Начиная с девяностых годов общественный статус журналиста упал, как говорят, ниже плинтуса.  Главным мотивом его деятельности стал заработок любыми путями. Пышным цветом расцвела желтая пресса. А сами так называемые разоблачения порока тоже стали лишь средством добывания денег.

         Одним словом, журналистика превратилась в обслугу – крикливую, жеманную, на ходу переобувающуюся. Такое моё отношение к современным СМИ сформировалось не сразу, я довольно долго вынашивал свои мысли о злокачественном перерождении нашей профессии, искал объективные причины такого перерождения и пришел к выводу, что многое зависит от моральных качеств самого журналиста, от его природного интеллекта и от нравственного климата в стране.         Многие мои коллеги, уже вышедшие на финишную прямую своей жизни, а значит не имеющие смысла лукавить, признают, что от прежней журналистики, наследовавшей лучшие традиции дореволюционных, а затем и советских газетчиков, остались рожки да ножки, что ей на смену пришла профессия под этим же именем, но совершенно с другим содержанием.  И если взвесить на весах её достоинства и пороки, то неизвестно, какая чаша перевесит…

         Работа в Новосибирске была напряженной.  Не было месяца, чтобы ко мне не приезжал кто-нибудь из московской редакции для подготовки совместного газетного материала. К примеру, Юрий Гладильщиков, ставший впоследствии известным кинокритиком, публицистом, неожиданно нагрянул   с предложением провести в новосибирских школах некую социологическую акцию, чтобы выяснить уровень познаний юношей и девушек в авангардистской культуре и искусстве.      

       Честно говоря, я не видел   актуального смысла в таком социологическом срезе. Куда было важнее, на мой взгляд, провести зондаж морально-нравственных установок юного поколения, их жизненных устремлений на развилке исторических дорог, в которой оказалась наша страна. Почти неделю мы занимались этой акцией.  Довольный её итогом, Юрий Гладильщиков отбыл в Москву. Но ожидаемая статья так и не появилась на страницах «Советской России».  А вскоре он перебрался в «Литературную газету» на должность заведующего отделом искусства.

        Гораздо плодотворней оказался приезд другого аппаратчика из Москвы – заведующего отделом писем редакции Валерия Кондакова.  Для нас –  личное задание главного редактора, – огорошил меня Валерий Павлович. Будем готовить серию статей о нетрудовых доходах и летунах. Я понимал, откуда принесло эту тему. Как раз в это время с утверждением М. С. Горбачева на должность генсека   из кабинетов ЦК и Совмина стали громко раздаваться призывы   к борьбе с паразитизмом, пьянством и сопутствующим этому злом.  И вся пресса, естественно, переключилась на эту тему.

       – Валерий Павлович, – говорю я своему старшему коллеге, – нам надо бы самим понять, что есть причина, а что следствие.  Вон, в Волгоградской области начали запахивать помидорные плантации частников.  Какая беда в том, что люди занимаются таким промыслом?  И разве их доходы нетрудовые? И летуны разные бывают. Человек часто меняет работу по разным причинам.  И назвать его паразитом язык не поворачивается…

       Кондаков, многоопытный прожженный газетчик, только усмехнулся. Конечно, сказал он, нам выставляют для битья ложные цели. Но с этим надо мириться, выше головы не прыгнешь. Отбарабаним эту тему, наверху придумают что-нибудь новенькое или возвратят старенькое.  Вот увидишь, ещё придется вновь писать о социалистическом соревновании – как двигателе производственного прогресса.

       Серию статей мы подготовили. Их печатали подряд из номера в номер.  Валерий Павлович показал себя виртуозом слова. Чувствовались в нем многолетняя школа журналистики, сильный характер архангелогородца.  Родом с русского Севера, он был физически крепким человеком, немного циничным и упорным. Но вот упорства, чтобы покончить со своей застарелой русской болезнью, ему почему-то не хватало. И эту болезнь он приобрел будучи собкором «Комсомольской правды» в Болгарии. В большом холле корпункта в Софии прямо у входа стояла большая дубовая бочка, всегда наполненная   болгарскими «братушками» молодым виноградным вином.

        Командировка Валерия Кондакова заканчивалась, и я, не зная ещё о его слабости, предложил посидеть в последний вечерок за бутылкой коньяка. В общем, он с моей помощью «наступил на пробку» и ушел в запой. Чувствуя себя виновным, я стал всеми способами выводить его из сумрачного состояния.  Только дня через три смог усадить его на самолет, уговорив девушек на регистрации не обращать внимания на слегка нетрезвого пассажира.

       Я не стал бы вспоминать этот эпизод, связанный с таким незаурядным талантливым журналистом. Но спустя какое-то время, когда в стране развернулась несусветная кампания за трезвый образ жизни, в «Советской России» появились антиалкогольные статьи Валерия Кондакова.  Они были написаны блестяще, с   горькой болью за исковерканные людские судьбы, разрушенные семьи, за весь тот разор и позор, которые несет в общество алкоголь.

        В редакции, как я понял, такие статьи Валерия Павловича восприняли хорошо, но с легкой ироничной оговоркой: ему ли не знать пагубность алкоголизма! Редкий случай, когда журналист свои нравственные заблуждения, физические страдания смело выставляет на суд людской, не думая о своем имидже.  В начале девяностых Валерий Павлович системно, упорно высвечивал на страницах «Советской России» и «Рабочей трибуны» зарождавшиеся гнезда мафии, уже тянувшейся к рычагам государственного управления. Он умер от сердечного приступа…

             Новосибирск стал для меня своего рода тестом на выносливость. Сменивший М. Ф. Ненашева на посту главного редактора Валентин Иванович Чикин ещё выше поднял творческую планку для собкоров. В те годы, пожалуй, только в «Советской России» собкоровские публикации определяли в целом тональность каждого номера, несли из российской глубинки настоящие, а не мнимые веяния перемен, отражали настроения    людей.  И днем, и ночью из редакции сыпались телефонные или телетайпные поручения.

           Однажды уже к ночи позвонил редактор газеты по отделу сельского хозяйства и попросил подготовить в ближайший номер выступление сибирского комбайнера, принявшего участие во встрече генсека М. С. Горбачева с ветеранами — героями труда. О прошедшей встрече я знал в общих чертах. Горбачев, вбрасывающий в общество лозунг за лозунгом, вдруг пришел к пониманию, что застойную экономику оживит трудовой энтузиазм, дух стахановского движения.  Вот об этом и шла речь на встрече генсека с    передовиками производства, трудовыми подвижниками. Теперь, после этой встречи, пришла очередь пропагандистской раскрутки этой темы.

