«Уральский рабочий» был как раз таким изданием, где редкий номер не обходился без фельетона или подборки сатирических заметок. Причем объектом критики были не дворники, не ресторанные официанты, не таксисты, а чиновные люди, руководители предприятий, государственных учреждений. Конечно, были и такие журналисты, которые заглядывали в рот   любому начальнику.  Их и журналистами никто не считал. Один из таких газетчиков из свердловского вечернего издания, заведующий отделом городского хозяйства, даже не скрывал, что он бесплатно столуется в ресторанах и кафе города. Так его благодарили за «теплое отношение» к труду   предприятий общественного питания и торговли.  Уже в девяностые годы этот журналист распинался на всех перекрёстках, что в советское время критике не давали хода.

     Фельетон в «Уральском рабочем» всегда стоял на первом месте.  И королем этого жанра был Борис Васильевич Воробьёв.  Сложный по характеру человек, но его ценили за его талант и бескомпромиссность.  Мне довелось несколько раз бывать в командировках вместе ним и готовить к публикации совместные материалы. Поражался, как он умел сходу находить точное, простое слово, а факты преподносил, не искажая их смысла, в острой сатирической огранке.

      Три наших фельетониста – Борис Воробьёв, Валерий Коршик и Рудольф Шипулин – были гордостью газеты, уральской журналистики, но и много хлопот, тревог доставляли руководству редакции. Валерий Коршик выдал очередной фельетон на тему кадровой политики, после чего ему пришлось объясняться в партийных инстанциях. Я до сих пор помню, какой остроумный ход нашел фельетонист.  В редакцию газеты позвонил солидный басовитый голос и настойчиво попросил: напишите про меня фельетон, покажите, какой я нечистый на руку человек, что я лицемер, лизоблюд и вообще, последний поганец.  Факты?  Не волнуйтесь, фактами я вас обеспечу…

       Журналист спрашивает: зачем вам это надо, дурной славы захотелось?  А вот затем, говорит солидный бас, что надо мне расти по служебной лестнице, задержался, понимаете ли, в заместителях… Этот фельетонный намек возбудил гневное недовольство в различных инстанциях. Стали требовать доказательств того, что в руководство выдвигаются недостойные люди.  А доказательств искать не нужно было.  Всё чаще и чаще   фигуранты острых критических публикаций, получив традиционный «выговор c занесением в личное дело», через короткое время всплывали в новом начальственном обличье.  Правда, ещё не доходило до того, когда человек с уголовным прошлым становился первым претендентом на высокую руководящую должность. Это стало обыденным делом уже после свержения советской власти – после криминальной революции, как точно назвал этот переворот Станислав Говорухин.

        Бойкость наших фельетонистов приносила все больше огорчений редактору «Уральского рабочего» Ивану Степановичу Гагарину. Он не мог, по своему характеру, по своим партийным убеждениям, обуздать острые перья. Напротив, редактор недовольно хмурился, если в готовящемся номере не находил «гвоздя» – фельетона или статьи на злободневную тему. Выученик старой партийной школы, Иван Степанович считал критику мощной очищающей силой, а журналистов с критическим анализом жизни старался опекать и поддерживать.

        Фельетон «Косари в командировке» Валерия Коршика появился в центральной газете «Правда».  Пожалуй, с этого момента начали тикать часы об отставке Ивана Гагарина с должности главреда «Уральского рабочего».  О фельетоне. В 1977 году выдалось катастрофически засушливое лето. Для заготовки сена и сенажа отправляли косарей в соседние области. Из Нижнего Тагила в Тюменскую область выехал сводный отряд рабочих.   Косари там в свое удовольствие попьянствовали и, чтобы отчитаться за самоотверженную работу, ловко состряпали приписки.

       В «Уральском рабочем» фельетон завернули автору.  Понимали, что один из организаторов этого пьяного сенокосного десанта Юрий Петров, ставший к тому времени вторым секретарем обкома, костьми ляжет, но публикации не допустит.  И нечего ввязываться в драку. Тогда Валерий Степанович Коршик отправил фельетон в центральную «Правду». Выходец из «Уральского рабочего» фельетонист газеты «Правда» Валентин Федорович Прохоров быстренько подготовил материал и вскоре, прямо в канун Нового года, его опубликовали.

       Как вспоминал позже Валерий Коршик, обком партии, возглавляемый Б. Н. Ельциным, сделал всё, чтобы опровергнуть факты, изложенные в фельетоне. Членов бюро обкома прежде всего возмутило то обстоятельство, что автор публикации не член партии. Значит, он не имел никакого права (?!) критиковать партийных руководителей. В общем, всё шло к тому, чтобы опровергнуть публикацию и строго наказать клеветников…

        В этом сумасбродном настрое чувствовалась властная дирижерская рука первого секретаря обкома Б. Н. Ельцина.   Он недавно возглавил партийное руководство Свердловской области и ему претила сама мысль, что в его епархии могут происходить какие-то непорядки. Но так вышло, что опубликованный в «Правде» фельетон прочитал главный идеолог и по совместительству главный пуританин страны Михаил Андреевич Суслов. Он распорядился создать специальную комиссию с выездом в Свердловск. Бодаться с этой комиссией ельцинскому обкому было не по зубам.  Ведь в неё входили руководители отделов ЦК, комитета народного контроля, заместитель Генерального прокурора и другие ответственные работники.

    И всё-таки этот злосчастный фельетон вышел боком для Ивана Степановича Гагарина.  В обкоме после отъезда московской комиссии сочинили вот какую загогулину: а почему этот материал не был опубликован в областной партийной газете?  Зачем надо было прибегать к услугам «Правды» и, следовательно, выставлять «опорный край державы» на посмешище всей страны?   И влепили Ивану Степановичу строгий выговор «за политическую недальновидность».

    В редакции, я думаю, не было ни одного человека, который бы не переживал за судьбу своего редактора. Мы чувствовали, как сгущаются над ним тучи. Все чаще ему звонили из обкома с указаниями, как и о чем писать. А когда секретарь обкома по идеологии В. Житенев потребовал от редактора   опубликовать полностью (не в изложении, как было раньше) речь    Б. Н. Ельцина на каком-то очередном второстепенном совещании, Иван Степанович не выдержал и решил объясниться с первым секретарем. Разговор состоялся на ходу в коридоре. Ельцин, тонко поджав губы и сцепив зубы, резко бросил: не нравится, уходите!

       Не думаю, что эта история имела частный характер.  Она отражала новое явление в недрах КПСС.  Незаметно, подспудно в руководящих структурах менялось само отношение к критике как таковой. Это мы чувствовали по реакции на критические публикации. Обнародованные факты злоупотреблений теперь не проверяли со всей тщательностью, а искали какие-нибудь зацепки, чтобы их опровергнуть. И, как правило, под лупой изучали биографию самого автора, искали темные пятна его жизни.

         Не знаю, в каких кабинетах зародилась эта иезуитская мысль, но теперь партийные, государственные и хозяйственные деятели, говоря о газетной и журнальной критике, требовали, чтобы автор, вскрывая недостатки, одновременно предлагал пути их исправления.  Только такую критику можно считать конструктивной. А иначе нечего мутить воду… Было ясно, что теперь критический анализ жизни (а он неизбежно касался и персоналий) вытравливается из общественного сознания, подменяется поверхностной и дежурной отговоркой – «однако и вместе с тем».

     Это было особенно заметно по докладам на каких-либо массовых мероприятиях. Докладчик, большую часть своей речи посвятив   достижениям, каким-либо успехам, делал паузу и построжавшим голосом продолжал: однако есть и определенные недостатки… Или: вместе с тем замечаются некоторые недоработки. И вот этот дух непротивления ошибкам, заблуждениям, порочным слабостям человека, оказавшегося в руководящей номенклатуре, стал проникать во все поры жизни.

