Работа в редакции газеты «Волжская коммуна» мне не доставляла никаких огорчений.  И это благодаря зрелому коллективу, где не замечались интриги, склоки, взаимные подозрения, недоброжелательность.  Петр Архипович Моторин, если назревал какой-нибудь внутренний конфликт, умело гасил его в зародыше.   Для меня   он был образцом редактора, таким же, как Иван Степанович Гагарин в «Уральском рабочем», Леонид Петрович Кравченко в «Труде» и Михаил Федорович Ненашев в «Советской России». И я старался не прерывать отношения с коллегами из этих дорогих для меня газет.

         Однажды раздался звонок из отдела культуры «Советской России»: что там у вас   случилось с Юрием Антоновым, почему он прервал   гастрольный концерт, можешь об этом написать?  История с Юрием Антоновым, действительно, вышла скандальная и даже немного дурацкая.  Артисты во главе с певцом явно были в приподнятом состоянии, но не только от творческого возбуждения.  Это было заметно. Поскольку я сам был очевидцем сорванного концерта, то мне не понадобилось что-то уточнять. Как всё это было, я изложил в корреспонденции «Испортил песню»:

       «В Куйбышеве прерваны гастроли популярного певца и композитора Юрия Антонова. Что же случилось в Куйбышевском дворце спорта, где выступал артист?

Уже в первых минутах концертах Ю. Антонов начал устанавливать своеобразный контакт с залом, то и дело адресуя язвительные реплики партеру и «демократически» заигрывая с галеркой. Оскорбительны были его обращения к зрителям старшего возраста.

Все это можно было бы понять как не совсем удачные шутки, если бы артист не нагнетал их от выступления к выступлению, явно демонстрируя пренебрежительное, высокомерное отношение к залу.

     Ну а что сам концерт? Репертуар Антонова был откровенно беден. И только однажды, когда со сцены зазвучала песня «Снегири», зрители увидели, что перед ними прежний Антонов – певец мягкого душевного склада, лиричный, доверительный. Но это было мгновение, которое, к сожалению, не почувствовал и не подхватил сам артист.

       Финал гастролей таков. В негромком всплеске жидких аплодисментов Юрий Антонов расслышал брошенную кем-то раздраженную фразу: «Это же халтура!» Он потребовал, чтобы зритель немедленно покинул зал. А затем сам ушел со сцены и больше не появился.

     В партере, между прочим, сидели в основном рабочие куйбышевских предприятий, жители пригородных районов, купившие билеты по коллективным заявкам. Их надежды, как и других зрителей, увидеть праздник эстрадной песни не оправдались».

          Вот и вся история…  И никто бы её не вспомнил, если спустя какое-то время сам Юрий Михайлович не стал бы раздувать её до масштабов политического преследования неугодного певца.  На разных телевизионных каналах он рассказывал, как стал жертвой партийно-советской бюрократии, как злобно мстили ему за его демократические настроения. Телевизионные ведущие охали-ахали и чуть ли не рыдали от обиды за всенародного любимца.

        Юрий Антонов в самом деле был и остаётся любимым певцом. Ему и в подметки не годятся иные современные певуны и певуньи, не сходящие с телеэкранов в прайм-тайм. Кстати, самого Антонова теперь очень редко увидишь в музыкальных программах электронных СМИ. А тогда его, как козырь, то и дело вытаскивали на экран, чтобы показать, какого человека «гнобила» советская власть. 

            Я сам критически воспринимал многое, что происходило в моём Отечестве под именем СССР.  Видел, что причины всяческих злокозней, экономических, социальных и нравственных уродств коренились в самом человеке, в его зоологических инстинктах, в неразвитости сознания. Но никогда не считал, что, выбрав социалистический путь развития, страна вошла в тупик. А именно такой вывод, внушаемый идеологами либеральной рыночной экономики, стал звучать на всех перекрестках.  На телеэкранах появились узнаваемые лица, рассказывающие байки о том, как Советская власть терроризировала их души, посягала на свободу мысли.

          Вот известный артист на телевизионной тусовке  рассказывает, что великого русского поэта Сергея Есенина ему приходилось читать тайком под одеялом.  Боялся, что за это донесут в соответствующие органы и его лишат работы. Другой человек, тоже узнаваемый, познакомился с романом Булгакова  «Мастер и Маргарита» в начале семидесятых годов, купив самиздатовскую книгу из-под полы, с оглядкой, как бы не замели за это. И этому беспардонному вранью непросвещённый телезритель вынужден верить на слово. Никакой телеведущий не скажет, что Сергей Есенин никогда не был под запретом, что  роман «Мастер и Маргарита» был опубликован в столичном журнале в 1967 году и позднее регулярно издавался немаленькими тиражами.

