Вспомнилось…  Лето 1990 года. Я, обозреватель газеты «Вечерний Петербург», на своем рабочем месте в редакции стучу на машинке, пытаясь написать очередной материал, курю сигарету за сигаретой в ожидании нужного слова, смотрю в окно, там Фонтанка блестит под солнцем, и всё, как всегда, и день хороший, светлый, и я работаю не спеша, одним словом, благодать. Моё простое счастье.

         Вдруг распахивается дверь, в её проеме я вижу фигуру моего коллеги, известного журналиста, а за его плечом, в коридоре еще несколько моих товарищей по журналистскому труду. Там небольшая толпа вдруг собралась, чувствую, как коллеги переминаются с ноги на ногу, и через головы друг друга смотрят на меня выжидающе и, как показалось тогда, напряженно, будто я им чем-то обязан, и что-то должен сейчас же сделать.

         – А ты что сидишь? – громко спросил мой товарищ, уже делая ко мне шаг. – Пойдем с нами.

         В коридоре толпа затихла.

         – Куда собрались? В кино, что ли? Так я не могу, у меня работа, вот видишь, – я показал на заправленный в машинку лист бумаги.

         – Ты о чём? Какое кино? Мы в райком партии идем!

         – Куда? Что вы там забыли? Собрание там, что ли какое? Отчетное? С чего бы…

         А он произнёс торжественно, как с трибуны:

         – Мы идем сдавать партбилеты.

         – Вы идете в райком партии сдавать партийные билеты? – изумился я. – Как так, зачем?

         Толпа заволновалась, а товарищ сказал:

         – Потому что их власть кончилась, коммунизму конец. Не валяй дурака, пошли!

         – Да у меня и билета с собой нет, уж я в другой раз схожу, –  смалодушничал я, но сказал правду  – билет я держал дома, да и с чего бы мне его в карманах таскать?

          – Ты врешь! – рассвирепел товарищ, и за его спиной я увидел рассерженные физиономии. – Впрочем, это не важно, напишешь заявление о выходе и дело сделано. У нас тоже не у всех билеты с собой. А с билетом было бы эффектнее, им бы в морды бросить, – за спиной одобрительно закивали головами, захихикали. – Давай, сейчас же и напишем.

Он сделал еще шаг.

          – Стой, стой! – я предостерегающе поднял руку. – Не собираюсь ничего писать и сдавать партбилет не буду. Не пойду я с вами. Идите сами.

         – Как это не будешь? Мы идём, и ты иди! Ах, ты билет специально хранишь, сдавать не хочешь, потому что думаешь, они вернутся! Не вернутся красные, не надейся. Не идешь с нами?

          – Не пойду.

         – Да черт с ним, пошли наконец! – воззвал заведующий отделом коммунистического воспитания. – Дурак он совковый!

         – Точно сказал, дурак он. Ну так знай, – обратился он ко мне с угрозой в голосе, – не будет уже твоих. Никогда не будет! Не вернутся твои коммуняки, – бросил он напоследок.

          – Каких моих-то? – только успел спросить я, как дверь захлопнулась.

         Я опустился на стул в недоумении. Что это только что было? Как это так?

         Тот, что звал меня первым, состоял в партии, наверное, лет двадцать, он всегда красочно и многословно выступал на собраниях, поддерживал линию, присоединялся к докладчику. Писал он, кстати сказать, недурные материалы, призывая ко всему хорошему, кляня все плохое. В коридоре я заметил еще заведующего отделом коммунистического воспитания, он вроде рукой мне поначалу махал: присоединяйся, мол. Это был человек строгий, никогда не шутивший и не понимающий шуток. Он на партсобраниях говорил долго и много о необходимости воспитания наших граждан в коммунистическом духе, о страшной опасности проникновения в сознание молодых людей вредоносных идей разлагающегося капиталистического мира. И статьи он свои писал о том же. Как сегодня он пришелся бы к месту в российских газетах! Присутствовала там дама с сумрачным зраком, сухая, желчная, прямая, душила ее будто бы какая-то неутоленная страсть, сверлящая голову мысль. Шутили, что в партию она вступила раньше Маркса и Ленина. Меня она недолюбливала и сейчас глядела из дверей с презрительной гримасой. Показалось, что по стеночке прошмыгнул секретарь партийной организации, он то и уговаривал меня вступить и дал мне рекомендацию. И другие мои товарищи, корреспонденты, обозреватели, заведующие отделами смотрели на меня с любопытством и неодобрением, мол, ну что ты ломаешься, ты что, лучше нас? Не валяй дурака, пошли уже!