     В очередной командировке в уральское село я побывал на собрании коллектива одного из крупных предприятий областного объединения «Свердловскмелиорация». Докладчик строил свое выступление как раз по этому сценарию. Сначала пафосно воздал должное трудовым победам, а затем со словами «однако и вместе с тем» бегло прошелся по отдельным недостаткам.  Накануне как раз эти «отдельные недостатки» я увидел на базовой территории этого предприятия. Мать честная!  Весь двор был заставлен раскуроченной техникой, которая ещё недавно вышла с заводских конвейеров.

       Мелиорация и культуртехнические работы на селе (комплекс агротехнических приемов, улучшающих плодородие почвы) в те годы были развернуты во всю силу. Отпускались на это гигантские бюджетные средства.  Средний Урал, как и другие регионы российского Нечерноземья, остро нуждался в таких работах. Это позволяло расширить продуктивную пашню, укрепить кормовую базу для животноводства, создать условия   если не для полного, то хотя бы частичного самообеспечения   этих регионов основной сельхозпродукцией.

     Так что программа мелиорации была оправданна и жизненно необходима.  И там, где был установлен контроль за использованием выделенных средств, она быстро давала отдачу. Но характер мелиоративных и культуртехнических работ таков, что они трудно поддаются учету. К примеру, сколько вбухано денег в осушение болот?  Или сколько внесено гипса в засоленную почву?  Сколько   извести вывезли на закисленные поля?

     И так во всем! Расчет использованных средств исходил из нормативов, а не реальной работы. Нечего говорить, что этим живо пользовались очковтиратели. Делали на копейку, а отчитывались на рубль.

       Конечно, журналисты писали и об этом, справедливо делая вывод, что эти производственные напасти – не порождение якобы несовершенной экономической системы, а результат работы конкретных людей с исковерканным самосознанием и зачастую профнепригодных. Вот такая точно нацеленная критика больнее всего била по самолюбию руководителей всех мастей, их жизненному тонусу.  Они желали бы другую критику, таких Гоголей, которые бы их не трогали.  То есть критику в целом и общем. И хорошо, чтобы она была не сатирической, а юморной…    

      В 1977 году редакция газеты «Уральский рабочий», как и все СМИ в стране, обеспечивала всенародное обсуждение проекта брежневской Конституции. В нашу редакцию письма от читателей на эту тему шли пачками. Как бы там ни иронизировали, но обсуждение было действительно всенародным.  И мы старались мнения людей о проекте новой Конституции отразить на страницах газеты. Публиковали подборки писем, делали обзоры, интервью с авторитетными правоведами.

      Разбирая очередную почту, я наткнулся на письмо, в котором автор предлагал отказаться от прописанного в проекте положения  о руководящей роли КПСС. Свое мнение обосновал тем, что партия в её нынешнем виде не отражает интересы всего народа, что её авторитет в последние годы снизился.  Во многом потому, что цэковское ядро КПСС, формируя курс развития страны, не учитывает реального состояния дел, реального настроения в обществе. Партия ослабла, она превратилась в многомиллионное   рыхлое сообщество с авторитарной руководящей верхушкой.

       От такого письма у меня вспотели ладони. Глянул на подпись. Стоят только инициалы.  И те, конечно, выдуманные. Надо отметить, что время, когда принималась брежневская конституция, было не то что тучным, но относительно благополучным.  Ещё продолжалась холодная война с Западом, но Хельсинские соглашения 1975 года отодвигали угрозу, казалось бы, неминуемого столкновения. Этими соглашениями закреплялся принцип нерушимости европейских границ, не допускалось любое применение силы и любое вмешательство во внутренние дела государств, а на подписавшие его стороны возлагались обязательства по уважению прав человека. Так что предложенный проект новой конституции СССР попал, что называется, в кон! Но легкое потепление на мировой арене и кажущаяся внутренняя стабильность не избавляли общество от неосознанного беспокойства.

       Партийная диктатура, оправданная в критические моменты, теперь стала мешать развитию: люди скрытно возмущались, почему члену партии можно, а нам нельзя. Человеку с партбилетом в кармане все двери открыты в карьерном росте, а беспартийному – шиш, хоть он и семи пядей во лбу. С партбилетом в кармане совершил преступление   и… ушел от наказания. А беспартийный мог за какую-нибудь мелочь загреметь на всю катушку.

       В СМИ партийность журналиста была обязательна, если ты претендуешь на руководящее место. Собкором даже отраслевой газеты, если ты без партбилета, тоже не станешь.  Так что хочешь – не хочешь, а в партию, друг мой, надо стремиться. На «Уральский рабочий» ежегодно выделялась своего рода квота, позволяющая принять в партию в год одного или двух человек. При этом в райкомовском раскладе на одного интеллигента должно быть не менее пяти или семи представителей рабочего класса. Рассказывали, что на одном заводе инженер ходил по цехам и уговаривал работяг подать заявление о вступлении в партию. Только так он сам мог рассчитывать на членство  в КПСС.

         Заявление о вступлении в партию я подал, будучи убежденным в том, что устойчивого социального и экономического прогресса можно добиться только при социализме. А то, что происходило негативного в жизни самой партии, а от этого – и в жизни страны, считал исправимым делом. В общем, приняли меня. И впоследствии, когда многие «правоверные и неистовые» коммунисты жгли публично свои партбилеты, я свой партбилет хранил и храню в семейном архиве.

         Хорошая творческая атмосфера в «Уральском рабочем», как я уже говорил, сохранялась благодаря редактору Ивану Гагарину и его заместителю Арнольду  Уряшеву. Я уж не говорю о том, что делами в секретариате заправляли блестящие журналисты Георгий Краснов, Леонид Маковкин и Александр Лосев. И редко кто мог устоять против их авторитетного мнения, тем более что они не ошибались в своих профессиональных оценках.

       Разумеется, большую роль в выстраивании доброжелательных редакционных отношений играла партийная организация. Одно время её возглавляла заведующая отделом науки Валентина Машкова. Это был чуткий умный человек. Увы, смерть рано увела её от нас. После неё секретарем первички стала «правоверная и неистовая» Ю. М.  Вспоминая о ней по прошествии многих лет, так и не могу объяснить, почему к ней относился с антипатией. Впрочем, мне думается, как и она ко мне.

      У неё из-под толстых стекол очков всегда сверкал строгий настороженный взгляд. Он будто бы говорил: погоди, и до тебя доберусь. Когда умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, она собрала в конференц-зале экстренное партийное собрание. Конечно, это было печальное событие. Но меня удивило, что Ю. М.  так горько плакала, будто   бы потеряла самого близкого человека в своей жизни.  Возможно, это было искреннее страдание. И слезы, наверное, были не театральные.  Но меня ещё больше удивило, что в девяностых годах, когда Ельцин разогнал Советы, Ю. М. в своих публикациях советскую власть представляла   исключительно в мрачных красках.

    Я согласен, что человек на протяжении своей жизни меняет взгляды, меняет убеждения.  Это нормально. Знания, жизненный опыт усиливают его разум, он по-другому уже смотрит на мир.  Вполне допустимо, что и оценки прошлого у него меняются на противоположные. В связи с этим я вспоминаю отца – Василия Ивановича Сенчева. Он был ещё живым, когда развернулась горбачёвская перестройка и начали говорить о фундаментальных  реформах в экономике, сельском хозяйстве.

        Любопытно, что отец, сам пострадавший от тотальной стремительной коллективизации, идею о том, что теперь фермер-индивидуал накормит всю страну, воспринял с усмешкой.  От коллективного труда теперь не уйдешь, говорил он мне в наших вечерних разговорах. И не надо бы безоглядно разрушать колхозы, вот их-то надо реформировать. А разрушение, как эпидемия, если начнется, трудно остановить. Многое от этого потеряем!