       И вот таких примеров лжи, искажения фактов, нагромождения непроверенных слухов было невпроворот. Думаю, Юрий Антонов со своей куйбышевской историей удачно подвернулся кому-то под руку и его вписали в долговременный сценарий разоблачения   прошлой «постыдной нашей жизни».  Чтобы завершить эту тему, добавлю одну красноречивую деталь.  Известный гитарист Виктор Зинчук работал музыкальным руководителем группы Юрия Антонова как раз в то время, когда произошел тот самый скандал. Как позднее говорил сам Зинчук, после этой истории он пересмотрел свои взгляды на концертную деятельность и решил уйти от Антонова, занявшись сольными выступлениями.

ХХХ

         В начале лета 1987 года мне позвонил собкор «Правды» по Куйбышевской области Владимир Александрович Шалгунов. Мы были с ним достаточно близко знакомы. Жили недалеко друг от друга, иногда встречались в баре, выпивали по рюмке водки. Мне было интересно с ним общаться. В журналистской среде он слыл старожилом, хорошо разбирался в хитросплетениях бюрократической власти, мог, если возникала такая необходимость, дать дельный совет. На этот раз он меня удивил:

        – В корсети «Правды», – сказал Вадим Александрович, –  интересуются тобой, не хочешь ли перейти к нам на работу?

          Меня это предложение застало врасплох. В Куйбышев   я перебрался из Новосибирска исключительно по семейным обстоятельствам. Вскоре после переезда похоронили маму, а отца забрала к себе одна из моих старших сестер. Казалось бы, теперь меня ничто не держит и мне будет легко согласиться на это лестное предложение. Но я колебался. Семья уже устала от переездов. Старший сын Павел за какие-то пять лет сменил шесть школ.  И в каждую школу ему приходилось все труднее и труднее вживаться. Он был проказливым, ершистым мальчишкой, и это ещё больше усложняло его юную жизнь и   добавляло нам хлопот.

         Жена Елена, подобно нитке за иголкой, безропотно следовала за мной. Но и она на этот раз помрачнела, узнав о нашем возможном очередном перемещении на другое место работы.  А мне предложили очень отдаленный регион –  Туркмению, Ашхабад.  Учитывая настроение семьи, пришлось отказаться.

         Через недели две звонок из редакции «Правды». На этот раз предложили корпункт в Ульяновске с охватом   Ульяновской, Пензенской областей и Мордовской автономной республики. Это уже меняло дело. Через несколько дней я был на собеседовании в редакции газеты, а затем в секторе печати ЦК КПСС. Заключительная беседа – с заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК В. Н. Севруком.

         Владимир Николаевич вел разговор конкретный. Чувствовался его интерес   ко мне, вопросы задавал не дежурные, а по ситуации, я бы сказал, любознательные.  Не знаю, насколько бы затянулось наше общение, если бы не звонок по внутреннему телефону.  Это был прямой телефон секретаря ЦК А. Н. Яковлева. Реакция Владимира Николаевича Севрука на этот звонок меня неприятно поразила. Севрук бросился к аппарату, как Александр Матросов на амбразуру. С такой стремительностью, с такой поспешностью, что сорванная с рычага трубка выпала из рук, и Владимир Николаевич от этого ещё больше запаниковал.  Я подумал тогда, что же за атмосфера такая на Старой площади, если обычный рабочий звонок партийного вельможи выносит мозги у подчиненного.

          Яковлев всего-навсего интересовался у Севрука, кто такой Альберт Лиханов.  Ну, наверное, Яковлев должен был бы и без подсказки знать об этом широко известном детском писателе, главном редакторе всесоюзного молодежного журнала «Смена». Но поскольку речь шла о создании Советского детского фонда (ныне Российский детский фонд) и его руководителе, то вопрос Яковлева был, скорее всего, проверочным или перестраховочным. В. Н. Севрук мгновенно выдал исчерпывающую характеристику писателю, отмечая его несомненные достоинства как общественного деятеля.

          На В. Н. Севруке закончились мои   хождения по высоким кабинетам и едва ли не через неделю вышло постановление секретариата ЦК об утверждении меня  на должность собкора, а следом –  приказ главного редактора «Правды»  В. Г. Афанасьева. 

         Надо все-таки сказать о том, что из себя представляла главная партийная газета. Являясь печатным органом ЦК, газета по своему статусу имела огромное   влияние на политическую и социальную жизнь страны.  Любое принципиальное выступление «Правды» расценивалось как мнение высшего руководства. Отсюда –  крутые строгости   в толковании фактов, аскетизм в подаче публикаций, некоторая чинность. Таков был облик газеты. И её нельзя было сравнивать с традиционно более вольными «Известиями» или раскрепощённой «Литературной газетой», которая после войны в 1947 году   стала общественно-политическим изданием.

