, которые от атомного подводного крейсера, мягко говоря, сильно отличаются.

              Боевую часть, в которую входила группа космической связи, возглавлял старший лейтенант Владимир Васильевич Канатенко. Он был моим ровесником, но окончил училище  раньше и был в составе экипажа с момента его формирования. Через четыре года я сменил его на этой должности и впоследствии общался с многими командирами боевых частей связи как подводных лодок, так и надводных кораблей и могу по своему опыту сказать, что лучший из тех, кто мне встречался, был Володя Канатенко. У него был спокойный характер, располагавший к уважительно-доверительным отношениям с подчинёнными, и очень хорошее знание радиотехники, позволявшее ему устранить почти любую неисправность. Добавьте к этому ответственность, целеустремлённость в решении поставленных задач и больше товарищеские, чем командирские отношения с подчинёнными и вы поймёте, почему его любили в экипаже. Но был у него и серьёзный недостаток, который проявился позже и не позволил ему после окончания Военно-морской академии занять руководящую должность в структуре связи Северного флота. Это увлечение спиртным, что привело к преждевременному отчислению его из состава флота. Но это случилось много позже, а тогда, при первом знакомстве, я честно рассказал ему, что почти ничего не знаю по устройству подводной лодки. На это Володя ответил, что месячный срок очень жёсткий, но реальный, а темы листа по специальности он закроет сам авансом, и об этом уже есть договорённость с флагманским специалистом. Побеседуем с ним по специальности позже, когда уже будем в море на боевой службе. Это меня очень обрадовало, так как закрывать теперь можно было только один лист.

               Командованию корабля было некогда контролировать то, как лейтенанты готовятся по листам  о допуске на самостоятельное управление, и оно переложило этот вопрос на командиров, в чьём подчинении находились новые члены экипажа. Здесь надо отметить, что из троих прибывших в экипаж лейтенантов я один отправил жену на большую землю. А Мамыкин и Фадеев жили с семьями в квартирах, которые им удалось достать у подводников других кораблей, уходивших в плавание или уезжающих в отпуск. В то время на берегу казармы у нашего экипажа не было, и матросы срочной службы, а также мичманы и офицеры, у которых в Островном не было семей, жили и питались на новой плавказарме, построенной в Польше. Здесь же поселился и я в четырёхместной каюте вместе с другими младшими офицерами. Все мои пожитки умещались в двух больших китайских кожаных чемоданах с вещами, которые расположились в рундуке под койкой. Отсутствие жены имело свои неудобства, выражающиеся в том, что меня назначали дежурным по части через сутки. И я мог только один вечер лазить по отсекам, изучая устройство лодки, а второй должен был проводить в казарме. По выходным по возможности я отдыхал, устраивая себе поход на последний сеанс в кино в дом офицеров или выезжая на автобусе в бассейн в соседний посёлок Гремиха.

               Наш корабль в это время готовился к длительному переходу на Тихоокеанский флот. Но неожиданно выяснилось, что какой-то механизм имеет ограниченный ресурс, и нас заменили на резервную однотипную подводную лодку К-171 из состава нашей дивизии, которая была чуть новее нашей К-171, а мы стали готовиться к обычному автономному плаванию, которое имело меньшую продолжительность по времени и укладывалось в ресурс всех механизмов корабля. Неделю мы провели на заводе в Полярном. Приближалась осень, и север давал себя почувствовать плохой погодой. На утренние построения на заводе все уже выходили не в шинелях, как раньше, а в ватниках и меховых куртках-канадках, бывших у нашего интенданта в большом дефиците. Мне куртка не досталась, так же как и обычный ватник. В них выходили на построения на пирсе перед кораблём мичмана и матросы срочной службы, а я стоял в строю в кителе, отчего очень замерзал, но ничего не просил и на условия не жаловался. Пожалели меня рабочие завода и подарили старый промасленный ватник. По прибытии корабля в Полярный выяснилось, что мой аттестат где-то потерялся, и, чтобы выписать новый, перед строем офицеров командир корабля мне объявил выговор, а в остальном служба протекала без прочих неприятностей. После построения на подъём флага экипаж спускался вниз на подводную лодку, и я участвовал во всех корабельных мероприятиях, а в свободное время получал секретные материалы и по ним изучал корабль сначала теоретически, а потом и практически, спускаясь в самые потаённые места. Экипаж мне очень помогал, и я не помню ни одного случая, чтобы в каком-то отсеке кто-то отказал мне объяснить  или показать действие какого-нибудь механизма.