            Фермерство, на первых порах усиленно поддерживаемое новой властью, вскоре стало сворачиваться до разумных пределов.   Стало ясно, что на гигантских просторах страны обработка пашни, мясное скотоводство под силу крупным хозяйствам, оснащенным всем комплексом сельскохозяйственной техники, с необходимой   перерабатывающей инфраструктурой.  Ну какой фермер потянет это?  Так что появление в новой России сельскохозяйственных холдингов, укрупнение СПК – закономерный   и неизбежный процесс.  А фермерство, КФХ – отличное дополнение там, где тесно   индустриальному аграрному производству. Но чтобы прийти к этому пониманию, сколько дров было наломано!

      Суждения отца я привожу как иллюстрацию к вопросу о перемене взглядов, смене убеждений. Это диалектически оправдано. Но когда человек вечером уснул с «Лениным в башке», а проснулся монархистом, этого я никак не пойму. Не пойму и тех, кто вчера   был закоренелым агрессивным атеистом, а сегодня с постной миной стоит со свечкой перед иконостасом.  Впрочем, понять, вовремя разглядеть таких людей необходимо. Чтобы не   пострадать от общения с мгновенными перевертышами.

      К счастью, среди своих коллег вот таких «переобувальщиков на лету» я мало встречал.  Круг моих друзей и приятелей по профессиональному цеху был небольшой. Нас объединял критический настрой к существующим порядкам, сплачивало желание своей журналистской работой хоть что-то изменить в лучшую сторону, повлиять на умонастроения   обывателя.

       Но были среди журналистов незаметные, тихие и почти не пишущие.   По-моему, некоторые их них смотрели на нас, бойких, даже со скрытым осуждением, если не злорадством. Очевидно, им мы представлялись Дон-Кихотами, воюющими с мельницами. Позднее я понял, что журналисты, то и дело меняющие маску, в одном постоянны и неизменны – в своей творческой импотенции, во врождённом холуйстве.  При этом им не откажешь в верткости ума. Они что угодно могут обосновать и оправдать, и также что угодно опорочить и оболгать.  Они и сейчас мельтешат на экранах ТВ и в социальных сетях. Думаю, что такие акулы пера и телеэкрана, виртуозы гламурной журналистики прекрасно знают, что здравомыслящие люди относятся к ним с презрением. Но… звонкая монета окупает всё!

         С приходом Б. Н. Ельцина на руководство свердловской областной партийной организации редакцию газеты «Уральский рабочий» стали потихонечку перековывать, приучая её быть на коротком поводке. С уходом Ивана Степановича Гагарина труднее стало сохранять тот образ газеты, который сформировался за все предшествующие годы. Новый первый секретарь воспринимал критический настрой газеты с плохо скрываемым раздражением. Но публичных окриков, насколько я знаю, он себе не позволял.

      Вообще Б. Н. Ельцин   производил на свердловчан   впечатление энергичного, смелого руководителя. Его фирменная мимика (плотно сцепленные зубы, резкий крякающий голос) выдавала жесткий бескомпромиссный характер. Высокий рост, моложавость дополняли облик уверенного в себе, мощного человека. О предшественниках Ельцина уральцы вспоминали почему-то с уничижающим настроением. С 1962 по 1971 год областью руководил Константин Кузьмич Николаев –  человек из глубинных народных низов, твердой сталинской выучки. В это же время в Свердловске восходил в своей мировой спортивной славе хоккеист (русский хоккей) Николай Дураков. И какой-то остряк (со злым умыслом?) запустил в широкое обращение вот такой анекдот: на Урале два известных человека – Николай Дураков и дурак Николаев.

       О Якове Рябове, предшественнике Ельцина, тоже ходили разного рода байки. Поскольку Яков Петрович в молодости успешно занимался вольной борьбой, его продвижение по карьерной лестнице записные острословы объясняли тем, что всех своих соперников он укладывал ещё на борцовском ковре. Я к подобному фольклорному творчеству отношусь с недоверием. В нем мало правды и много издевки.

            О том, как Борис Николаевич стал первым секретарем, Яков Петрович Рябов рассказал в сентябре 2011 года в интервью электронной газете «Фонтанка ру». Цитирую.

          – Вы вывели в большую политику Бориса Ельцина, рекомендовав его вместо себя в 1976 году на Свердловскую область. Не удивился ли Брежнев такому выбору?

           – Очень удивился. Дело было так. К этому моменту у меня в Москву забрали несколько толковых людей, которых можно было назначить вместо меня в Свердловске. Кого-то министром, кого-то ещё куда-то, Рыжкова, например, забрали замминистра. Но даже несмотря на это, когда меня пригласил Брежнев и спросил: «Кого предлагаешь вместо себя в Свердловский обком?», я ответил: «Колбина». Он был у меня первым замом, уралец, металлург, хорошо знал область, но в то время работал замом у Шеварднадзе в Грузии. Так что утверждать, как это иногда делают, что я чуть ли не насильно пропихнул Ельцина в секретари обкома, неверно.

           Более того, я даже настоял, чтобы Брежнев при мне позвонил в Тбилиси и попросил отдать Колбина в Свердловск. Он позвонил. Я попросил трубку, стал убеждать Шеварднадзе отдать Колбина. Шеварднадзе отказался, а Брежнев поддержал его, а не меня. Что оставалось делать? Предложил Ельцина. Брежнев его не знал, но деваться нам было некуда.

           В этом же интервью Яков Петрович говорит о «своеобразных дефектах характера Ельцина, которые заставляли его всегда действовать исключительно в своих интересах. Во имя них он одного мог заласкать, второго затаскать, с третьим сделать всё что угодно».

           Нам, журналистам, Ельцин, как я уже говорил, показался энергичным моторным руководителем. А другим, с изнанки, мы и не могли его знать.  Но однажды я стал невольным свидетелем эпизода, который лично меня резанул по сердцу. В одном из районов области поздней весной 1981 года проводилось выездное совещание-семинар по новым технологиям кормозаготовок и  кормоприготовления.  Съехались со всей области первые секретари сельских районов, председатели райисполкомов, ведущие специалисты сельского хозяйства. Что бы там ни говорили, но подобные семинары   были полезны. И к ним готовились основательно за несколько недель, а то и месяцев.

      Подготовкой к этому семинару    занимались      службы, подчиненные секретарю обкома по сельскому хозяйству Николаю Матвеевичу Дудкину. Но после скоротечной болезни он умер, и это совещание пришлось проводить самому Б. Н. Ельцину. Как корреспондент газеты, я был на этом семинаре, стараясь записать самое важное, о чем говорили.  Неожиданно Борис Николаевич прервал выступление очередного специалиста и раздраженно, ни с того ни с сего, ткнув пальцем себе под ноги, рыкнул: «Ему, Дудкину, там хорошо, а мы здесь отдуваемся за него» …

           Все, кто слышал эту странную реплику, недоуменно и хмуро молчали. И только один районный секретарь, стоящий неподалеку от Ельцина, угодливо хихикнул, оценив черный юмор своего босса.