            Но постепенно «Правда» меняла свой образ. Оживлялся язык, разнообразнее становилась тематика, внимание журналистов стали привлекать нужды и заботы простого человека, производственные и социальные конфликты. Газета никогда не испытывала дефицита высококлассных кадров. Нужно было только создать атмосферу творческой раскованности, ослабить партийную зажатость, чтобы полностью раскрыть потенциал правдистов.  Это и произошло при главном редакторе газеты академике Викторе Григорьевиче Афанасьеве.

           При нем заблистали журналистские перья Виктора Кожемяко, Василия Парфёнова, Виктора Белоусова, Станислава Пастухова, Юрия Казьмина, Виктора Хатунцева, фельетонистов Валентина Прохорова, Александра Головенко…  Если раньше «Правду» совершенно безосновательно называли «кладбищем журналистских талантов», то теперь в неё стремились попасть   коллеги из других популярных изданий. В восьмидесятые годы в «Правду» высадился целый десант из Комсомолки. Это были лучшие перья всесоюзной молодежки – Владимир Губарев, Владимир Снегирев, Дмитрий Горбунцов, Владимир Любицкий…

        Когда говорят, что «Правда», как идеологический рупор ЦК КПСС, якобы тормозила демократические процессы горбачевской перестройки, я всегда отвечаю так: как раз «Правда» в это время проявила себя хотя и сдержанно, но последовательно и принципиально. Если другие газеты скатывались на эпатаж, искажая реальное положение дел, то «Правда» спокойно, без панических выводов вскрывала глубинные корни     экономических и социальных деформаций, которые подвели могучую страну к кризисной черте.

          Заместитель главного редактора Дмитрий Васильевич Валовой, курирующий экономическую тематику в газете, опубликовал ряд статей, показывающих несовершенство плановых показателей – и прежде всего    отчетного показателя валового производства. По этому поводу в редакции даже незатейливо шутили: Валовой воюет сам с собой, борется с валом.

         Даже не напрягая мозговых извилин, можно было понять, что стремление к росту валового производства в денежном выражении переворачивает всё с ног на голову. Идет искусственное удорожание продукции, устраняется мотивация к научно-техническому прогрессу, торжествуют липовые отчетности.  Это – экономика абсурда.  Но, кроме «Правды», эту тему никто не затрагивал, а на записки Дмитрия Васильевича Валового в ЦК, непосредственно Горбачеву и Рыжкову, реакция была настороженной, если не равнодушной.  Позднее, уже при Путине, Валовой утверждал, что именно абсолютизация валового показателя обрушила экономику, способствовала развалу страны.

         Пока либеральная пресса во главе с еженедельником «Огонек» упражнялась    в разоблачении сталинских репрессий и брежневского застоя (хрущевские разрушительные эскапады почему-то не упоминались или упоминались как предвестники демократии), «Правда» системно, настойчиво давала реальную картину текущей жизни.  Газета стремилась показать обществу, что говорить о прошлом нужно непредвзято, с уважением и при этом не забывать о том, что творится в стране сейчас.  Кто это скажет лучше журналиста? Да сам читатель!

        В год в «Правду» приходило более 400 тысяч читательских писем.  Среди журналистов, анализирующих почту, была Татьяна Самолис –  скромный, незаметный в редакции человек, хотя она занимала должность заместителя редактора отдела писем и изучения общественного мнения.  Впоследствии она стала пресс-секретарем Службы внешней разведки, куда её пригласил Евгений Максимович Примаков (тоже бывший зарубежный собкор «Правды»). И вот из-под её пера вышла довольно объёмная статья под названием «Очищение», написанная на основе читательских писем.  В ней шла речь о могущественной системе чиновничьей номенклатуры, которая с некоторых пор превратилась в касту привилегированных народных нахлебников.

          Выступление «Правды», в принципе рядовое, вызвало вовсе не рядовое недовольство как в консервативной части ЦК, так и в стане ретивых перестройщиков, считающих право  на критику существующих порядков исключительно своей монополией. Мне даже доводилось слышать, что вот, дескать, «Правда» и другие партийные издания   мимикрируют, стараются вскочить на подножку уходящего поезда. А ведь именно со страниц партийных изданий сначала робко, а затем все настойчивее начинался тревожный разговор о том, в каком состоянии пребывает наша страна, всё общество.  И главным солистом   выступала газета «Советская Россия».   И уж потом встроились, как искусные трубадуры гласности, «Московские новости», «Огонёк», «Аргументы и факты».