        Выступление комбайнера, участника той встречи, нужно было отстучать к завтрашнему утру.  А на дворе уже ночь. Разница во времени с Москвой четыре часа.  Напоминаю об этом редактору отдела. А вы сядьте на вертолет, советует он, слетайте к нему, то есть к комбайнеру, побеседуйте и помогите ему написать его выступление.  В общем, сказал редактор, жду текст в номер.

        От этих слов мне стало тоскливо. Но делать нечего, поручение надо исполнять. Ближе к полуночи звоню на домашний телефон первого секретаря сельского райкома партии.  Объясняю, что к чему. На моё счастье, первый секретарь, которого я поднял с постели, оказался человеком понимающим и с юмором. Он мне подробно, в деталях, рассказал о самом комбайнере, его характере, его взглядах на жизнь. Мне оставалось только сесть за стол и изложить выступление комбайнера, которого районный секретарь обещал предупредить…

        Рассказываю об этом исключительно только потому, чтобы показать, какая случалась профанация в журналистской работе той поры. «Заавторство», в принципе, нормальное дело. Помочь человеку облечь его мысли в удобоваримую для публикации форму было обязанностью штатного работника редакции.   А чтобы журналист не отлынивал от этой обязанности, с давних пор ввели соотношение  собственных и авторских материалов – сорок к шестидесяти. Сорок процентов собственных публикаций и шестьдесят авторских. Если такое соотношение нарушалось, то тебе снижали или даже не выплачивали гонорар.

         Лично я не ощущал тяготы такого требования. Мне было в удовольствие грамотно и образно изложить интересные мысли какого-нибудь работяги и печатать, разумеется, за его подписью. Но нередко приходилось сочинять статьи за подписью партийных, советских и хозяйственных руководителей довольно высокого ранга. Вот это меня обескураживало.  И дело вовсе не в гонораре, который вместо тебя получал автор.  Смущало другое. Что же ты за руководитель, если сам, без помощи сотрудника редакции, не в состоянии донести до общества через газету свои суждения, свои глубокие   выводы?

        Очередное поручение редакции как раз касалось подготовки такого авторского материала. Тему определили в редакции: почему пробуксовывает перестройка, в чем причина пассивности партийных организаций, трудовых коллективов? Стал перебирать кандидатов на такой разговор. Первый секретарь обкома Александр Павлович Филатов сразу же отпал.  По одной простой причине. Находясь во главе области, он вряд ли бы с предельной степенью критичности стал анализировать перестроечные настроения.  Иначе пришлось бы швырять камни в свой огород.  Правильно ли поймут его там –  на самом верху партийного ареопага?

         После некоторых колебаний обращаюсь к первому секретарю Новосибирского горкома КПСС Владимиру Васильевичу Казарезову. До этого мне уже приходилось общаться с ним. Эмоциональный, даже импульсивный человек, лишенный робости, он, как мне показалось, с охотой согласится на такой сложный критичный разговор.  И я не ошибся. Владимир Васильевич обрадовался моему предложению, сказал: есть о чем порассуждать, за неделю, думаю, управлюсь.

         Через неделю звоню. Казарезов смущенно говорит: что-то не вытанцовывается, нужно ещё дня три.  Через три дня звоню. Владимир Васильевич отвечает: вот всё продумал, только никак на бумаге не могу изложить, из-за этого  даже сон потерял.  Предлагаю встретиться и записать   беседу с ним, чтобы потом перевести на газетный язык.   Такой вариант он решительно отклонил. Что же я за партийный работник, сказал Владимир Васильевич удрученно, если не могу написать статью. И добавил: я теперь по-другому смотрю на труд журналиста, нелегкое это дело!

           К чести этого человека, ставшего впоследствии первым секретарем Новосибирского обкома, он приобщился к журналистике, писательству с другого боку.  Уже на пенсии в постсоветскую пору Казарезов фанатично увлекся судьбой Петра Аркадьевича Столыпина, его реформаторскими идеями.   Книга Казарезова под названием «Самые знаменитые реформаторы России» представляет нетрадиционные оценки ключевых персонажей российской истории, начиная от великих князей Киевской Руси и кончая Столыпиным.

          Моя затея показать жизнь Новосибирской области через размышления   одного из её руководителей провалилась. Конечно, мог бы я, использовав опять же «заавторство», сочинить откровения какого-нибудь партийного функционера или хозяйственника.  Но это была бы липа, дешевая подмена.   А мне на это очень не хотелось идти.

          Новосибирск в то время представлял собой громоздкий, какой-то неупорядоченный город. Широко раскинутый по обе стороны Оби, он казался необъятным и немного сумрачным.  Это был город-производственник, рабочий город с окраинным научным центром.  Для корпункта мне была предоставлена большая квартира   в двенадцатиэтажном доме недалеко от центра.  С соседями по дому мы быстро перезнакомились и даже сдружились.

         Вопреки представлению о сибиряках как о суровых малоразговорчивых людях, наши соседи и знакомые оказались доброжелательными и сердечными.  Что импонировало, так это их деликатность, я бы сказал, даже подчеркнутая деликатность. Они не навязывали свою дружбу, но всегда были готовы помочь, если ты нуждался в такой помощи.

          Нет, я не был, как и вся моя семья, влюбленным в Новосибирск. Но его обитатели вызывали уважение и даже удивление своей    «притерпелостью» –   город, которому не было ещё и века,   для  современной комфортной жизни оказался  мало приспособленным. Общественный транспорт ходил плохо. Часть города была перекопана и-за строительства метрополитена, что создавало дополнительные, хоть и временные, трудности. Городские ТЭЦ, поставляющие в дома тепло и горячую воду, работали на угольной пульпе, поступающей из Кузбасса. От этого (особенно зимой) город накрывало сажей. Оконные подоконники приходилось едва ли не каждый день тщательно протирать от черного налета.   Зимой, после снегопадов, белизна дорожных обочин и улиц быстро исчезала, превращаясь в сажевый колер.

           Самым привлекательным местом города был, пожалуй, Советский район, где располагались научные центры Сибирского отделения Академии наук и Новосибирский государственный университет. Там же в окружении вековых сосен стояли очень симпатичные и довольно скромные даже по тем временам особняки для научной элиты и жилые микрорайоны работников Академгородка. Не было и дня, чтобы я не бывал в Академгородке.  Возвращался в корпункт уже к вечеру, чтобы забрать младшего сына Ваню из детского сада и встретить старшего сына Павла из школы, поскольку жена Елена не всегда успевала к этому времени возвратиться с работы. Она тогда служила в отделе кадров  областного управления МВД.