          1982–1983 годы для редакции «Уральского рабочего» стали периодом серьезных кадровых потерь.  В собкоры центральных газет сразу ушли 8 человек. «Уральский рабочий» и до этого поставлял журналистов в московские издания и на преподавательскую работу на факультет журналистики Уральского госуниверситета. Но чтобы сразу расстаться почти с десятком лучших сотрудников, такого в истории газеты ещё не было. Ушли Владимир Денисов, Владимир Ермолаев, Анатолий Усольцев, Владимир Ардаев, Валерий Коршик, Владимир Долматов, Сергей Кожеуров, Виктор Хлыстун, Сергей Рябов…

          Валерий Коршик, надо отметить, сначала не хотел расставаться с «Уральским рабочим». Но один эпизод, произошедший в кабинете заведующего отделом пропаганды и агитации обкома партии, потряс Валерия Степановича, и он понял, что задерживаться в родной газете при таких руководящих пропагандистах теперь уже не стоит. По какому-то поводу Валерий Коршик пришел на приём к заведующему отделом пропаганды А. Хл-ву (ельцинский выдвиженец!). Секретаря не было, и Коршик зашел прямо в кабинет. То, что он увидел, его печально развеселило. Хозяин кабинета сидел за столом и, как ребенок, высунув кончик языка, лезвием безопасной бритвы аккуратно препарировал пойманную осеннюю муху. Застигнутый врасплох, хозяин кабинета недовольно выставил журналиста за порог, назначив ему приём аж через две недели…  Вскоре Валерию Степановичу поступило предложение от московской газеты «Гудок», и он покинул «Уральский рабочий».

         Мне было ещё рано посматривать на сторону, хотя о собкоровской работе, конечно же, мечтал и старался как можно больше писать, чтобы меня заметили коллеги из центральных изданий. Однажды я заглянул в городское агентство «Союзпечать». Меня интересовала тема возврата периодических изданий из розничной реализации. В советское время газетные киоски ломились от неликвидного товара. Некоторые газеты и журналы покупатели даже и не спрашивали. Нарасхват были журналы  «Крокодил», «Работница», «Крестьянка», «Литературная газета» и другие популярные, а ныне уже забытые, издания. Возврат неликвида на склад вовсе не означал, что им не интересовались покупатели. Просто в розницу навязывалось такое количество экземпляров, что их не могли реализовать. А ведь это убытки, как для издательств, так и для торговли.

          Директор   городского агентства «Союзпечать» со словами «а теперь я вам историческое место покажу» повел меня по крутым ступенькам в подвал здания.  Когда спустились в подвальное помещение, забитое кипами старых газет и журналов, мой спутник полушепотом сказал: «Вот здесь расстреляли царскую семью… Знаете об этом?»

         Ещё бы не знать. То, что в небольшом особнячке инженера Ипатьева летом 1918 года была казнена царская семья, было известно всем. И когда по Свердловску пошли разговоры о сносе этого дома (в нем-то и размещалось агентство «Союзпечать»), какая-то инициативная группа стала собирать подписи под обращение в ЦК КПСС с протестом против уничтожения исторического здания, имеющего к тому же архитектурную ценность.

         Я хорошо помню этот дом. Он   стоял на склоне Вознесенской горки и с восточной стороны казался сильно вросшим в землю. Не берусь судить о его архитектурной ценности, но он, как историческое свидетельство, как память о горьком прошлом, должен был бы остаться на века.

        В 1975 году Политбюро ЦК КПСС по предложению Ю. В. Андропова приняло секретное постановление о сносе этого здания.  Свердловский первый секретарь Я. П. Рябов умудрился затянуть исполнение решения, передав скандальную миссию своему преемнику – Борису Николаевичу Ельцину. И в сентябре 1977 года,  незадолго до 80-летия Октябрьской социалистической революции дом был разрушен.

         Впоследствии, уже при  новой власти, расстрел царской семьи в подвале ипатьевского дома   стал на многие  годы едва ли ведущей политической   и идеологический темой. Сам факт убиения императорской семьи преподносился как мрачный символ жестокости и кровожадности большевистского режима. Снимались бесчисленные фильмы об этом, писались сотни статей и книг. Мой коллега, самарский журналист и писатель Сергей Жигалов, создал на эту тему роман под названием «Царская голгофа», в котором показал величие жертвенности коронованной особы.

         Меня такая интерпретация давнего исторического события напрягала. Неужели, как трактуют теперь прошлое некоторые историки, правление монарха Николая II было для России золотым веком?  И то, что к царю прилип эпитет Николай-кровавый, это что –  выдумка большевистских пропагандистов?  Ведь теперь в современной историографии так и говорят: расстрел демонстрантов на дворцовой площади Петербурга в 1905 году оправдан и неизбежен, поскольку демонстранты намеревались взять в заложники самого царя. А Ленский расстрел?  Да было, говорят, такое, но царь-то здесь при чем? Это дело рук хозяев и управителей Ленских золотоносных приисков. А Ходынская катастрофа, в которой погибли  по официальным данным 1389, а по неофициальным – более 4000 человек, среди которых было много детей и женщин? И опять здесь вина не императорского двора, а  московского обер-полицмейстера Власовского.   Он был «снят с занимаемой должности с обеспечением пожизненной пенсии в 15 тыс. руб. в год».

        Мне кажется, что наиболее точно и провидчески оценил Ходынскую катастрофу поэт Константин Бальмонт, откликнувшийся на то событие   вот таким стихом:

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,

Наш царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму – темно…

Наш царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждёт.

Кто начал царствовать – Ходынкой,

Тот кончит – встав на эшафот.

           И это произошло. Подвал дома Ипатьева в Екатеринбурге стал тем самым эшафотом. Но без суда и следствия. Хотя попытки разобраться в преступных деяниях царского режима были. Сразу после буржуазной февральской революции 1917 года временным правительством была создана чрезвычайная комиссия (в её составе был поэт Александр Блок), деятельность которой так и не завершилась судом.  А расстрел произошел. И убили безвинных детей…

ХХХ

        1982-й и последующие за ним годы стали   временем череды смертей высших руководителей страны.  Сначала похоронили первого заместителя председателя КГБ генерала армии Семена Цвигуна (его называли недрёмным оком Брежнева при Андропове). Затем ушел из жизни Михаил Суслов, который всем казался человеком бессмертным. А в ноябре умер Леонид Ильич Брежнев. Если учесть, что официальные сообщения народ всегда воспринимал с недоверием, то и на этот раз в кухонных разговорах стали мусолить дурацкие версии о покушениях, отравлениях и прочих смертоубийственных страстях.

          В нашем журналистском кругу тоже ходили всякие легенды.  Как бы ни казалось странным, среди моих знакомых наибольшее сожаление вызвала кончина Михаила Андреевича Суслова.  Его хоть и называли чеховским Беликовым, человеком в футляре, но его скромность, аскетизм и фанатичная преданность социалистическим идеалам  располагали к нему простых людей.  А ведь его мало кто из народа лично знал.  Но когда нужно было добиться решения какого-нибудь важного вопроса, люди друг другу говорили: а ты к Суслову пробейся!

           Моя старшая сестра Лидия Васильевна именно по такому совету «пробилась» к нему как к депутату Верховного Совета СССР. Квартирный вопрос, который её мучил, был решен положительно. Но вот какую деталь отметила сестра. По распоряжению Суслова были подняты все требуемые документы. Он их лично (а не помощники) скрупулёзно прямо при заявителе изучил и сказал: да, с вами обошлись несправедливо, не волнуйтесь, езжайте домой, ваша проблема будет рассмотрена на этой неделе…

         Трудно сказать, так ли теперь работают нынешние депутаты различных муниципальных собраний, городских и областных дум, Государственной думы. Но, как мне известно, большинство «народных избранников» вспоминают о своих избирателях   лишь   накануне очередных выборов.

         После смерти Леонида Ильича Брежнева партию и, считай, всю страну, возглавил Юрий Владимирович Андропов. На первых порах народ даже повеселел. Хотелось жесткой руки, осмысленных действий. И первые же заявления и речи нового Генсека дали на это надежду. Зашевелилась и пресса. Больше стало  критических вдумчивых публикаций, острее ставили вопрос о бюрократизме, излишней партийной опеке, дублировании хозяйственных и управленческих функций.