По окончании заводского ремонта в Полярном на дверях командирской каюты во 2-м отсеке появилась новая табличка из нержавеющей стали. Надпись на ней оповещала, что это каюта командира корабля капитана 1-го ранга Д. П. Зубкова, кандидата военно-морских наук. Из всех кораблей ВМФ СССР в то время только на нашем подводном ракетном крейсере командир имел такую учёную степень. Приятно, с одной стороны, но с другой… некоторым возражавшим ему с тех пор доводилось слышать по своему адресу: «Ты кто? Лейтенант? (лейтенантами он величал и старших лейтенантов тоже, а это звание тогда имело большинство офицеров экипажа. – А. Ц.). Ты кто? – настойчиво спрашивал Зубков и сам отчал: – Ты – говно, а я кандидат наук! Поэтому молчи и делай то, что я говорю». Грубость в нашем командире по отношению к подчинённым была делом случая, а вообще-то он имел большой опыт службы в разных должностях на подводных лодках, хорошо знал корабль и каждого из подчинённых, умел быстро принимать правильные решения и мог поговорить по душам не только с офицерами, но и с любым матросом тоже. Командира в экипаже уважали и гордились его учёной степенью. Но, правда, любил Дмитрий Петрович и похвастаться своим интеллектом. Как-то сразу после моего назначения в экипаж мы встретились в длинном коридоре плавказармы. Проходя мимо, он остановился и, вопросительно глядя мне в глаза, продекламировал: «Мы встречались с тобой на рассвете, ты веслом рассекала залив». После этих слов замолчал, продолжая смотреть на меня. Я почти сразу продолжил отрывок из стихотворения Блока: «Я любил твоё белое платье, утончённость мечты разлюбив». Зубков удивлённо вскинул брови, сквозь зубы обронил : «Однако». И прошёл мимо. В его каюте висела картина французского импрессиониста Ренуара, он любил взбодрить заскучавшую вахту в центральном посту какой-нибудь интеллектуальной игрой типа буриме и делал обход корабля обязательно в кожаных перчатках.

               Сдать темы по устройству корабля оказалось не так просто. Например, изучив несколько систем, я попробовал получить по ним зачёт у капитана 2 ранга Антипенко, но у него не было времени, и он перепоручил командирам дивизионов проверить мои познания. И, если командиры, отвечающие за энергетику и электрику с третьей-четвёртой попытки ставили мне зачёт, то вопросы живучести и трюмных систем мне сдать никак не удавалось. Экзаменовался по ним я сначала у своего товарища по каюте. Спрашивал он без всякой скидки на товарищеские отношения, потом мои знания и практические навыки проверял командир 3-го дивизиона капитан 3 ранга Юрий Иванович Таптунов, который сначала выключал свет, а потом вместе со мной заползал под какую-нибудь систему и требовал, чтобы я в полной темноте нашёл тот или иной клапан и доложил ему всю информацию по его состоянию в разных ситуациях. При малейшей ошибке я слышал: «Не сдал». Следующую попытку можно было получить только после предварительной сдачи товарищу по каюте, а после его доклада о моей готовности опять подойти к Таптунову. Так прошло месяца два, а у меня был закрыт только лист по специальности. Второй лист по устройству корабля имел примерно половину не сданных тем, касающихся в основном устройства трюмных систем и живучести корабля. Начальство меня не беспокоило, и я надеялся, что со временем досдам Таптунову и эти темы. Примерно так же обстояли дела с листами по допуску к самостоятельному управлению и у двух других вновь прибывших лейтенантов. Корабль после заводского ремонта вернулся в Островной и в основном был готов к автономному плаванию.

              Проверить готовность корабля  должен был сначала штаб дивизии, потом флотилии, и после этого – штаб флота, представители которого прилетали из Североморска в Гремиху на вертолёте. А перед всеми проверками на корабль неожиданно прибыл командир дивизии капитан 1 ранга Александр Михайлович Устьянцев. Это был один из самых опытных подводников ВМФ СССР, имевший большой опыт службы. Он пользовался уважением среди личного состава дивизии. Я его случайно встретил около рубочного люка между 2-м и 3-м отсеками подводной лодки. Вытянувшись по стойке «смирно», я пропускал его могучую фигуру в узком проходе. Бросив на меня взгляд, он безошибочно определил во мне недавно прибывшего в экипаж лейтенанта и коротко приказал следовать за ним в центральный пост. Как он догадался, что я «молодой»? Да по сотне признаков в одежде, поведении и прочем, что становится видимыми только после многих лет службы на подводных лодках.