           С продуктами питания в Новосибирске в те годы катастрофических проблем не было, как это любят сейчас представлять.  В магазинах, конечно, полки не ломились. Выставленный на продажу товар наводил уныние своим однообразием. Помнится, всегда в достатке были фабричные довольно вкусные пельмени в картонных коробках.  А вот с курами творилась непонятная вещь. Яйца в магазинах были в избытке, а кур не было. Помню, к нам в гости из Свердловска приехал тесть Федор Васильевич, мы к его приезду отоварились в так называемом обкомовском столе заказов. Увидев плохо общипанных костлявых кур, он долго удивлялся, что и таких куриных скелетов не было в свободной магазинной продаже.  

       Да, признаюсь, обкомовский буфет нас сильно выручал, там можно было купить сыр, полукопченую колбасу, пачку сливочного масла, индийский чай, банку растворимого кофе.  Но как я знал, точно такой же «джентльменский набор» многие горожане приобретали через знакомых продавцов или с переплатой   из-под прилавка.  Так было везде, не только в Новосибирске. И это при кажущейся нормальности было патологически ненормально.

          Горбачевская перестройка набирала темп. Но это пока было обильным словоизвержением на всех этажах партийной и советской власти.  Очевидно, и сам Горбачев не понимал, откуда идет торможение заявленных реформ.  Первый лозунг, брошенный лидером страны в апреле 1985 года, был лозунгом научно-технического ускорения. Его реализация требовала мощной финансовой концентрации. Но бюджет страны, как тришкин кафтан, не позволял сбалансированно развивать экономику и одновременно поддерживать потребительский рынок.    Нужно было чем-то жертвовать. А жертвовать социальной хрупкой стабильностью было опасно.

           Следующий лозунг – борьба за трезвый образ жизни –  с самого начала вызвал активное отторжение у народа.  Этой борьбой наломали много дров. Вряд ли позитивные итоги тотальной кампании за абсолютную трезвость перевешивали её разрушительную изнанку. Одним из очередных и маловразумительных горбачевских призывов стало его спонтанное обращение к народу «давить антиперестройщиков снизу, а мы – сверху». В ответ –  всплеск   начальствофобии, криминальные случаи расправы с госслужащими. Именно в те дни ко мне в корпункт пришел один обиженный на что-то кооператор и в запальчивости заявил: «Мы теперь возьмемся за топоры!».

          Вот на этом фоне у людей снижался интерес к горбачевским новациям, наступала апатия. Перестройка уже воспринималась не как неумолимая неизбежность, а как опасный исторический казус.  В неформальный обиход вошла   анекдотичная фраза: сначала перестройка, затем перестрелка, потом перекличка. Кто бы знал тогда, что это станет кошмарной реальностью нашей дальнейшей жизни.

       В феврале 1986 года наметили созыв 27 съезда КПСС. Ему предшествовали областные и краевые отчетно-выборные партийные собрания.    Такое собрание состоялось и в Новосибирске.  Для подготовки статьи об этом важном мероприятии ко мне на подмогу приехал из аппарата редакции Владимир Петрович Долматов, с которым мы когда-то работали в свердловской газете «Уральский рабочий». Мы долго обсуждали, что выбрать лейтмотивом статьи, какую взять тональность   в изложении.

          Выступления делегатов конференции сами подсказывали, на что в первую очередь обратить внимание.  А главное было вот что.  Прошло почти два года, как руководство страны во главе с Горбачевым   заявило о коренной перестройке экономической и социальной жизни, о  движении к «социализму с человеческим лицом».  Два года – срок небольшой  для таких исторических сдвигов, но хоть какие-то промежуточные итоги должны же быть. Где они?

        Этим вопросом задавались участники конференции. Были интересные острые выступления, но были и аллилуйные, воздающие хвалу мудрому руководству партии и правительству, «ведущему страну к новым высотам».  У нас создалось такое впечатление, что в партийной организации области царит атмосфера какого-то выжидания, мешкотности.  И это отражало общее настроение людей, не понимающих: а что делать-то? 

         Мой коллега Владимир Долматов, человек крайне осторожный, не любящий острых углов, неожиданно предложил отразить работу конференции без прикрас, так, как есть.  Писали ночью, выпив не одну чашку кофе. Утром текст продиктовали редакционной стенографистке. Главный редактор Михаил Федорович Ненашев распорядился поставить статью в номер.

           Партийные функционеры, приближённые к власти люди отозвались о статье неодобрительно, посчитали её тенденциозной, порочащей деятельность одной из крупнейших в стране   партийных организаций. Звонки в корпункт простых читателей говорили о другом: правильно написали, можно было бы резче!  Не сомневаюсь, что по поводу той статьи М. Ф. Ненашева допекали сверху раздраженными звонками. Но он никогда и нигде не обмолвился об этом. Он всегда считал, что свою долю ответственности редактор должен переживать в одиночку.             О статье вспомнили на XXVII съезде КПСС. Делегат съезда первый секретарь Кемеровского обкома партии Николай Спиридонович Ермаков, посвятив часть своего выступления оценке развернувшейся перестройке, сказал такие возвышенные слова. Цитирую по стенографическому отчету: «Политический доклад Центрального Комитета партии буквально взбудоражил, потряс всех своей необычностью, глубиной анализа, смелыми творческими обобщениями и выводами, удивительной силой воздействия на людей. С шахт и разрезов, заводов и фабрик, из колхозов и совхозов индустриального Кузбасса идут сообщения о новой воодушевляющей атмосфере, вызванной работой съезда. Да по-иному и быть не может! Ибо партия разговаривает с народом на языке правды. (Аплодисменты)».

        Очевидно, этот текст писали для Николая Спиридоновича штатные златоусты. Они же уже по ходу съезда добавили в его выступление следующий абзац. Цитирую по стенограмме:  «В борьбе с укоренившимся злом огромную роль призваны играть печать, радио, телевидение. Это – могучее оружие партии, но надо умело им пользоваться. Мы горячо поддерживаем критические замечания в адрес прессы, высказанные Егором Кузьмичом Лигачевым. (Аплодисменты). Нельзя терять чувство меры! Нельзя, чтобы отдельные журналисты, не имея ни опыта, ни профессиональных знаний партийной работы, давали свои субъективистские оценки проведению крупных партийных мероприятий (Аплодисменты)».