           К этому времени я уже нацелился на собкоровскую работу. И чтобы заявить о себе, основные критические статьи стал предлагать центральным газетам. При Л. И. Брежневе, как, впрочем, и до него, одной из больных экономических проблем стали незавершенное строительство и долгострой. Эта тема на самом верху власти не замалчивалась. Об этом говорили на пленумах ЦК, заседаниях правительства и съездах партии.  Но при этом обходили молчанием причины этого бедственного для всей экономики явления.

         Что такое долгострой? Это замороженный для дальнейшего строительства промышленный или социальный объект.  Из-за недостатка средств. Из-за дефектов проекта, вскрывшихся уже во время строительства.   И, наконец, из-за того, что для возведенного производственного здания не готова начинка – соответствующее технологическое, станочное и прочее оборудование. Короче говоря, объективными причинами здесь и не пахнет.  Это всё человеческие просчеты, низкое качество работы плановых органов, проектных институтов, снабженческих организаций. Но, чтобы не раздражать верховное руководство срывом ввода новых производственных мощностей, наловчились принимать объекты, заведомо не готовые к эксплуатации. 

        На подобное «мертвое» предприятие я наткнулся в начале 1983 года, возвращаясь из сельской командировки. В столовой Крылосовского известкового завода, куда завернул пообедать, оказался за одним столом с хмурым раздражённым человеком. Это был главный инженер А. Аллеборн. Он же вчерашний директор этого предприятия. Его сняли с должности сразу после того, как он вместе с другими членами государственной комиссии подписал акт о приемке завода к эксплуатации. А завод, в действительности,   с рождения оказался инвалидом. Не были построены очистные сооружения, хозбытовые помещения, не подведена железная дорога, не проведена канализация, не смонтированы производственные транспортеры…  А по акту государственной комиссии завод уже должен выдавать на-гора известковую муку, столь необходимую для лечения закисленной сельскохозяйственной пашни Среднего Урала и всего Нечерноземья. И наверняка в плановых органах уже расписали, сколько и куда такой продукции поступит на село.

        Это была такая нахальная липа, что брала оторопь. Почему, зачем, какой смысл? Кто склонил комиссию к такому преступному вранью? Члены госкомиссии, с кем бы  ни заводил об этом разговор, кивали на свердловский обком, возглавляемый на тот момент Б. Н. Ельциным.  Оттуда прямо сказали: либо подписываете акт, либо разгоним вас к чёртовой матери.  Реляция о вводе в строй важного агропромышленного объекта была как нельзя кстати. Как раз в это время кремлёвский кабинет обживал Ю. В. Андропов.

         Корреспонденцию  об этом я подготовил для газеты «Труд» –  в то время главной профсоюзной газеты страны с фантастически большим подписным тиражом в 16 миллионов экземпляров. Я понимал, что мой родной «Уральский рабочий» вряд ли опубликует такой прозрачный выпад против первого секретаря. Да и «Труд» колебался, пока главный редактор Леонид Петрович Кравченко не распорядился поставить материал в номер.

          В том же году   в Свердловске по решению местных властей началось строительство гигантской радиотелевизионной башни, равной телевышкам в Вильнюсе и Таллине. Проект предполагал возведение 220-метрового бетонного ствола со 141-метровым металлическим шпилем-антенной. Общая высота конструкции, таким образом, превысила бы 360 м. На уровне 200 метров планировалось оборудовать смотровую площадку и ресторан на вращающейся платформе, который стал бы аналогом знаменитого «Седьмого неба» в столичном «Останкино».

        Проект дышал непомерной амбицией. Но амбиция была «без амуниции». В конце восьмидесятых годов поток нефтедолларов заметно усох и стране приходилось уже с оглядкой выбирать, куда в первую очередь направлять инвестиции.  Вскоре стройка прекратилась.  Не нашлось денег даже на её консервацию. Долго этот недострой оставался самым высотным омертвевшим сооружением в Екатеринбурге, пока его не снесли до основания в 2018 году. И никто (никто!)  не удосужится подсчитать, в какую гигантскую сумму обошлась несвоевременная и необдуманная властная прихоть, не подлежащая никакому осуждению и наказанию.

       Публикация корреспонденции в «Труде», очевидно, ускорила мой переход в эту авторитетную газету. В ней уже работал мой однокурсник Александр Пашков собкором по Свердловской области. Он подогревал моё слабенькое честолюбие, все время напоминая, что лучше собкоровской работы   в журналистике нет. Бойкий по характеру, энергичный, сам Пашков, как молния, мелькал   то там, то сям, и можно было подумать, что у него есть двойники.

       Собкоровская работа, действительно, считалась среди наших собратьев работой желанной и престижной. Многих подкупали относительно свободный рабочий график и опять же относительная независимость от московского редакционного начальства. Утром, спустив ноги на прикроватный коврик, собкор считал себя уже на работе. Одним словом, лафа! Сам себе планируешь день, намечаешь встречи, выбираешь темы газетных публикаций. Разумеется, задания, поступающие из редакции, ты должен исполнять безоговорочно и в срок.

         Для журналистов неорганизованных, ленивых собкоровская работа – это крах! На моей памяти немало примеров, когда собкор-сибарит потихоньку спивался, профессионально деградировал и в итоге оказывался на обочине жизни.  Меня такая участь, слава Богу, миновала. С первых дней я впрягся в собкоровскую работу со всей серьёзностью, стараясь избегать всяческих соблазнов, сопутствующих вольной жизни.

         В марте 1983 года я вышел на собкоровскую орбиту, получив назначение от газеты «Труд» в Куйбышев. За мной был закреплен регион, состоящий из Куйбышевской и Ульяновской областей и автономной республики Мордовия. Утверждение собкора в должности и представление его руководству местной власти  было ритуальным. Осечек, как правило, не случалось. Но анекдотичные истории происходили. На редколлегии уважаемой московской газеты один из заместителей главного редактора спросил кандидата  в собкоры: как у вас «с этим делом»?  И выразительно щелкнул пальцем по кадыку. Бедный журналист похолодел. Накануне он хорошо угостил редакционных сотрудников, сам не пропустил ни одной рюмки. Уже заложили, подумал парень. И он смело, с отчаянием, ответил: да, я иногда выпиваю, но с отвращением!   Такой ответ очень понравился членам редколлегии.

         Карусель (обход членов редколлегии), самую редколлегию   я прошел успешно и через короткое время ответственный секретарь редакции Борис Александрович Батарчук повез меня в Куйбышев. Перед визитом к первому секретарю Куйбышевского обкома КПСС Евгению Федоровичу Муравьеву   умудренный опытом  Батарчук сказал: твой премьерный материал отсюда должен быть не просто позитивным. Он должен помочь местной власти разрешить какую-нибудь важную больную проблему.  Хорошо бы, если эту проблему назовет сам первый секретарь.

        Муравьев произвел очень сильное впечатление. В свое время он возглавлял Сызранский горком партии.  И когда в Шигонском районе среди жигулевских гор на берегу Волги начали возводить правительственный санаторий «Волжский утес», Евгению Федоровичу пришлось дневать и ночевать на этой стройке, оперативно решая всякие организационные дела. Его усердие, максимальная самоотдача были замечены в Москве,   и вскоре он возглавил Куйбышевский облисполком, а затем стал первым секретарем одной из крупнейших в стране областной партийной организации.

       Первое, что бросилось в глаза при встрече с Муравьевым, это его спокойный домашний вид. Никакого апломба! Никакого чванства! Он рассказывал о состоянии экономики в области и невольно подвел разговор к тому, что нам хотелось услышать.