В центральном посту Устьянцев выслушал доклад дежурного по кораблю, снял шинель и, привычно развалившись в мягком командирском кресле, принялся за меня. Поинтересовавшись  биографией, он перешёл к вопросам службы в экипаже и, услышав, что у меня нет жалоб, попросил показать листы на допуск к самостоятельному управлению. Я вытащил из нагрудного кармана куртки РБ (так называлась одежда подводников из легкой ткани синего цвета, в которую мы переодевались внутри прочного корпуса корабля) два потрёпанных листа, развернул первый и передал Устьянцеву. Это был лист по специальности со всеми закрытыми темами. Внимательно изучив лист, командир дивизии довольно хмыкнул и коротко буркнул: «Второй». Я протянул ему второй лист. Так же внимательно изучив его, как и первый, он коротко приказал дежурному: «Командира в центральный пост». По прибытии командира корабля Устьянцев у него поинтересовался, сколько лейтенантов без допуска в экипаже, а после этого вызвал оставшихся двоих и, ознакомившись с их листами, снова обратился ко мне с вопросом, почему в положенный срок МЫ (???) не закрыли все темы по допуску на самостоятельное управление. Я честно ответил, что система сдачи экзаменов многоуровневая и не позволяет быстро сдать даже один выученный вопрос. Устьянцев выслушал меня и приказал вызвать командира БЧ-5 Антипенко. Дальше последовал от командира дивизии разнос всех, начиная от командира корабля и кончая лейтенантами. В конце монолога Устьянцев спросил Антипенко, почему в листе стоят не его подписи. Тот коротко ответил: «Нет времени». Дальше голос Устьянцева гремел на весь отсек, а могучий кулак правой руки в подтверждение слов бил по раскладывающемуся столу, расположенному справа от командирского кресла. Минут через пять  голос утих, и Устьянцев коротко бросил: «Я сам приду через три дня принимать оставшиеся темы. Готовьтесь». После этого Устьянцев тяжело встал с кресла, надел шинель и в сопровождении  командира корабля полез наверх по вертикальному трапу. Мы молча разошлись по своим боевым постам.

Оставшиеся три дня мы были освобождены от всех обязанностей по службе, размещены вместе с дежурной службой на корабле без схода на берег и обеспечены круглосуточно любой секретной литературой, которая нам могла понадобиться. Вместе с нами на корабле постоянно находились все трое командиров дивизионов БЧ-5. Командиру корабля они лично докладывали в конце дня о том, сколько вопросов они приняли у каждого из лейтенантов. Один из нас, лейтенант Фадеев, заболел и проходил лечение на плавказарме, а двое других совершили, как нам тогда казалось, невозможное – в наших листах по устройству корабля не осталось незакрытых тем. В последнюю ночь перед назначенной датой экзамена мы с Юрием Ивановичем Таптуновым ещё раз прошлись по всему кораблю, спускаясь на нижние палубы, и потрогали руками каждый клапан. Наши руки за это время приобрели мышечную память и мы могли безошибочно нащупать его в темноте и определить состояние. Таких клапанов по разным системам на любой подводной лодке сотни. После этого Таптунов пожал нам, как равным, руки и сказал, что его совесть чиста – устройство систем корабля и вопросы его живучести мы знаем. Он  распорядился даже открыть для нас душ, и мы с удовольствием плескались под тёплой водой, смывая смазку, в которой умудрились запачкаться во время лазания по трюмам. Даже интендантская служба, переживая за грядущий экзамен, не только одела нас в новый комплект белья и верхней одежды РБ, но и устроила пир для двоих на вечерний чай в кают-компании, а не в столовой личного состава, где принимала пищу дежурная по кораблю смена.

Спал я в ту ночь в своей пятиместной каюте в 5-м отсеке часа четыре. В каюте был один, мое штатное спальное место находилось на верхней койке третьего яруса с клапаном вентиляции перед головой. За прошедшие два месяца я уже научился залезать и слезать с койки, не ударяясь о него и не прыгая по тревоге на шею товарищу с нижней койки. Когда я уже засыпал, мне пришла в голову мысль, что Устьянцеву теперь и приходить на корабль не надо. Что ему делать нечего, кроме как возиться с лейтенантами? Цель-то внушения достигнута – листы закрыты, и командир корабля теперь с чистой совестью может своим приказом допустить нас с Мамыкиным до самостоятельного управления по занимаемой должности.