            Это был прозрачный намек на нашу критическую статью о новосибирской партийной конференции. Спустя многие годы приходится признать, что мы тогда однобоко восприняли её работу.  Ведь коммунисты Сибири не исчислялись только партийными приживалами и беспринципными карьеристами.  Среди них были и те самые рабочие лошадки, которые   критично, по-деловому воспринимали заявленные реформы в обществе. Они видели, что пока вся энергия уходит в словесную эквилибристику.  Нам надо было бы показать в той статье и таких людей, чтобы не создавалось у читателей впечатление безысходности и провала.

          Перечитывая стенографический отчет того съезда, поражаешься тому, сколько лицемерия, лжи, мимикрии таилось в его атмосфере.  Почти каждый выступающий курил фимиам Горбачеву, хотя за кулисами уже велись разговоры о его бесплодности.  Каждый выступающий, как мантру, повторял слова о величии теоретического наследия Ленина. А ведь уже в это время имя Ленина вовсю полоскали, не встречая отпора, либеральные издания.

           Вот как начал свое выступление на съезде первый секретарь Московского горкома партии Борис Николаевич Ельцин. Цитирую по стенограмме:  «На одном из съездов партии, где были откровенные доклады и острые обсуждения, а затем делегаты выразили поддержку единства, Владимир Ильич Ленин наперекор скептикам с воодушевлением воскликнул: „…вот это я понимаю! Это — жизнь!“  Много лет минуло с тех пор. И с удовлетворением можно отметить: на нашем съезде снова атмосфера того большевистского духа, ленинского оптимизма, призыва к борьбе со старым, отжившим во имя нового. (Аплодисменты)».

         Очень красиво сказано. Но спустя считанные годы ядро ельцинского окружения станет изо всех рупоров внушать обществу, что Ленин был врагом России, увёл её в исторический тупик. На съезде подчеркнуто твердили о сплоченности и единстве партии. Но уже в это время намечался её раскол. Уже в это время   наиболее трезвые головы высказывали сомнение   в способности Горбачева руководить страной. И вскоре одним из первых публично взбунтовался посол СССР в Польше В. И. Бровиков.

       Вот что он сказал. Цитирую по стенограмме. «Четыре года назад состоялся XXVII съезд КПСС. Он подверг строгому критическому осмыслению прошлое, выработал исторически важные задачи, оптимистические и в то же время реальные. Но давайте, товарищи, вернемся к съезду. Давайте наложим то, что он решил, на то, что у нас выходит на деле. И мы легко заметим, что свернули с пути, начертанного съездом, получили не те результаты, которые тогда закладывали в свои планы.

        Вместо ускорения социально-экономического развития (а именно в этом состояла квинтэссенция съезда) идет его замедление. Вместо повышения уровня жизни людей труда наблюдается его снижение. Вместо реформирования системы государственного и хозяйственного управления во многом происходит ее деформирование. И наконец, вместо укрепления партии ведется линия на ее ослабление и дискредитацию. Ведется различными силами: и оппозиционными, и силами, которые внутри самой партии.

          Как, товарищи, понимать все это? Съезд ошибся в своих оценках и установках или ЦК, все мы с вами, вместе взятые, оказались не на высоте? Больно, но надо признать второе. ЦК, прежде всего его Политбюро и Секретариат, не подкрепил принятого съездом курса должной организаторской и политической работой. И в этом я вижу один из секретов падения авторитета нашей партии после XXVII съезда. Такая же судьба, кстати, постигла и многие решения пленумов Центрального Комитета, которые также повисли или повисают в воздухе. Словом, весь наш реформаторский пар уходит в гудок, в лозунги и бесконечные дебаты в этом зале и в смежных с ним.

           Я уже сказал, что за провал решений XXVII съезда должны, по моему мнению, нести ответственность ЦК и его Политбюро. Надо присовокупить сюда и местные партийные органы. Но если следовать ленинским принципам, то решения у нас коллегиальные, а ответственность персональная. Кстати, это значится и в проекте нового Устава, который мы на следующем заседании будем обсуждать. Поэтому считаю, что за кризис в стране и партии обязаны лично отвечать не только товарищ Лигачев, которого здесь называли, но и товарищи Горбачев, Медведев, Слюньков, Яковлев, Лукьянов».

            Выступление Владимира Игнатьевича на февральском 1990 года пленуме ЦК КПСС не получило развития в речах других выступающих. Его будто бы не услышали. Как сказали бы сейчас, зал запасся попкорном и ждал продолжения зрелища.  Горбачев, не дав Боровикову договорить, нервно спросил: «Что вы предлагаете?»   И тут же получил разящий ответ: «Снять с платформы к предстоящему съезду партии положение о президенте, о председателе и заместителях в партии, так как не в этих должностях суть и не в том, какие мы кабинетные революции проведем. Дело в том, как будет действовать партия, какую политику она будет проводить, какие цели преследовать».

        Это выступление В. И. Бровикова поставило крест на его карьере.  Его вывели из состава ЦК КПСС и ровно в 60 лет отправили на пенсию. В народе же память об этом человеке сохранилась благодарная. Когда он умер, его похоронили на Новодевичьем кладбище рядом с могилой другого знаменитого выходца из Белоруссии – Кирилла Трофимовича Мазурова.

        Я помню реакцию людей на выступление Бровикова. Говорили, что это наш мужик, не побоялся врезать Меченому под самое дышло. А ведь в сущности ничего бунтарского он и не сказал тогда. Речь его была, строго говоря, выдержанной, по-деловому конкретной и честной. И вот эта честность была воспринята как покушение на авторитет уже неавторитетного генсека, как недопустимое инакомыслие.

        В марте 1990 года на третьем съезде депутатов Верховного Совета СССР состоялись два исторических решения. Был учреждён пост Президента СССР и отменена шестая статья Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС. Последнее решение назревало давно. Партия, насчитывающая 19 миллионов человек, катастрофически теряла свой авторитет и сама становилась неуправляемой. Удержать её на плаву могла бы только свежая кровь – приток умных деятельных людей, преданных социалистическим идеалам.

        Но вместо «свежей крови» в партию стали пробиваться «искатели счастья и чинов» с психологией шкурников, а то и просто природные дураки.  Уж они-то никак не могли поднять авторитет партийных организаций, наоборот, отпугивали от неё достойных людей. В одной из командировок в Искитимский район Новосибирской области мне пришлось столкнуться с таким чудаком при партийной должности.   Это был молодой ещё человек, бывший агроном, обживающий новый кабинет. Я попросил его, как заведующего отделом сельского хозяйства райкома партии, поделиться своими соображениями о проходящем в районе весеннем севе.  Он долго собирался с мыслями, а потом ляпнул: ничего не должен вам говорить, это секретная информация.