         Я знал этих людей не один год, каждый день мы вместе делали газету, они были известные в городе журналисты, волки газетного дела. Они писали материалы, статьи, корреспонденции, очерки, утверждая социалистические идеалы, клеймя все западное, писали с огоньком, воодушевлённо и убедительно. А порой им удавалось сотворить такой материал, в котором скрывалась какая-нибудь двусмысленность, недоговоренность, намек на что-нибудь этакое, почти запрещенное. Статья преодолевала редакционные фильтры, в горкоме ее встречали благосклонно, посмеиваясь, да пусть покуражатся немного журналюги, нет, это товарищи наши, это журналисты, сотрудники партийной прессы, уважаемые товарищи, к ним надо с пониманием. Это у нас называлось показать фигу в кармане. После публикации подобного материала его автор ходил по коридорам гордый и принимал поздравления от коллег, чьи глаза горели завистью.

         Только что закончился мой кандидатский срок и я, получив партийный билет, стал полноправным членом партии коммунистов, точно таким же, как и они. Я и в партии по-настоящему не успел побыть, как партия исчезла. Вдруг не стало руководящих органов, райкомов и обкомов, будто и не было их никогда. Не стало и партийных газет. Партию выдуло свежим перестроечным ветерком. Остались коммунисты, точнее, люди, имеющие в кармане партийный билет, которые не знали, что с ним делать, и как им самим быть теперь.

         А мне говорили тогда: сдай билет. Как бы не так!

         Я же не хотел в партию, да зачем мне это, обойдусь и без вас, а вы без меня, говорил им.

         А они меня долго уговаривали, как будто хотели, чтобы я сделал вместе с ними что-то нехорошее, вошел в их шайку и, держа на сердце партийный билет, ненавидел уже с полным основанием и правом советскую власть, коммунизм и партийных начальников, вот тогда бы я стал своим до конца. Вот эти люди уговаривали, что стояли за дверью, звали и сердились. Все они были хорошие, добрые товарищи, а я – ни в какую. Не хочу быть партийным. И всё тут.

         Погубила меня шляпа Михаила Сергеевича Горбачёва.

         Да, конечно, подействовали на меня более важные, стратегические обстоятельства, перспективы прекрасного будущего: больше социализма, ускорение, диктатура закона, демократизации, что ж тут плохого, наконец-то они повернутся к народу. Но и что-то мешало, чего-то не хватало, какого-то финального аккорда в этой трескотне.

         Тут шляпа Михаила Сергеевича и сыграла. Наши ленинградские руководители, да почти везде партийные начальники страны лица имели каменные, никогда не улыбающиеся и будто подозревавшие каждого гражданина если не в государственной измене, так в том, что он шубу украл или серебряные ложечки. Носили эти очень важные товарищи шляпы особым образом –  на ушах, что в интеллигентном и фрондирующем Ленинграде вызывало смех и легкое презрение – ну что с них взять, только гляньте на этих. Могли добавить: а Ленин в кепке ходил!