         – Производственные мощности объединения «Куйбышевнефтеоргсинтез» на грани остановки, – озабоченно сказал Муравьев. – Железная дорога не даёт цистерн для отгрузки бензина, солярки, технических масел.  Я все московские кабинеты обзвонил, толкачей разослал. Бесполезно! А в это время на Дону, Кубани, Ставрополье посевные агрегаты без горючего простаивают…   Уходят лучшие весенние деньки.

        В тот же день ставропольский собкор «Труда» Павел Гуськов по нашей просьбе организовал телеграмму механизаторов о простаивании посевных комплексов из-за нехватки гсм. Письмо тут же опубликовали на первой полосе под броским заголовком «Техника стоит – нет горючего!». И рядом ответ операторов нефтеперегонных заводов Куйбышевнефтеоргсинтеза «Горючее есть – нет вагонов». Что же делать? Нужно организовать кольцевые железнодорожные маршруты – вертушки. Этот метод хорошо показал себя в Казахстане и на Дальнем Востоке. Его нужно использовать и в этом случае!

        Не прошло и суток, как с юга пришел сигнал. Горючее поступило, сев возобновился. Возобновилась работа в полную силу и на нефтеперегонных предприятиях Куйбышевской области.

        Сразу возникает вопрос. А что, без вмешательства газеты не могли обойтись? Думаю, могли и обязаны были разрубить этот гордиев нефтеузел, не выходя из кабинета. А не сделали это лишь потому, что тем руководителям, от решения которых это зависело, было глубоко безразлично, проведут ли на Кубани весенний сев или нет. Остановятся ли нефтеперегонные предприятия или будут работать на всю мощность. Человеческий фактор, о котором начинали всё громче и громче говорить, пока примеряли к рядовым работягам, а не к чиновничье-бюрократическому легиону.

      Организация такой публикации настроила мои отношения с местной властью на хороший позитивный тон. Но это мне не помешало, а, наоборот, способствовало смелее   браться за горячие темы.   Мой предшественник Владимир Шикунов, перешедший работать заведующим партийным отделом областной газеты «Волжская коммуна», оставил после себя хорошее наследство. Нештатный актив корпункта насчитывал около десятка   энергичных перьев.  Среди них были рабочие авиационного завода, народные контролёры, журналисты местных изданий и юрист, кандидат юридических наук Евгений Александрович Мельников.

          Изредка мы собирались в корпункте и обсуждали текущие события, которые могли бы стать   темой   для выступлений в газете «Труд». Однажды мне позвонил журналист из городской вечерней газеты «Волжская заря» Александр Муратов. Горячо, сбивчиво стал рассказывать о том, как бессовестно растаскивается продукция с куйбышевской шоколадной фабрики «Россия».

          Тема не новая. Мелкие хищения стали бичом для экономики предприятий легкой промышленности.   С заводских территорий тащили все, что можно спрятать под одежду или тайком вывезти на машине. Фельетонисты, художники-сатирики источили свои перья, изобличая этот фирменный старорусский порок.  Меня разговор с Сашей Муратовым насторожил. Ведь директором знаменитой на всю страну фабрики была Герой Социалистического труда, лауреат всевозможных государственных премий Елена Васильевна Шпакова. Честное слово, не хотелось, чтобы статья о мелких хищениях бросила тень на этого уважаемого достойного человека.

      – Саша, спрашиваю Муратова, а в чем фишка? Тема изъезжена вдоль и поперек, есть ли смысл трубить об этом во всесоюзной газете с тиражом в 16 миллионов?

       – Фишка в том, – горячится Муратов, – что контролёры вохра (военизированная охрана) за активную задержку несунов сами попали в немилость руководства фабрики. А некоторые руководители  сами  замечены в хищениях, и это сходит им с рук.

        Это меняло дело. И я попросил юриста Е. А. Мельникова подключиться к Муратову, чтобы с юридической точки зрения не могли подкопаться к статье. Чтобы из-за неточностей, невыверенных выводов мы не получили опровержение. Корреспонденция «Сладкая жизнь» вскоре была опубликована и, как водится, вызвала открытую и скрытую реакцию. Официально публикацию обсудили на бюро Куйбышевского горкома партии, признали факты нарушений социалистической законности, наказали виновных и так далее.

         А скрытая реакция была совсем другой, она напугала нештатных авторов.  В отделе кадров университета, где Мельников работал старшим преподавателем, появились суровые люди с удостоверениями и стали интересоваться подробностями личной жизни Евгения Александровича. Нечто подобное произошло и с Александром Муратовым. Очевидно, и я, как собкор, попал под их увеличительное стекло.

         Корпункт редакции газеты «Труд» находился в доме профсоюзов рядом со старинным красивым зданием, в котором размещался тогда Куйбышевский горком партии. Недолго думая, я направился к своим соседям. В приемной первого секретаря Заикина, посмотрев моё служебное удостоверение, без   излишних расспросов пропустили к хозяину кабинета.  Вспоминаю об этом и думаю: а ведь при нынешних порядках я, наверное, дальше охранника на входе не прошел. В лучшем случае меня переадресовали бы на пресс-секретаря с длинными ногами, пышной грудью, и раздутыми губами. А тогда пресс-секретарей при каждой шишке на ровном месте не было и в помине.

         Разговор был без экивоков. Я прямо сказал, что вокруг моих нештатных авторов развернулась какая-то  странная возня. Кто её затеял и зачем? Заикин доброжелательно выслушал меня и напомнил: газетная статья на бюро горкома признана правильной, своевременной, будут приняты соответствующие меры. Конечно, продолжил первый секретарь, кто-то при проверке фактов, изложенных в статье, переусердствовал. Так бывает. Но из этого не надо делать историю…

        После этого разговора   нештатных авторов оставили в покое. Но они долго не могли отойти от стресса, и я почувствовал, что прежняя прыть у них поубавилась. Спустя небольшое время в «Труде», как напоминание, что журналисты так просто не сдаются, вышла другая моя критическая корреспонденция о том, как заместитель областного прокурора опекает директора самого престижного в Куйбышеве ресторана «Жигули».

       Ресторанная тема была у тогдашних акул пера одной из любимых. Но злая критика вращалась в основном вокруг официантов, метрдотелей и других мелких фигур.  А здесь шла речь о серьезных нарушениях –  по сути, теневой экономике ресторана. Директор «Жигулей» –  миловидная, с властными замашками женщина –  проворачивала хозяйственные   аферы в полной уверенности, что она неуязвима.  Ведь за её спиной маячила фигура заместителя областного прокурора. Но произошла непредвиденная осечка, и скандальное дело докатилось до милицейского расследования

         Вот здесь необходимо одно важное, на мой взгляд, пояснение.  Обычно газетные публикации на такие громкие темы готовятся по следам судебного разбирательства. Для журналиста так безопаснее. Выступить с разоблачительным материалом до суда, значит полностью брать на себя ответственность за подлинность изложенных фактов, за те выводы, к которым ты пришел. Таких досудебных публикаций боялись прежде всего фигуранты уголовных дел.  Широкая огласка связывала им руки, лишала возможности закулисно влиять на суд.

         В моем случае была ещё одна личностная особенность. Заместитель прокурора, опекающий директора ресторана, жил в одном доме со мной. Мы с ним встречались по утрам, приветствовали друг друга… И хорошо, что дальше формального знакомства наши отношения не развились. Увы, собкору приходится все время держать себя на дистанции с личностями такого служебного ранга, чтобы не оказаться потом в неловком положении.