          О том, что кадровая селекция работает на отрицательный отбор, я догадывался ещё по работе в Свердловской, Самарской областях и Мордовии. Встречались такие экзотические новобранцы руководящего звена, что ни в сказке сказать ни пером описать. Не хватало им ни ума, ни основательных знаний.  И хорошо, если при этом они не были вороватыми людьми. При всей разности характеров у них была одна общая черта: раболепие перед начальством. И они понимали, что быть в милости у вышестоящего руководителя – это залог продвижения по карьерной лестнице.

                У партии, которая считала себя политическим авангардом общества, в первые десятилетия советской власти ещё работал механизм очищения от случайных в ней людей. Одним из инструментов такого очищения был обмен партийных билетов.  Это не было сугубо технической процедурой. Обмен сопровождался индивидуальной беседой, сверкой документов. Одним словом, обмен партбилетов служил скрытым поводом основательно покопаться в общественной и личной жизни каждого партийца, прощупать его умонастроения и пристрастия. Бывали случаи, и довольно частые, что в ходе обмена партбилета, человеку отказывали в дальнейшем пребывании в партии.

            Последний, четвертый по счету, обмен партбилетов состоялся в 1973 году. Очевидно, такой способ контроля за чистотой рядов партии, был расценен как недопустимое вмешательство в личную жизнь человека, как недоверие соратникам по партии. Как раз в эти и последующие годы руководители с партбилетом в кармане, допустившие серьёзные правонарушения, не говоря уже о нравственных нормах, становились неприкасаемыми…

               Работа в Новосибирской области меня обогатила новыми впечатлениями.  Я старался чаще бывать в Академгородке –  святилище сибирской науки. Судьба дала мне возможность познакомиться с учеными, на имена которых я ссылался в прежних публикациях, работая на Урале и Поволжье. В своё время в «Уральском рабочем» вышла моя статья под заголовком «Та деревня, где был Вася». В очередной командировке в сельскую глубинку я набрел на село с добротными домами, школьным зданием, с водяной мельницей на отшибе. И –  ни одного человека!  На крыльце бревенчатого дома наконец-то увидел старичка в фуфайке и драной шапке, хотя на дворе был теплый золотой сентябрь. Он мне и поведал, что жители села съехали в райцентр Байкалово, в близлежащие городки, а то и дальше –  в Свердловск.

          – Мы, наша жизнь неперспективными оказались, –   сказал с напускной веселостью старичок. – Сначала закрыли почту, потом больничку, детсад был, школа, и их прикрыли. Ну народ и потянулся из села кто куда.  Поля, видишь, обезлюдили. Пахать некому…

             Зашел я в один из пустующих домов. Крепкий дом-пятистенок, из уральского кедра.  В углу одной из комнат стопка ученических тетрадочек и потрёпанный учебник «Родная речь». А на стене с ободранными обоями размашистая угольная надпись – «Здесь был Вася». След диких туристов, случайно забредших в брошенную деревню. Я стоял посреди искусственного разора, чувствуя, как сердце охватывает холод. Никак не мог понять, почему, из каких высоких государственных соображений  на слом отданы тысячи, десятки тысяч таких сельский поселений?

           Стал готовить статью на эту тему. Начальник областного управления сельского хозяйства Эдуард Тимофеевич Ясиновский, сопереживая мне, пояснил: эти так называемые неперспективные деревни, их социальную инфраструктуру государству не под силу содержать. Есть даже такая   концепция неперспективных деревень. Автор её – академик из Новосибирска   Татьяна Ивановна Заславская. 

         И вот теперь здесь, в Новосибирске, мне представился случай поговорить на эту тему непосредственно с самим академиком, кому приписывают авторство теории неперспективных деревень, послужившей обоснованием государственной политики в отношении малых деревень и поселков.  Она назначила встречу у себя в квартире в домашней обстановке.    При первом же взгляде я заметил её поразительное внешнее сходство с художественными портретами императора Павла Первого. 

            Разговор она с жаром начала с экономической социологии, её современных исследований. Это был её конек, цель и смысл её научной деятельности. Я потихоньку стал переводить беседу на проблему «неперспективных деревень».  Спросил издалека: может ли деревня быть неперспективной? Ведь это всё равно что назвать неперспективной самую жизнь. И правда ли, что её концепция «неперспективных деревень» легла в основу государственной политики ликвидации мелких и даже средних поселений? На что Татьяна Ивановна с некоторой укоризной, если не обидой, сказала: «Не надо преувеличивать мою роль». И напомнила: «Ещё Никита Сергеевич Хрущев ратовал за создание современных агрогородков с переселением в них жителей с обширных российских просторов».

          Этой известной хрущевской затее не дано было развиться. Её еще при Сталине назвали левацким загибом, троцкистским вывихом. Позже, с приходом Хрущева на главную руководящую роль, идея агрогородков   снова стала активно раскручиваться прессой, но до решительных действий, к счастью, не дошло.

          Спустя годы она возникла уже в другой форме – как концепция «неперспективных деревень». И экономисту–социологу Т. И. Заславской   выпала сомнительная честь научно обосновать эту разрушительную идею, смысл которой заключался в том, чтобы сермяжную деревню двинуть к городскому комфорту, а не наоборот –  комфорт нужно нести в село: твёрдые дороги, школы, медицинские и образовательные учреждения, коммунально-бытовое обслуживание. В семидесятые годы это так и намечалось. К примеру, на Среднем Урале с помощью предприятий-шефов облагораживали сельские поселения, при животноводческих комплексах открывали медицинские кабинеты, магазинчики, сауны, строились дороги, подъездные пути к фермам, производственным помещениям. Но финансы уже начали петь романсы. Село с его социальными запросами стало в тягость государству. Вот тогда и выплыла концепция неперспективных деревень.

          Уже после свержения советской власти новые властители, обвинив своих предшественников в обнищании села, придумали лукавую формулу «оптимизации».  Звучит заманчиво. Оптимизировать – значит улучшить, добиться желанного результата при наименьших затратах. В действительности оптимизация привела к массовому закрытию малокомплектных школ, больниц, почтовых отделений, автобусных маршрутов, заготовительных пунктов потребкооперации.

            Вышло по пословице – не мытьем, так катаньем.  Уход деревни с лица земли продолжился.  Нарушилось равномерное расселение. Гигантские площади становились сиротскими, если на них не ступает нога хлебопашца и животновода.