Но я ошибся, и в 10 часов утра мы в новеньком РБ стояли перед Устьянцевым в первом отсеке подводной лодки на средней палубе. За нашими спинами стоял командир БЧ-5 Антипенко, который доложил капитану 1 ранга о нашей готовности. Условия экзамена были следующими: командир дивизии задавал вопрос, на него отвечал один из нас, а на следующий вопрос отвечал второй. И так выборочно по любой теме листа. Первый отсек мы прошли быстро, отвечали не задумываясь, и чувствовалось, что Устьянцев доволен. Так дошли до трюма третьего отсека. Устьянцев приказал выключить свет и открыть один из клапанов. Мы не ослышались –  именно открыть. До этого нам предлагалось только имитировать открытие или закрытие – мы просто дотронувшись до клапана. Очередь была моя. Я повернул рукоятку и в темноте послышалось журчание воды. Последовала команда – закрыть. Послышалось довольное хмыканье командира дивизии. Следующий вопрос адресовался Мамыкину – и тоже открыть другой клапан, отстоящий примерно от предыдущего на полметра. Юра сделал шаг в мою сторону и начал наощупь искать нужный клапан. И вдруг я почувствовал как его тело начинает дрожать мелкой дрожью. Он не мог найти нужный клапан, хотя вчера вечером он его находил наощупь. Через минуту замешательства Устьянцев приказал включить свет, и мы увидели, что клапана на штатном месте нет. Увидели мы, а не Устьянцев. Он даже не посмотрел в ту сторону, а сразу повернулся в проходе и, уже поднимаясь по трапу, подозвал к себе Мамыкина и прорычал: «Времени, говорите, нет? Не знаете устройства своего отсека – вот причина. Вам-трое суток ареста». И, пока мы стояли в оцепенении, Антипенко довольно улыбнулся и, вынув из кармана РБ недостающий клапан, прикрутил его на место. «Будете знать, как на начальство жаловаться», – сказал он и стал подниматься по трапу. Да, дорогой читатель, не часто, но случалось, что учили нас подводной этике и такими методами. И учили хорошо. Многое из того я до сих пор помню, хотя прошло уже чуть меньше полувека. А Мамыкина на гауптвахту так и не посадили – готовились к приему комиссии, и было не до этого.

   На следующий день командир корабля издал приказ о допуске нас двоих к самостоятельному управлению по занимаемой должности, и в плавание мы пошли без дублёров. А вот в группу гидроаккустиков был прикомандирован капитан-лейтенант с другого экипажа, который вместе с Фадеевым слушал океан. И правильно: аккустик – слишком ответственная специальность.

В конце осени мы простились с уже заснеженной Гремихой и вышли на боевую службу. После прохода узких мест два рейдовых буксира, провожавшие нас от пирса, пожелали нам счастливого плавания, и скоро после этого по кораблю была объявлена готовность № 2 надводная. Свободные от вахты при этом могли выйти наверх покурить или просто подышать свежим воздухом. Я с разрешения вахтенного офицера поднялся на мостик и полюбовался мощью нашего атомного ракетоносца, бесшумно рассекающего на редкость спокойные воды Баренцевого моря, вечерним светом чистого неба и белыми бурунами морской пены, расходившимися от чёрного носа корабля под острыми углами в обе стороны. На горизонте светились огнями северные посёлки – Гремиха и Островная, где стояла наша плавказарма с оставленными на ней ненужными в походе вещами. А чтобы уберечь их от воровства,  мы перенесли их в помещение без иллюминаторов и входную металлическую дверь заварили газовой сваркой. До свидания, берег. Мы вернёмся нескоро. Сейчас же наш курс – в Атлантику. Через час мы погрузимся и ещё долго не всплывём в надводное положение. Крейсер приступил к боевому патрулированию в готовности нанести сокрушительный ядерный удар новейшими баллистическими ракетами по вероятному противнику.

Первое автономное плавание. Что это такое? – наверняка спросит тот, кто никогда не выходил в море на военном корабле. Если отвечать коротко, то в первую очередь это планомерная учёба всех категорий личного состава. В этом рассказе для краткости изложения я почти не касаюсь темы учёбы по соответствующей должности, хотя она занимает большую часть времени. Я хочу остановиться на обучении в автономке навыкам по борьбе за живучесть. Настоящим подводником лейтенант, только что выпустившийся из училища, становится только через 4–5 лет. К этому времени он, как правило, назначается на вышестоящую должность. И снова необходима учёба не только по специальности, но и по вопросам, касающимся всего корабля. Так учился и я, а мои начальники всячески этому способствовали. И главным учителем по общекорабельным мероприятиям для меня стал старший помощник командира Виктор Никифорович Олейников.

По корабельному расписанию по приборкам и аварийной тревоге я был не только командиром аварийной партии на средней палубе 3-го отсека, но ещё и ответственным за поддержание порядка в этом месте корабля. Мне подчинялись девять мичманов и матросов срочной службы из разных подразделений. Средняя палуба 3-го отсека – место, через которое не может не пройти любой проверяющий или старший начальник. Это первое из внутреннего пространства нашего проекта подводной лодки, в которое он попадает после верхней палубы, где расположен центральный пост. Попасть в центральны пост из прочного корпуса, минуя среднюю палубу, тоже нельзя. И если на корабле объявлена приборка, или учения по борьбе за живучесть, то не обратить внимание на то, как и что делает личный состав в этом месте, тоже никто из начальников не может, а заодно и проверить что-нибудь: будь то размещение и состояние средств индивидуальной защиты, запасного имущества, аварийных плотов и ещё многих вещей и оборудования, находящегося здесь справа и слева от узких проходов. С командиром корабля я встречался реже, чем со старшим помощником, который начинал свой контроль почти любого мероприятия от места моего нахождения по корабельному расписанию.