         Публикация предшествовала суду и вызвала у читающей публики адекватную реакцию. Никто не пытался упрекнуть меня в очернительстве, в намеренном поиске «жареных фактов», в злословии.  Памятуя о наставлении редакционного начальства, я старался держать баланс критических и положительных публикаций. Благо, что Куйбышевская область была кладезем интересных экономических и социальных новаций, она была в то время одной из развитых областей Советского Союза. И для меня было одно удовольствие писать о трудовых буднях известных производственных коллективов.

        Однажды уже на исходе рабочего дня из редакции позвонил Игорь Фролов – журналист старой гвардии, изрядно потрепанный жизнью, с избыточным скепсисом. Старик, сказал он, начинается кампания по обмену профсоюзных билетов, сделай что-нибудь «вкусненькое». И добавил: хотя какое там вкусненькое, всё это формальность, скукота одна…

         Меня эта реплика задела. Я всегда считал и считаю, что для журналиста не бывает тем скучных, если сам журналист не скучный. Да, кампания по обмену профбилетов была в некотором роде формальностью. На многих предприятиях это делали для галочки, лишь бы отчитаться.   Некоторые профсоюзные бюрократы даже не поняли, что благодаря такой кампании можно оживить общественную и производственную жизнь, выявить новых неравнодушных людей, больше узнать о их личной жизни, их житейских проблемах, их судьбах.

         На Куйбышевском заводе имени Масленникова (в ту пору этот завод был известен всей стране не только выпуском качественных наручных часов) я разыскал Виктора Михайловича Заичкина, который вступил в профсоюз в октябре 1941 года. Профбилет вручил ему тогда прямо у заводского станка седой старик в длинном пальто, перекроенном из старой кавалерийской шинели, и в выцветшей будёновке. В тот день Заичкин работал до четырех часов утра. Вышел из цеха – и зашатался от усталости. Так бы и уснул на земле, но уж очень неласково грело цыганское солнышко, как называли люди в ту пору ночную осеннюю луну.

       Вот об этом вспомнилось Виктору Михайловичу при обмене профбилета. И разговор сложился задушевный, с переходом на внутризаводские темы. Был при этом разговоре и я, старательно отражая в блокноте все нюансы собеседования.

       Отправил материал в Москву. Жду.  Звонит опять же Игорь Фролов. Слышу, по ту сторону провода что-то булькает.  Потом расслабленный, заторможенный голос: извини, старик, но так писать нельзя!  Я обиженно отвечаю: выбросьте в корзину – и все дела. Ты не понял, старик, говорит мэтр. Забрала меня твоя писанина, я даже на радостях выпил!

      Меня такая похвала страшно воодушевила. Обычно из московской редакции доброго слова не дождешься. Оттуда сыплются сердитые задания и часто материалы «маринуются» в отделах без объяснения причин.  Скажу без рисовки: труднее всего писать материалы позитивные, очерковые, создавая портрет рабочего человека.   В советской печати человек труда – станочник, хлебороб, учитель, врач, ученый –  всегда был центральной фигурой.  И это хорошо, если бы не легкомысленные перья иных  коллег по журналистскому цеху.  Умудрялись писать очерки, даже не познакомившись как следует со своим героем. Выдумывали яркие эпизоды из его жизни, приписывали умные рассуждения, а в обрисовке его внешности допускали несусветные ляпы.   Очевидно, и я грешил этим, когда писал о людях труда в начале своего журналистского пути. Но с каждым годом, по мере профессионального взросления, я избавлялся от соблазна писать красиво, с включением неудачной фантазии.

          Как и весь СССР, Куйбышевская область являлась в то время территорий контрастов и парадоксов.  В ней была развита сеть учреждений культуры и искусства. Театр оперы и балета ставил замечательные спектакли. На всю страну гремел драматический театр Петра Монастырского. В областную филармонию нельзя было достать билеты. Спортивные достижения Куйбышева тоже были у всех на слуху. Но стоило только свернуть с парадного проспекта в закоулочек, и ты оказывался в каком-то свинарнике.

        Старая часть города представляла нагромождение отживших свой век домов и домишек. На их задворках – помойки, строительный и бытовой хлам, собачьи конуры.  Среди всего этого – пьяные посиделки, ругань, мат. Культура городского была, что называется, ниже плинтуса. Власть явно не справлялась с переустройством старого города, зато неторопливо, но уверенно росли новые микрорайоны вдоль московского тракта и в прибрежной части. 

         В постсоветской России старая фасадная часть города начала омолаживаться.  Когда после непродолжительного перерыва мы с женой Еленой возвратились не в Куйбышев, а уже в Самару, то заметили эти перемены. И в людях тоже. Они и в былые времена отличались расчетливостью, лабазной хваткой, стремлением разбогатеть любым способом.   В том числе и не законным.  А теперь эти фирменные   качества мелкого буржуа ещё больше усилились.

        Ещё при советской власти, когда горбачевская перестройка и ельцинская криминальная революция даже не маячили на горизонте, в Куйбышеве, как и в других крупных городах подспудно вызревал и набирал силу класс собственников.  В Москве роскошная звездная Рублевка заявила о себе в девяностых годах, а куйбышевская Зубчаниновка удивляла своими   особняками на двадцать лет раньше. В этих дворцах жили не только цыганские бароны, державшие в своих руках наркорынки. Крутой недвижимостью обзаводились торговые боссы, подпольные предприниматели, воры в законе.

         В областной прокуратуре меня однажды ознакомили со старыми уголовными делами.  Полистав их, я понял, что Куйбышев в советское время не уступал ни Москве, ни Ростову-на-Дону, ни Одессе по своему негласному грабительскому имиджу. Но в СМИ об этом писали от случая к случаю без необходимого анализа и обобщения.

          Дворцы ещё не вытесняли стандартные рабочие пятиэтажки и девятиэтажки.  Еще не лезли в районные, городские и областные советы малиновые пиджаки. Ещё по инерции солью земли называли человека труда, рабочего человека. Но на пороге вырастала уже другая фигура, требующая признания и внимания к себе.

       Не знаю, как это меня надоумило, но я решил взять интервью у главного режиссера Куйбышевского академического театра драмы имени Горького Петра Львовича Монастырского как раз на эту тему: образ человека труда на сцене театра. Мы расположились в его кабинете, я достал блокнот. Но нас все время отвлекали заглядывающие в дверь работники театра. Выдержанного любезного Петра Львовича не смогла вывести из себя и молодая красивая актриса, которая, не обращая внимания на чужого человека, пригласила главрежа на субботний ужин, где будет подана фаршированная щука по-еврейски.

       Когда закрылась дверь, Петр Львович засмеялся: «Они думают, раз я еврей, значит обожаю фаршированную щуку, а её на дух не переношу».

     Понимая, что в этой театральной кутерьме нас не оставят в покое, мы вышли из здания и обосновались на лавочке в пушкинском сквере напротив знаменитого памятника Чапаеву.

              – Вы видите, кто изображен, кроме Чапаева, в этой скульптурной группе? –   спросил Петр Львович, – Поясняю. Сам Василий Иванович, крестьянин-партизан, солдат, матрос с пулеметом, женщина с винтовкой и татарин как символ многонациональности России. Это квинтэссенция общества периода гражданской войны.  И все они –  изначально люди труда.

         Петр Львович стал неторопливо рассказывать о репертуаре театра, его достоинствах и недостатках. Думаю, сказал Монастырский, пьесы романтического характера, революционного действия теперь уступят место –  должны уступить! –  спектаклям Островского и подобных драматургов, где человек труда сталкивается с человеком потерянной совести, размытой морали.  И неизвестно ещё, кто из них останется на коне.

          – Трудные времена грядут, – сказал на прощание Петр Львович. – Кто знает, куда отшатнёт нашу страну.