            Беседу с Татьяной Ивановной Заславской я не стал предлагать редакции.  Потому что я сам ещё не сформировал своё отношение к её социологическим выводам, не мог разобраться, в чем   их подлинная научная ценность.  А делать механическую запись интервью, без его осмысления, не хотелось.  Меня смущало вот ещё что: каким образом социологический опрос мог определить дальнейшую судьбу аграрных поселений? Неужели сами сельские жители массово изъявляли желание расстаться с родовыми гнездами и перебраться   ближе к удобствам городской жизни? Наверное, социологические исследования Т. И. Заславской   имели заданную цель, чтобы оправдать  снижение инвестиций в сельскую инфраструктуру.

        1986 год   был для меня напряженным по работе и тревожным в личной жизни.  Родители-старики проживали в Бузулуке – в трех часах езды на поезде до Куйбышева (теперь Самара).  Рядом никого из детей не было. Как-то позвонила старшая сестра, сказала, что у отца инсульт. Слабый, но тревожный, как предвестник более сильного удара.  Как раз в это время в Куйбышеве скоропостижно скончался мой коллега – собкор «Советской России» Анатолий   Васильевич Бочкарев. 

           Это был журналист, прошедший огни и воды, беспощадно критикующий глупость и самодурство, лакейство   и лицемерие. В ту пору он был одним из самых сильных собкоров «Совраски», как называли между собой тогда, да и сейчас, газету «Советская Россия». До Куйбышева Анатолий Васильевич   представлял «Совраску» в Ставрополе и жил на одной площадке со вторым секретарем крайкома КПСС М. С. Горбачевым. Неуживчивый, щетинистый собкор был поперек горла будущему генсеку.  Газетные критические материалы журналиста портили благостную картину экономической и социальной жизни Ставрополья, которую отражали власти края в своих реляциях в Москву.  Терпеть такого «очернителя» Горбачев не стал. Вскоре Анатолия Васильевича подловили на банальном выпивоне и потребовали от редакции принять меры. Бочкарева перевели в Куйбышев, где он, не изменяя себе, честно работал да самой кончины.             О том, что не стало Анатолия Васильевича, я узнал из телефонного звонка заведующего отделом корреспондентской сети газеты Григория Орловского.  Подумав, предложил ему: «Куйбышев не может быть долго без собкора, переведите меня туда. Рядом с Куйбышевым живут мои престарелые родители. Им нужен догляд». 

          Орловский в тот же час переговорил с главным редактором В. И. Чикиным, и тот не возражал.  Но на редколлегии, где стали обсуждать этот вопрос, заартачился ответственный секретарь Александр Яковенко.  «Не нужно идти на поводу у собкора, – прокуренным голосом сипел он. – Собкор хорошо начал в Новосибирске, пусть осваивается и дальше. А родители… У всех родители. Нечего ими прикрываться». В общем, Яковенко переубедил Чикина.

         Меня такой оборот дела не то что бы обидел, но заставил подумать: что же дальше? Оставить стариков в одиночестве я не мог, забрать к себе в Сибирь, значило сократить и так уж недолгую их жизнь. Через день я позвонил в Куйбышев главному редактору областной газеты «Волжская коммуна» Петру Архиповичу Моторину. Объяснил, что к чему, и спросил, есть ли у него какие-нибудь вакансии? Вскоре Петр Архипович сам перезвонил мне и сказал: «Мне нужен заместитель. Первый секретарь обкома не возражает против твоей кандидатуры. Приезжай»…

         Итак, я снова оказался в Куйбышеве, где два с половиной года представлял газету «Труд», а теперь возвращался сюда в новом для себя качестве. Не знаю, почему Петр Архипович, подбирая себе заместителя, остановил свой выбор на мне. В ту пору в редакции «Волжской коммуны» работали опытные авторитетные журналисты. Отдел партийной жизни редакции возглавлял Владимир Петрович Шикунов –  выходец из «Труда».  На отделе культуры сидел Евгений Николаевич Жоголев – очень своеобразный человек, готовый спорить до хрипоты даже по ничтожному поводу.

        «Пехоту» редакции составляли бойкие перья – Юрий Миганов, Иван Болкунов, Светлана Игошина, Юрий Гибш, Валентина Неверова, Татьяна Воскобойникова, художник-иллюстратор Юрий Воскобойников, фотокорреспонденты Николай Никитин и Юлия Рубцова.  Я   понимал, что мне, «инородцу», будет трудно на первых порах быть их начальником. Особенно болезненно воспринимали они элементарную правку материалов.   И мне приходилось терпеливо, даже ласково убеждать, почему нужно писать так, а не эдак.

          Однажды ко мне в кабинет   с решительным видом поругаться зашел Евгений Жоголев: «Коля, имей в виду, у нас принято так: вассал моего вассала не мой вассал».  Я сразу смекнул, в чем дело. Накануне я попросил корреспондента отдела культуры Светлану Игошину подготовить материал о работе сельских клубов: почему эти очаги культуры не горят, а чадят? Посоветовал ей на выходные съездить в какое-нибудь село, вечером пообещаться с деревенским людом, набраться живых впечатлений.  Но предупредить об этом Евгения Николаевича забыл. И вот такая самолюбивая реакция…

           Зарождавшийся мелкий конфликт быстро уладили, скрепив мир крепким рукопожатием. И я о нем не забыл лишь потому, что он заставил меня задуматься о взаимоотношениях со своими коллегами.  Журналистский коллектив особый.  В нем «табель о рангах» ничего не значит. Тебя ценят и уважают не за должность, а за творческое умение, независимый и в то же время уживчивый характер.

         «Волжская коммуна» в ту пору была одной из лучших   ежедневных газет Поволжского региона.  Очевидно, благодаря главному редактору Петру Архиповичу Моторину и его предшественникам. Замечу, что Моторин не был профессиональным журналистом, по образованию он агроном. Но у него было особо ценное для редактора чутьё. Он, может быть, не всегда знал, как нужно писать. Но он точно знал, как не нужно писать. Поэтому в газете   не было пошлости, мелкотемья, откровенных славословий в адрес властей предержащих.

         Осмотревшись, пообвыкнув, я увидел, что не все сотрудники редакции впряжены в журналистскую колесницу. Помня о том, как в «Уральском рабочем» на основе редакционной почты   создавались яркие злободневные статьи и корреспонденции, я попытался расшевелить творческую инициативу у сотрудников отдела писем «Волжской коммуны». Увы, это дело оказалось безнадежным. Работники отдела, немолодые семейные женщины, пугливо, даже ошарашенно восприняли мои предложения об их командировках по следам письма.  И всё-таки удалось добиться, чтобы одна из сотрудниц расследовала критическое письмо и написала материал.  Помнится, после публикации она ходила как именинница.  Но это чувство творческой победы у неё так и не закрепилось.