         Горбачёв был миляга, добряк с южнорусским говорком, он широко улыбался, много обещал, живой человек и главное – шляпу он носил правильно. Так как ее должен носить культурный человек, к тому же лидер нашего могучего государства. Мелочь какая-то, подумаешь – шляпа, а в моей жизни она сыграла важную роль. Раз шляпа у него не на ушах, и улыбается он, и в глаза людям смотрит, значит, решил я, сделает он нам много хорошего, страну повернет к свету. Вот что означала для меня шляпа Горбачёва у Горбачёва на голове! А он… эх!

         Я сдался и туда вступил. Но недолго я был с моими товарищами в одной партийной компании. Горбачев всех обманул, распустил партию, Ельцин ее добил. Не стало социалистической страны. Наступили другие времена, лютые, безжалостные, в которых надо жить. Бывшие коммунисты стали банкирами, министрами, президентами.

А журналисты остались журналистами.

         Когда-то, многие годы назад, а кажется, что вчера, мы выходили 7-го ноября на демонстрации. Часто шли под ледяным ветром, дождем со снегом, что залеплял глаза и набивался в карманы, забегали по пути в кафешки, выпивали по стаканчику, а бывало на ходу, в праздничной колонне предусмотрительный и добрый товарищ вытаскивал из кармана фляжку и под шуточки-прибауточки пускал по кругу. А как проходили Дворцовую, колонна распадалась, вот уже Невский, торопливо пожимали руки и бежали к семьям, к праздничным столам.

         И я спешил домой к богато накрытому столу и поднимал рюмку за советскую власть. «Крепка советская власть», говорили, улыбаясь, накладывая на тарелки оливье, студень, красную рыбу и другую праздничную снедь. Ждали цыплят табака, какого-то особенного горячего… за окном дождь, снег, ветер, да, да, вот в такие дни и делали революцию, а теперь мы вот тут, в тепле, за столом, уставленном яствами, мы, советские люди, лучшие на планете, празднуем, радуемся, смотрим по цветной «Радуге», полученной в очереди по подписке, праздничный концерт, там миллион алых роз, и еще много забавного, веселого, всё-таки хорошо жить на белом свете, товарищи. Были счастливы и члены партии, и простые беспартийные граждане.

         В те достопамятные времена журналисты имели высокое общественное положение, хорошую зарплату и гонорары, почет и уважение от граждан, которые абсолютно верили печатному слову. Они гордились собой, чувствовали свою силу и особенность. А как иначе? Ведь они исполняли высокую гражданскую миссию: определяли дух общества, формировали образ человека, заявляли нравственные ориентиры, утверждали коммунистическую идеологию, боролись с буржуазной заразой.

Они были коммунистами, да, они были членами коммунистической партии Советского Союза.

         Десятилетиями эти прекрасные, нравственные люди, профессионалы пера и пишущей машинки прославляли советскую жизнь и, даже критикую ее недостатки, взывали к социалистической законности, нормам коммунистической морали. И при этом… ненавидели социалистические идеи, презирали партийные органы (а там дураков и мерзавцев хватало), советскую власть и народ, который что-то требовал от них, что-то хотел, и нужно было ублажать его своим талантом, убеждая читателей в правоте идей, в верности пути, в мудрости партии. Когда они писали статьи, корреспонденции, заметки, аналитические материалы, то беззаветно верили партии, были совершенно честны, старались изо всех сил не отойти от партийной линии и выразить ее по-ленински  – «настоящим образом». Но как только в перерывах творческого процесса, отдыхая, они пили на кухне кофе или чай, или что-нибудь покрепче, то каким-то невероятным образом превращались из правоверных коммунистов в ожесточённых ненавистников и противников социализма и партии.

         Двоемыслие мучило, жгло, разрывало их души.

         Им в голову не могло прийти, в страшном сне присниться, что они когда-нибудь, да вот уже завтра, побегут, толпясь, по коридорам «Вечёрки» в райком партии сдавать свои краснокожие книжицы.