        Интервью я даже не стал отправлять в редакцию. От разговора о человеке труда на театральной сцене прославленный главный режиссер ушел в размышления о том, а каким вообще стал человек, что в нем восхищает, а что вызывает оторопь и неприязнь. Не уверен был, заинтересует ли газету такой поворот беседы.

           Двадцать лет спустя, когда новая Россия после чубайсовской приватизации и либеральной «гайдарономики» находилась в криминальных судорогах, подобный разговор произошел у меня с 94-летним токарем Ульяновского машиностроительного завода Михаилом Ивановичем Лимасовым.  Разговаривали в его квартире у окна, выходящего во двор дома, где два пьяных мужика на глазах всего белого света справляли нужду.  Какой-то верзила лапал визжащую раскрашенную девицу. Рядом десятилетние сопляки смолили сигареты и тянули из бутылок пиво. Мимо сновали люди, кто-то, пугливо озираясь, ускорял шаг, а кто-то, наоборот, притормаживал, чтобы поглазеть…

        – Вот она передача «Окна». Вживую! – сказал Михаил Иванович, – и телевизор не надо смотреть. Мой завод тоже как бы «за окном». Пятнадцать лет назад объявили конверсию, а вместо неё –  растащиловка.  Безбоязненная, открытая, демонстративная…  Эх, зачем я родился…

      И в завершение Михаил Иванович выдал фразу, которую я никогда не забуду: социализм мы сами профукали, и если народ не очнется, а власть не раззудится, то мы и капитализм успешно скомпрометируем. Так и будем, как белка в колесе, бежать, не зная куда и зачем.

        Такое осознание происходящего в стране стало приходить в головы думающих людей гораздо позже, когда у власти стоял уже В. В.Путин, сменивший больного, полностью недееспособного Ельцина. А тогда, в конце восьмидесятых, начале девяностых   годов, народ пребывал ещё в состоянии сильнейшей пропагандистской анестезии. Уже в открытую говорилось, что социализм – это тупиковый путь развития, что страна семьдесят лет со дня октябрьского большевистского переворота жила только одними страданиями.  А если кто пытался призвать трезво, всесторонне оценивать   время и бремя советской власти, то его публично подвергали насмешкам и унижению. 

        В мае 1985 года из газеты «Советская Россия» мне поступило предложение возглавить в Новосибирске корреспондентский пункт. Соблазн был большой. «Советская Россия» в те годы была, пожалуй, самой популярной из ежедневных газет. Её возглавлял Михаил Федорович Ненашев, пользующийся большим авторитетом в журналистском сообществе. Газета при нем была остро критической, основательно вскрывающей язвы партийной, экономической и социальной жизни.  В то же время она очень живо и оригинально писала о том, что заслуживало позитивной оценки. Так что работать в такой газете было престижно и интересно.

        С другой стороны, в «Труде» я пробыл чуть больше двух лет, только-только сталь осваивать закрепленный за мной регион и вновь – переезд. Да  не куда-нибудь, а в Сибирь.   С маленькими детьми на руках это было не так-то просто. Кроме того, недалеко от Куйбышева в оренбургском городке Бузулуке жили мои уже старенькие родители. И очень не хотелось отрываться от них в далекие края.  Точку в моих колебаниях поставила мама Ефросинья Тимофеевна: «Делай так, как нужно тебе по работе», – сказала она с грустной ноткой.

           Как водится, перед отбытием к месту работы новоиспеченного собкора всегда напутствовал сам главный редактор. Михаил Федорович Ненашев со мной разговаривал недолго. Его мучил очередной приступ язвы желудка, и он, зажав себя в кресле, попросил: «Мы много критикуем, наши публикации там, наверху, читают через лупу. Поэтому будь предельно точным в изложении фактов и не увлекайся мало значащими разоблачениями.     Подумав, добавил: «Мы сейчас фигуру собкора выводим на первую линию. Даже такую рубрику придумали – «Точка зрения собкора». Даём такие статьи на месте передовиц.  Главное, и это вы должны понимать, чтобы точка зрения собкора не стала  бы «кочкой зрения».

      Говорил Михаил Федорович об этом безо всякого назидания, размышляя, и приглашал к этому размышлению и меня. Пройдет чуть больше полгода, и М. Ф. Ненашева сразу после 27 съезда КПСС назначат председателем Госкомиздата СССР. К этому времени я только-только стал обживаться в Новосибирске, старательно осваивать новый для себя тематический пласт – работу многочисленных институтов Сибирского отделения академии наук, их взаимодействие с   производством, вузовской наукой.

        Особенно часто приходилось бывать в научно-исследовательском институте патологии кровообращения, руководил которым академик РАМН Евгений Николаевич Мешалкин.   Он был чрезвычайно занятым человеком.   Тем не менее в графике его работы стояли и операционные дни. Пробиться на встречу с ним было не так-то просто. И его секретарша была очень удивлена, когда академик принял меня без очереди и мы с ним в первую встречу проговорили более часа.

     Такую любезность с его стороны я объяснил большим авторитетом газеты «Советская Россия», которую я представлял. Но у Евгения Николаевича был свой резон пойти на быстрый контакт с собкором. И он прямо сказал: нужна помощь прессы. Институт разработал технологию и методику операции на сердце под холодовой защитой. Но высокое медицинское начальство тормозит широкое внедрение таких операций в повседневную практику.

        Разумеется, тема для статьи выигрышная. В чем был смысл новаторства?  Операции на сердце проводились с подключением больного к аппарату искусственного обращения. А такие аппараты в то время имелись только в крупных кардиохирургических клиниках. И даже не во всех городах. Что же делать, если человек без вмешательства хирурга на пороге смерти?  Оперировать без подключения к аику. То есть с остановкой сердца и без принудительного кровообращения. Тело пациента остужалось до 26 градусов, тормозились обменные процессы, и хирург приступал к операции. Но время операции было страшно ограничено. Иначе обескровленный мозг приведёт к смерти. В лучшем случае к глубокой инвалидности.

           При таких операциях, разъяснял мне Е. Н. Мешалкин, решающую роль играет профессионализм хирурга, скорость безупречных операционных манипуляций. Да, риск есть. Но когда есть выбор между неизбежной смертью и смертельным риском, то уж лучше выбрать этот риск. Так считал Евгений Николаевич Мешалкин.

       Статья вышла в «Советской России», и почти в тот же день на стол главного редактора газеты Валентина Ивановича Чикина легло возмущенное письмо директора института сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева Владимира Ивановича Бураковского. Знаменитый хирург упрекал своего не менее знаменитого коллегу в антигуманном подходе, говорил о недопустимости операции под холодовой защитой, так как очень высок риск   неблагополучного её исхода.

      Редакция не могла не отреагировать на это авторитетное заявление, и мне было поручено взять у Владимира Ивановича Бураковского  интервью о современных тенденциях в кардиохирургии. В общем, получилось по пословице: ни вашим ни нашим. Думается, редакция сделала правильно, заняв такую вынужденную позицию. В таких сугубо профессиональных научных спорах СМИ не могут и не должны выступать в роли третейских судей. С другой стороны, если журналист раскручивает какую-то важную дискуссионную тему, то, будь добр, представь все точки зрения, чтобы тебя не упрекнули в ангажированности.

        Увы, это золотое правило теперь неведомо большинству из современных журналистов.  Да и работать в нынешних условиях стало гораздо труднее, если ты настроен   адекватно отражать жизнь.  Сейчас между журналистом и первоисточником информации железобетонно стоит так называемый пресс-секретарь.  И развелось их нынче на душу населения больше, чем дойных коров.  Когда в общество была вброшена формула «четвертой власти», то новообращенные служители СМИ поверили в принадлежность к этой власти. И это придало им некий апломб, уверенность в свой высокой социальной роли.