          Как и во всех областных партийных изданиях, в «Волжской коммуне» был отдел пропаганды. Ума не приложу, почему именно этот отдел, обязанный по своей функции быть самым интересным, боевитым, поставлял на страницы газет серые портянки невыразимо скучных статей. Это было и в «Уральском рабочем» и, как я увидел, в «Волжской коммуне». Одно из таких вымученных пропагандистских произведений пришлось однажды снять прямо с полосы.  Заведующая отделом Лилия Ш.  пришла выяснять, почему сняли статью.

          Смотрите, говорю ей, в статье идет речь о росте благосостояния советских людей. Приводятся статистические цифры. В частности, данные о производстве бытовой техники – телевизоров, холодильников, стиральных машин…  Для сравнения берется 1913 год. Очевидно, потому, что этот год перед первой мировой войной для царской России был пиком её экономического развития. Но разве можно оглядываться на то время, когда такую бытовую   технику массово не выпускали даже в западных передовых странах?

          А вот здесь, говорю ей, автор пишет, что в нынешнем году весенний сев начался раньше намеченных сроков на две недели. Точно так же писали и в прошлом и в позапрошлом году. Выходит, сев  нынче должен начаться если не в феврале, то в марте. Не бред ли?

         Заведующая отделом, милая деликатная женщина, явно в расстроенном виде.  Успокаиваю её, предлагаю ей эту же тему, рост благосостояния людей, показать через быт конкретной семьи. Пусть семья сама расскажет, что изменилось в их жизни за последние пять лет. Конечно, есть и нехватки, их не надо замалчивать. Но движение вперед всё равно замечается. Вот только сказать об этом надо по-человечески, без буффонады.

        Лилия Ш. удивляется. Но тогда, говорит она, такая статья уже не по её отделу. И я понял, что такую тенденцию рутинного официоза в пропагандисткой работе ничем не сломить. Она задаётся сверху и охотно подхватывается в низах как дежурная обязанность, не требующая мозговых и душевных усилий.

           Жизнь на новом месте потихоньку налаживалась. Вскоре нашей семье выделили квартиру, а через короткое время мы переселили родителей из Бузулука в  пригород Куйбышева в небольшой, с газовым отоплением домик. Не думал я тогда, что маме Ефросинье Тимофеевне   осталось жить меньше года.   В организации похорон неоценимую помощь оказали мои коллеги. И я ещё раз убедился, что друзья-товарищи познаются в беде.  Их сочувствие было неподдельным.

         В феврале 1987 года меня ожидал сюрприз: на областной конференции избрали делегатом на XVIII съезд профсоюзов СССР. Прежняя работа в центральной профсоюзной газете «Труд», конечно, помогла мне понять внутренний механизм деятельности профсоюзов. Нечего и говорить, что они были встроены в государственную систему и являлись одной из организационных опор партийно-советской власти. Свободными, в демократическом понимании, они не были.  Профкомы, отраслевые ЦК, да и сам ВЦСПС находились под пристальным оком партии. Но что крайне любопытно, свои социальные функции советские профсоюзы исполняли   довольно эффективно, если не эффективнее, чем в капиталистических странах.

           Социальное страхование, путевки в санатории и дома отдыха, детские оздоровительные лагеря, распределение квартир, охрана и безопасность труда – всё это было при непосредственном участии профсоюзов. Разумеется, материальная и финансовая база их деятельности обеспечивалась не только за счет членских взносов, но и в большей степени государственными субсидиями. И государство, социальное по своей идеологии, не скупилось на них. Но и отдача была соответствующей.  Ведь одной из главных функций профсоюзов считалась производственно-массовая и экономическая работа. Она находила своё выражение в организации изобретательского и рационализаторского движения, в руководстве научно-техническими обществами и производственными совещаниями, в участии представителей профсоюзов в разработке народнохозяйственных планов и их реализации.

           Но с годами профсоюзы, словно следуя закону вырождения, из энергичной массовой общественной организации постепенно стали превращаться в аморфные бюрократические образования с непомерно раздутым чиновничьим аппаратом. Позднее, уже в постсоветское время, приходилось встречать некоторых бывших профсоюзных деятелей, органично вписавшихся в руководящие структуры рыночной жизни.  Для них советские профсоюзы явились не «школой коммунизма», а колыбелью ушлых карьеристов.

        …На съезд куйбышевская делегация выехала в Москву фирменным поездом «Жигули». Руководитель делегации председатель облсовпрофа Борис Федорович Дробышев, хорошо зная, как в таких случаях люди коротают время, предупредил: ни грамма алкоголя! И посоветовал: лучше подумайте, что сказали бы вы на съезде, если бы вам дали слово.

         Сам Борис Федорович мог бы, как мне думается, высказать с трибуны съезда   дельные горячие мысли. Это был человек из уходящей в прошлое когорты пассионариев – страстный, увлеченный, верящий   в мудрость человека. Он начал свою деятельность с заводского цеха, был технологом, начальником технологического бюро. Затем перешел на партийную работу, возглавил крупнейший в Куйбышеве партком авиационного завода. На посту первого секретаря горкома партии он перенес инсульт.  Ему предложили «спокойную» должность председателя областного совета профсоюзов.  Этой работе Борис Федорович Дробышев отдался без остатка.   Он умер в июле 1993 года незадолго до свержения советской власти – разгона Верховного Совета РСФСР. В Куйбышеве (ныне Самара) сохранилась добрая память об этом человеке.

          Ночное бдение в поезде все-таки не обошлось без сдержанных возлияний. Слегка развязались языки.  Один из делегатов, председатель обкома отраслевого профсоюза, стал запальчиво убеждать других, что профсоюзы душит бюрократия. Отраслевой принцип организации, многоступенчатость в управлении породили   сонм паразитов. На содержание   аппарата уходит львиная доля взносов и государственных финансовых вливаний. 