Капитан 3 ранга Олейников, казалось, родился старпомом. Он сначала вникал  сам во всё очень досконально, а потом убеждал нас, почему надо именно так сделать. Или  показывал что-то личным примером. Таким образом он научил меня тому, что лейтенант должен одеваться в средства индивидуальной защиты быстрее подчинённых, а среди них были мичманы служившие на лодках около пяти лет. Или случай, когда он заметил моё неумение руководить личным составом на большой приборке и сам подменил меня на короткое вренмя. Но это только маленькая часть его каждодневных проверок, осуществляемых как бы попутно с тем, что делалось на корабле. Он постоянно проверял у подчинённых знания наизусть должностных обязанностей или ведения документации, или ещё чего-либо. Он никогда не ругался матом, разговаривал как с равным и к нему всегда можно было обратиться за помощью, даже минуя непосредственного начальника. Корабль был его домом, на нём он проводил большую часть своей жизни. За эти качества его не просто уважали, а любили в экипаже. После его прихода появилась практика в каждом автономном плавании выдавать всем подводникам лист с темами по устройству и живучести подводной лодки. Листы были разные, с вопросами, не связанными со специальностью. После закрытия всех тем у командиров соответствующих подразделений надо было сдать общий экзамен Олейникову. И мне пришлось снова повторить устройство корабля, но теперь с меня спрашивали ещё строже. Экзаменовал меня  только  командир БЧ-5 капитан 2 ранга Антипенко, которому все темы я сдал удивительно быстро. Сложнее было с вопросами, которые надо было сдавать начальнику химической службы Жене Державину и особенно трудно было отвечать Олейникову. Он готовил из лейтенантов полноценных дежурных по кораблю, которые могут из центрального поста организовать борьбу за живучесть. И к концу автономки мы были подготовлены для этого.

Так в постоянных учебных тревогах, вахтах и учёбе быстро пролетели все три месяца нашего автономного плавания. За это время подводная лодка скрытно форсировала два противолодочных рубежа НАТО, спустилась до экватора и снова незамеченной, пройдя рубежи, вернулась в Баренцево море. Всплыли в надводное положение мы около Гремихи в начале весны. Погода была штормовая, и выход наверх был запрещён, поэтому наслаждались свежим морским воздухом мы внутри прочного корпуса,  раскачиваемого огромными волнами. За все время плавания у нас не было ни одной нештатной ситуации. Экипаж выполнил на отлично поставленную боевую задачу, и в этом была заслуга каждого из 120 человек, находившихся на борту корабля. Швартовались у дальних причалов Островной поздно вечером. Встречал нас на пирсе под леденящим ветром и при мелком снеге, задуваемом даже под одежду, командир дивизии с несколькими флагманскими специалистами. Построения экипажа на пирсе из-за штормовой погоды не проводилось. Только командир в канадке вышел на пирс для доклада  Устьянцеву. После этого все встречающие спустились в прочный корпус для детального доклада командирами боевых частей. Командир дивизии обошёл все посты на корабле и каждого поблагодарил за службу. Через несколько часов свободные от вахты и семейные члены экипажа, которые были не заняты на выводе ядерного реактора, ушли на берег. Мне идти было некуда, поэтому я поднялся на мостик, посмотрел на низкие тучи, освежился на пронизывающем  ветру, спустился в тёплое и светлое пространство прочного корпуса, попил чай в кают-компании и лёг спать.

Спал я впервые после автономки непрерывно целых восемь часов, меня не поднимали на сеансы связи и не будили сигналы учебных тревог, я не слышал говора офицеров смены, собирающихся в узком коридорчике в ожидании приглашения в кают-компанию на приём пищи, мне не мешали спать звуки кинофильмов и шум вестовых, получающих пищу из камбуза в соседнем буфетном помещении. За завтраком в кают-компании узнал страшную новость – через несколько недель после того, как наш корабль ушёл в автономное плавание,  на подводной лодке К-447 из состава нашей дивизии погибли шесть подводников. До обеда писал отчёт за поход, а потом, переодевшись  в чистую и почти неношеную лейтенантскую форму, я сошёл на пирс и впервые за три  месяца увидел солнце и белый снег, сверкающий на каменистых, северных сопках на фоне голубого неба. Был лёгкий морозец, и, любуясь такой редкой для Гремихи безветренной погодой, я, присев на ограждение пирса, подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Мне мечталось, что скоро мы передадим корабль второму экипажу и поедем сначала в санаторий на послепоходовый отдых, а потом в отпуск. И я подумал, что в береговой жизни тоже есть свои прелести, если давно не виденные солнечные лучи так тепло ласкают мои щёки. Сидел я рядом с трапом, положенным от пирса на обрезиненную поверхность корпуса нашей подводной лодки. Рядом со мной в длинной овчинной шубе с поднятым воротником и автоматом Калашникова переминался в валенках матрос первогодок из моего экипажа, который нёс верхнюю вахту. Около него лежал  пульт связи с центральным постом нашей подводной лодки.