         Что же им оставалось, как же им жить теперь, когда всё рушилось, вот-вот должно было исчезнуть? Как удержаться на плаву в это новое время, как оставаться в журналистике, как вести себя, чтобы не выгнали, не выдали волчий билет, как твердолобому коммунисту, и так устроиться, чтобы были и хорошие гонорары, и высокие зарплаты, и особое положение, которое бы давало привычные преференции,

         Что же в этом желании непонятного, странного, предосудительного? Абсолютно ничего.

         Пришло время, когда можно и нужно было освободиться от своего внутреннего неустройства, жгучей лжи, поедающей душу неправды, внутренней двусмысленности, обвинив в этом партию: это, товарищи, нет, уже господа, она во всём виновата, ее диктат не дает быть свободными, абсолютно честными, творить в свое удовольствие и по своему разумению. Наступило время сделать выбор и избавиться от связи с партией, как будто никакой связи и не было. И сделать это так, чтобы кругом знали о том, что они уже сейчас, смело, не боясь жутких репрессий, проклинают тоталитарное прошлое, еще пусть оно и в настоящем, но уже виден его конец, и нужно спешить. Нужно быть среди первых.

         Как им поступить? Да так поступить, как их новый лидер, бывший секретарь областного комитета Борис Ельцин, он так смело бросил партбилет на партконференции и ушел гордый, покачиваясь, вполпьяна. Вот как надо.

Или еще лучше: превратить свои билеты в пепел, сжечь прилюдно, как сжег свой партбилет в прямом телевизионном эфире великий режиссер Марк Захаров, получивший от партии все, что только мог пожелать советский человек и художник. А вот и мы, журналисты «Вечёрки» бросим свои билеты в ненавистные морды партийных начальников.

         Так партийные журналисты «Вечернего Петербурга» и поступили. Избавились от партийных билетов, и, как им казалось, от своего прошлого. В конце концов так делали многие, очень многие, и никто из 20 миллионов верных членов партии за свою партию не заступился. Всем было на нее наплевать, будто все хотели ее смерти. Так что же журналистам городской газеты великого города с провинциальной судьбой против рожна переть?

         Отныне они согласились служить другой победившей силе – тоже ведущей, направляющей, и пусть новая сила, новые идеи враждебны тому, во что они верили, чему истово служили всю сознательную жизнь, и в чем талантливо убеждали других, и потому процветали. Что с того? Они и сейчас, в новых социально-общественных условиях станут процветать. Нужно только вовремя изменить, предать то, во что верили. Или не верили. Или ненавидели. Как это понять? Как назвать?

         Да было ли это предательством? Может быть, да. А возможно, это было долгожданное избавление от гнета, духовного насилия. И тогда это не предательство, а путь, ведущий к свободе и к самому себе, настоящему. К другой части разума, души, сознания, которые не могли принять советскую действительность.

         Я осуждать своих бывших коллег не могу и не хочу. Они люди как люди. Просто люди. Не больше, но и не меньше. Они жить хотели и жить хорошо, не хуже, чем с партийным билетом в кармане. Они сделали выбор, точно такой же, какой сделали миллионы советских граждан.

         Но я так и вижу, как они бегут по коридору «Вечёрки», топая, толкаясь, спеша расстаться с прошлым и, наверное, ужасаясь своему будущему. Я понимаю их… Но все же гадливое чувство десятки лет не покидает меня, когда вспоминаю тот летний день, открывшуюся внезапно дверь и торопящихся в райком партии коллег, раздраженных моим упрямством, нежеланием идти с ними.

         Тогда я не отдал партбилета. Сейчас он лежит, наверное, среди черновиков, старых записей в ящике письменного стола или между книгами на полке. Не знаю где. Не нужна мне эта книжица цвета крови с профилем гениального революционера, изменившего мир, создателя великого социалистического государства. 7 ноября, в Красный день календаря я не буду праздновать. Нет той страны, нет и того праздника. Я не стану доставать свой партийный билет, но никогда никому его не отдам.