        Интересно, что на самом съезде эти же мысли, только в более спокойной примирительной форме, звучали в выступлениях многих делегатов. Меня же удивило, что засильем паразитов возмущались как раз те профсоюзные чиновники, которые   сами являлись пиявками. Вообще самобичевание – родовая черта русского человека. Натворит он что-нибудь и мучительно кается. Закоренелые взяточники, как я заметил, любят публично, гневно осуждать этот порок. Пьяницы, чуть протрезвев, клеймят пьяное безумие.   Люди с холопскими наклонностями   покорно терпят барство над собой, втихаря браня и ненавидя это барство. Какая-то двойственность человеческой натуры, уродливая психология. Она, как мне кажется, сформирована веками, когда человек только и думал, как выжить, как сохраниться в сущем бедламе. Отсюда – приспособленчество, лицемерие, двоедушие…

            Заседания делегатов проходило в кремлевском Дворце съездов. Уже в первый день ожидалось присутствие М. С. Горбачева и его cподвижников.    В огромном зале у каждой делегации было строго определено своё место. Поэтому меня очень удивило, когда рядом со мной оказался ленинградец Владислав Игнатьевич Стржельчик – знаменитый актер театра и кино, женский сердцеед, ставший всенародным любимцем после вышедшего на телеэкраны страны «Адъютанта его превосходительства».

       Осмотревшись, я увидел «маршала Жукова» – народного артиста СССР Михаила Александровича Ульянова. Он сидел в окружении рязанских делегаток, восторженно называвших его «дядей Мишей».  Чуть далее, наискосок, ещё одна популярная в народе личность – тоже актер.  Вскоре, когда в президиум съезда вышел М. С, Горбачёв со своим шлейфом, я понял, для чего среди делегатов расселись в шахматном порядке наши   театральные и киношные знаменитости.

          Пока мы со Стржельчиком сидели локоть к локтю, он рассказывал занимательные истории из своей жизни и жизни его друзей. Одну такую историю я запомнил как наглядную иллюстрацию непотопляемости чиновника.   Один из заместителей председателя Ленинградского горисполкома   просидел в своем кресле долгие годы. Стржельчик на правах его давнего друга однажды   спросил, как ему удалось пережить всех своих начальников?  На что тот правдиво, честно ответил: «За всё время я   умудрился не подписать ни одной серьёзной бумаги».

          Так неспешно, в свое удовольствие, мы вели беседу, пока в президиум откуда-то из закулисного входа не вышел Горбачев. Он даже ещё не вышел, а только   обозначился в полфигуры, как мой импозантный сосед вскочил с кресла и стал яростно аплодировать. Боковым зрением я увидел Михаила Ульянова и другого, в отдалении, артиста, которые первыми, как и Стржельчик, вскочили с кресел и стали отбивать овацию. Разумеется, весь гигантский зал, ведомый артистами, в ту же секунду взорвался аплодисментами – действительно бурными и действительно продолжительными.

          В первом же перерыве Владислав Игнатьевич, посчитав, что дело сделано, поспешил в гостиницу «Россия» и дальше на поезд «Красная стрела». Я не сомневался, что на подобных всесоюзных мероприятиях в последние годы существовало организованное ликование. И в роли клакеров выступали обычно   аппаратные чиновники.  Но здесь, на профсоюзном съезде, ликование организовали по высшему разряду, с привлечением артистического бомонда, дабы убедить страну, что народ, его лучшие представители от сохи и станка, поддерживают и одобряют перестроечную идеологию Горбачева, ну и, конечно же, обожают его лично.

         Как это грубо, выпукло не вязалось с бесконечными призывами генсека уходить от парадности, славословия, быть ближе к жизни и говорить правду и только правду.   Историки утверждают, что доверие к Горбачеву   у народа пошатнулось   после известных событий в августе 1991 года. Думаю, это не так. Вскоре после того, как его избрали генеральным секретарем ЦК КПСС и он заявил о неизбежности коренных преобразований, в народе стали распространяться, как индикатор настроений, анекдоты о заявленных изменениях.  Вот один из них – самый точный: перестройка идет как в тайге – верхушки шумят, а внизу тихо.

         Так и было на самом деле.  Народ не понимал, что же делать, к чему стремиться.   Социализм как идеологию, как ориентир развития уже вовсю начали оплевывать в леволиберальных СМИ. Народ же вел себя индифферентно, выжидал, куда кривая выведет. На 19-й Всесоюзной партконференции в июле 1988 года писатель-фронтовик Юрий Бондарев в своем выступлении выразил то, над чем стали задумываться все здравые люди.  Он сравнил горбачевскую перестройку с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка. И только очень прозорливые люди могли догадываться, что посадочная площадка замышляется на бездорожье капиталистической экономики.

          Один из очередных вояжей М. С. Горбачева по стране выпал на Куйбышевскую область. В Тольятти Михаил Сергеевич вместе с Раисой Максимовной посетили Волжский автомобильный завод, осмотрели дизайн-центр, где были выставлены изготовленные в пластилине автомобили будущего. Выставка таких авто, рожденных свободной фантазией конструкторов, впечатлила генсека. В альбоме, предназначенном для отзывов гостей, М. С. Горбачев оставил свой автограф в виде вот такого  дежурного пожелания: «ВАЗ должен стать законодателем в автостроении в мире».

        Что ж, раз верховный правитель страны пожелал, значит так тому и быть. Возникла довольно нелепая ситуация, когда эмоциональная проходная реакция первого руководителя государства привела к масштабным   и позитивным (для ВАЗа) последствиям.  Тут же последовал  приказ министра автомобильной промышленности В. Н. Полякова  «О мерах по реализации поручений Генерального секретаря ЦК М. Горбачёва во время посещения г. Тольятти».  Чуть позже вышло постановление правительства СССР о создании в объединении «АВТОВАЗ» отраслевого научно-технического центра по легковому автомобилестроению.

          Так мог ли «ВАЗ» в такой стадии своего развития заткнуть за пояс   японских, американских, немецких автопроизводителей?  Не маниловщина ли это?  С таким вопросом я обратился тогда к генеральному директору научно-технического центра ВАЗа В. В. Каданникову.   Владимир Васильевич в своем интервью высказал   парадоксальную мысль.  Мы можем, сказал он, создать автомобиль не хуже, чем японцы или немцы.  И можем поставить его на конвейер.  Но в бедной стране он мало кому будет нужен.  Его цена –  не по карману отечественному массовому покупателю. Вот почему, добавил Каданников, на конвейере долго ещё будут «копейки», «двушки» и другие модели, заложенные ещё итальянскими конструкторами. 

         Позже мне приходилось ещё раза два брать интервью у Каданникова, когда он был уже генеральным директором ВАЗа, а затем одним из организаторов криминально известного автомобильного всероссийского альянса (АВВА). Об этом я ещё расскажу в своем повествовании, а пока отмечу, что Владимир Васильевич был всегда предельно откровенен в общении с журналистами. И вот это его суждение о том, что потребительский спрос, уровень обеспеченности населения значительно влияет на развитие легкового автомобилестроения было для меня нелишним подтверждением определённой закономерности: бедность граждан и хороший отечественный автомобиль несовместимы.