С другой стороны пирса была пришвартована подводная лодка К-3, которая носила имя «Ленинский комсомол». О том, что это была именно К-3, а не какая-то другая похожая лодка этого проекта из состава кораблей дивизии, базирующихся в Островном, непосвящённому человеку было неведомо, так как, наверное, для осложнения  жизни вероятному противнику одно время на борту каждого корабля был нарисованный белой краской номер с совсем другими тремя цифрами, которые периодически менялись. Но ещё вчера при швартовке мы знали, что стоять будем рядом с легендарной   К-3 – первенецем атомного подводного флота  СССР и третьей в мире атомной подводной лодкой, спущенной на воду ещё в 1957 году. На ней так же лежал трап, а рядом с ним такой же, как и у нашего корабля, пульт связи, около которого так же переминался в валенках вахтенный с автоматом в длинной шубе. Пульт имел зафиксированный тумблер, что позволяло вахтенному не вынимая рук из меховых рукавиц, каждые полчаса при опросе из центрального поста К-3 отвечать: «Замечаний нет». Это маленькое нарушение, конечно, но не на моём же корабле, и я вмешиваться не стану. Двух вахтенных разделяла ширина пирса, то есть метров десять, но каждый подчинялся своему дежурному и охранял вход на свой корабль и обстановку вокруг него.

Я сидел и думал: вот ещё чуть-чуть понежусь на солнышке, потом встану и через контрольно-дозиметрический пост выйду на дорогу и пойду по ней километра полтора в Гремиху. Хорошо, что нам для швартовки выделили этот пирс, а не место за Островной. Оттуда, правда, можно было бы до Гремихи быстрее добраться на автобусе, но сегодня погода способствует пешей прогулке, а я так давно не ходил больше 100 метров в сутки. Слева от меня на горке останется памятник погибшей почти шесть лет тому назад подводной лодке К-8. Проходя мимо, я поклонюсь памяти пятидесяти восьми членов её экипажа, которые вместе с кораблём навсегда упокоились на дне Бискайского залива. Потом дорога попетляет немного, и я буду уже в посёлке. Там дойду до телефонной станции, где закажу разговор с Ленинградом минут сразу на 10 и, если повезёт, то трубку возьмёт жена и обрадуется, что скоро приеду в отпуск…

Так я мечтал под северным солнышком, но внезапно из пульта связи лодки К-3 послышался сигнал тревоги. А затем голос прокричал: «Аварийная тревога. Пожар в отсеке». Точно в каком отсеке был пожар, в моей памяти не сохранилось, кажется где-то в корме, но это и не так сейчас важно, потому, что я стараюсь описать не техническую а организационную часть борьбы за живучесть, которую видел сам. Наш вахтенный стоял в оцепенении и я первым подскочил к пульту связи с Центральным постом нашего корабля и, нажав тумблер доложил о пожаре и фактической, а не учебной, аварийной тревоге на К-3. Из пульта сразу послышался голос старшего помощника Олейникова, который спросил, кто докладывает? Я назвал себя и здесь же получил приказ никуда не уходить. Интересно, зачем я ему понадобился, мелькнула у меня мысль и, пока ждал у трапа, я стал вспоминать все последние аварии на лодках, которые нас заставляли учить в автономке. А заодно вспомнил и аварию на К-3, случившуюся в сентябре 1967 года с воспламенением гидравлики, поступавшей в отсек от клапана вентиляции главного балласта. Это была первая крупная авария на наших атомных подводных лодках, в результате которой погибли 39 членов экипажа. Так прошли минуты две или три. Пульт связи с центральным постом на К-3 почему-то молчал, видимо, вахтенный незаметно для меня снял блокировку. Из двери ограждения рубки нашего корабля быстро вышел Олейников, а за ним мичман-дозиметрист и матрос срочной службы. Все были в повседневном РБ и несли изолирующие противогазы, индивидуальные дыхательные аппараты и приборы, определяющие качество воздуха. Старший помощник, проходя мимо меня, приказал раздеться и взять у него часть груза. Я положил свою шинель около нашего вахтенного, и мы все четверо с грузом с разрешения дежурного перешли на борт К-3.

Несмотря на переносимые приборы, висевшие на плечах, мы быстро прошли по металлической палубе лодки, не имеющей резинового покрытия. Помогая друг другу и держась за обледенелые поручни, вошли за ограждения рубки. Пока спускались вниз с грузом, Олейников назначил меня командиром аварийной партии, которая состояла ещё из двух человек. Почти весь состав партии, которому под моим руководством предстояло бороться за живучесть К-3, попал на этот проект лодки впервые и это плохо, но действовать надо было быстро, и других кандидатур Олейников, видно, не нашёл. Сам я ещё курсантом около недели стажировался в этой дивизии и даже с экипажем капитана 1 ранга Дуба выходил на несколько дней на почти однотипной лодке в море, но одно дело – прокатиться «экскурсантом» и совсем другое – бороться за живучесть в малознакомом отсеке. Но ничего, подумал я, системы пожаротушения у них должны быть такие же, как и у нас, а кроме того, может быть, и местного мичмана мне добавят в партию.

В центральном посту К-3 царила нервозная обстановка. Дежурным по кораблю был местный доктор, а фактически руководил борьбой за живучесть помощник дежурного – мичман. На вид мичману было лет 40, и по боевому номеру на кармане его РБ было видно, что он из команды трюмных третьего отсека. Эти моменты означали, что, во-первых, налицо было нарушение, так как докторов обычно дежурными не назначают, и, во-вторых, его помощник был, видимо, подводником опытным и знающим правила борьбы за живучесть. Но он, скорее всего, был хорошим исполнителем, а не организатором всех положенных по руководству действий. Так что наш старший помощник оказался на К-3 очень кстати.

В сравнении с нашим кораблём в центральном посту данного проекта было тесно. К-3 представляла собой единственный экземпляр первого поколения атомных лодок. Наш же корабль уже относился ко второму поколению со значительно улучшенными всеми характеристиками, в том числе и обитаемостью. Кроме того, водоизмещение нашего корабля было примерно в два раза больше, чем К-3.

Пока помощник дежурного сбивчиво докладывал Олейникову, что случилось и какие меры приняты, наш старший помощник скорее жестами, чем словами приказал мне доложить оперативному дежурному по прямому телефону о происшествии и проследить, чтобы в вахтенном журнале корабля записали, что он принял на себя организацию борьбы за живучесть корабля. Пожар в отсеке был очень незначительный, обесточили и быстро потушили распределительный щит. Отсек загерметизирован, в нём три члена экипажа, включённые в индивидуальные дыхательные аппараты. В отсеке есть свет и связь с центральным постом. Радиационная обстановка нормальная. Выяснив наводящими вопросами, кто старший в аварийном отсеке и его опыт службы, Олейников приказал записать в журнал время  включения  в аппараты защиты дыхания, уточнить, сколько всего личного состава находится на корабле, выставить вахту у люков аварийного отсека и ещё раз осмотреть весь аварийный отсек, замерить в нём состав воздуха.

Пока приказы Олейникова выполнялись, с пирса доложили, что  на лодку прибыл командир корабля и почти сразу за ним заместитель командующего 11-й флотилией капитан 1 ранга Мормуль. Спустившись вниз, командир вступил в командование, о чём опять сделали запись в журнале, и мы с Олейниковым отошли в сторону. Следующим в центральный пост спустился начальник электромеханической службы флотилии Мормуль, который сам доложил по телефону оперативному дежурному о том, что он возглавил борьбу за живучесть, а на возражение командира приказал записать об этом в вахтенном журнале. Разобравшись в обстановке, Мормуль доложил о ней по телефону оперативному дежурному и приказал больше на корабль никого не пускать. Дальше, проверив связь с аварийным отсеком, приказал подготовить запасные комплекты дыхательных аппаратов и изолирующих противогазов в аварийном и смежных отсеках, а также средства тушения возможного возгорания после начала вентиляции. Приказы Мормуль отдавал четким спокойным голосом, и они быстро исполнялись. С его приходом в центральном посту прекратилась нервозность и суетливость. Все действия были в последовательности строго по «Руководству по борьбе за живучесть», хотя самого документа (как любил говорить Антипенко, «написанного кровью погибших подводников») у Мормуля под руками  не было, да он ему был и не нужен, так как Мормуль сам писал его текст. По его командам чувствовалось, что устройство корабля он отлично знает. Как я выяснил позже, Мормуль лейтенантом служил на этой подводной лодке. Мы с Олейниковым со стороны  наблюдали за подготовкой и процессом вентиляции аварийного отсека, и я видел, как жадно наш старший помощник командира наблюдает за действиями Мормуля. Это была для Олейникова отличная практическая школа от одного из самых лучших специалистов по борьбе за живучесть корабля. Мне тоже были интересны команды Мормуля и то, как они исполнялись, потому что в автономном плавании примерно такой же сценарий учебной аварии мне задал Олейников.

Через некоторое время показания качества воздуха в аварийном отсеке достигли нормальных значений и вентиляция была окончена. Тления и новых возгораний не было. Люди в отсеке не пострадали. Отсек разгерметизировали и открыли люки между отсеками. Мормуль доложил по телефону оперативному дежурному обстановку на корабле и в сопровождении командира направился в корму лично осмотреть место происшествия. А мы с Олейниковым и двумя членами нашего экипажа снова взвалили на себя аппараты в чехлах и приборы и перешли на пирс. Было уже темно, а корень пирса был необычно освещён. Там стояла толпа из членов экипажа К-3, флагманских специалистов, которых не пустили на борт. Ещё больше людей и машин было за дозиметрическим постом. Перед въездом на пирс стояли штук восемь штабных уазиков, две машины скорой помощи и даже одна пожарная машина. «Да, много шума наделала наша легенда К-3. Пойду и я покурить в ту комарилью» –сказал Олейников, переодеваясь в заботливо вынесенную кем-то из экипажа меховую канадку. А я стал искать на пирсе свою шинель, но здесь ко мне обратился наш новый верхневахтенный. Оказалось, что он накинул её на себя, а сверху надел меховую шубу. Я надел шинель и спустился в корпус родной лодки. Здесь было светло, тепло и уютно. Но из центрального поста меня позвал наш командир  Дмитрий Петрович Зубков, который сразу прибыл на корабль, получив сообщение о пожаре на К-3.Я доложил ему о происшествии и наших действиях. После этого в каюте переоделся в кремовую рубашку с погонами, поужинал в кают-компании и там рассказал подробности нашему командиру БЧ-5 Антипенко. Потом вымылся в раковине своей каюты и лёг спать. На следующий день командир корабля меня поощрил тем, что снял дисциплинарное взыскание за утерянный аттестат. А поздней ночью по оперативной связи с борта нашей лодки я, наконец, дозвонился до Ленинграда и сообщил, что скоро приеду в отпуск.

Наш командир Дмитрий Петрович Зубков через три года перешёл на научную работу в одном из НИИ ВМФ в Ленинграде.

Старший помощник командира Виктор Никифорович Олейников после долгой службы на нашем корабле, наконец-то, получил должность командира строящейся подводной лодки в Северодвинске.

 Юрия Ивановича Таптунова я больше никогда не видел. За переход на Тихоокеанский флот подводной лодки К-171, куда его назначили командиром БЧ-5, он был награждён золотой звездой Героя Советского Союза, а в декабре 1978 года погиб, устраняя аварию в реакторном отсеке.

Капитан 1 ранга Мормуль стал адмиралом и кандидатом наук, а потом был осуждён и шесть лет отсидел в колонии по ложному обвинению. После заключения, начиная с 1994 года, написал много книг по авариям на советских подводных лодках в соавторстве и самостоятельно. Из них страна узнала имена своих героев. До этого времени у нас очень скупо сообщали об авариях и получалось, что аварии были, а имена тех, кто ценой своей жизни боролся за спасения кораблей, были неизвестны

Александр Михайлович Устьянцев дослужился до вице-адмирала,14 лет командовал сначала дивизией, а потом и флотилией в Гремихе, а с 1988 года на Черноморском флоте возглавлял освоение первого нашего авианосца «Адмирал Кузнецов». В 1992 году, обманув украинских националистов, прямо из под их носа увёл группу надводных кораблей во главе с авианосцем из Севастополя на Северный флот. Черноморским флотом в тот момент командовал ученик Устьянцева – адмирал Балтин – бывший раньше командиром нашей 41-й дивизии. И если бы на месте Ельцина в то время был Путин, то только за такую операцию по спасению для России большого числа кораблей во главе с авианосцем Устьянцев получил бы звание Героя. Но Ельцин не захотел портить отношения с Украиной, и Александра Михайловича за этот подвиг не то что никак не наградили, а, наоборот, сразу отправили на пенсию. Этого не выдержало его сердце, и меньше, чем через месяц, он умер. Мне за время службы довелось сходить вместе с ним и в автономное плавание на борту подводной лодки, и встретиться несколько раз на борту авианосца в Николаеве. И я не знаю ни одного человека, который был бы обижен на этого требовательного командира, умевшего найти лучший выход из самых сложных ситуаций, остроумного рассказчика, большого и доброго человека, которого все любили и между собой называли «дядя Саша».

О каждом из офицеров, настоящих подводниках и патриотах Родины, которых я вспомнил здесь, можно было бы много  рассказать, но это будут уже совсем другие истории.