ХХХ

            В октябре 1987 года я приступил к работе как собкор «Правды» по Ульяновской, Пензенской областям и Мордовской автономной республике. Для меня эта зона была знакомой.  Будучи собкором газеты «Труд» изъездил   ее вдоль и поперек. Не забуду первую командировку в Ульяновск. Мне было поручено редакцией «Труда» подготовить материал о том, как распределяются профсоюзные путевки в санатории и дома отдыха.  Пришлось покопаться    в документах, переговорить со многими рабочими и служащими. Выяснилось, что санаторные путевки достаются в основном тем, кто ближе к профсоюзному, и не только профсоюзному, начальству.  А человек, который остро и вполне заслуженно  нуждается в санаторном лечении, такой путевки может и не дождаться.

          Профсоюзная деятельница, неотступно сопровождавшая меня в той командировке, очевидно, имела задание «обезвредить» корреспондента. Она постоянно напоминала, что нужно обязательно побывать на шоколадной фабрике, мясокомбинате и ликероводочном заводе. Такая опека мне порядком надоела, и я прямо сказал об этом. В общем, нейтрализовать меня не удалось. И вышел материал под заголовком «Втихомолку на курорт» – о том, как обесценивается настоящая профсоюзная работа и подрываются ее социальные   функции.

        Ульяновск   тогда произвел на меня двойственное впечатление. Город, где родился и вырос Владимир Ленин, был чист и опрятен. Но только в центре! Ступишь на окраину и там можно увидеть, как и в других городах, заросшие чертополохом пустыри, пыльные улицы и закоулки, мусорные кучи. И все-таки город Ленина выглядел намного свежее, чем другие областные центры, благодаря уникальному расположению между Волгой и  Свиягой. В Ульяновске не было химического и металлургического производств, что могло бы удушить город.  Не было того обилия машин, которые, как в городах-миллионщиках, отравляли атмосферу.  Наконец, окрестности Ульяновска привлекали девственно чистыми дубравами и березняками, ягодными лугами.

           По-настоящему реликтовой была Ундоровская зона – ровное, в обрамлении лесов плато на правом высоком берегу Волги.   Здесь, на срезе крутых обрывов обнажаются  геологические слои от среднеюрского до мелового периода, охватывающего временной отрезок от 180 до 65 млн лет. 

            Ловлю себя на том, что говорю об этом в прошедшем времени. Наверное, потому, что за сорок лет проживания в Ульяновске многое изменилось.   И не во всем в благоприятную сторону. Там, где можно было сохранить природу, человек оставил грубые грязные следы. Стремительная урбанизация сделала город более комфортным и одновременно   более токсичным. Причем неблагозвучное слово «токсичность» стало затем широко употребляться в характеристике человеческих взаимоотношений.

          С оригинальными нравами ульяновцев я и моя семья столкнулись в первые же дни.  Старшему сыну Павлу (ему было тогда 12 лет) до завершения учебного года оставалось полтора месяца.   Рядом с домом, где мы поселились, располагались две школы – так называемые элитные, куда кто мог впихивали своих чад. Навели справки о порядках, царящих в этих школах, и   решили   отдать сына в обычную чуть отдаленную школу – в пяти трамвайных остановках.

        Позже жена Елена мне рассказала, какой комичный разговор состоялся у неё с   суровой директрисой этого учебного заведения.  Изучив школьный дневник сына, где часто в конце учебной недели стоял неуд по поведению, она поняла, что подросток не подарок и, видимо, сразу решила отфутболить его.  Елена долго спорила с ней, не понимая, почему, на каком основании отказ.  И вдруг сценка как в чеховском «Хамелеоне». Когда жена наконец-то объяснила, что мы переехали из другого города в связи с переводом мужа на работу в Ульяновск и работа у мужа   такая-то, директриса   мгновенно переменилась. Павел сразу стал Пашенькой и долгожданным учеником в их школе.  На следующий учебный год наш   старший сын перешел в другую школу, поближе к дому, успешно её закончил, потом также успешно отучился на юридическом факультете Ульяновского филиала МГУ.

          Этот эпизод –  подходящая иллюстрация к повадкам симбирского обывателя.  И не важно, в каком он обличье. Самодовольный начальник или прислуживающая ему шестерка.  Нас очень напрягало   лицемерие здешних людей и их уверенность, что они, аборигены, здесь пуп земли, а пришлые –   они и есть пришлые, перекати-поле. Здесь, как ни в каком другом городе, очень сильна родственно-кумовская сцепка, местническая психология.  Стоит какому-нибудь Иванову или Петрову зацепиться за чиновничье кресло, он сразу же притягивал во власть братьев, сыновей, невесток, племянников, сватов – порою таких бездарных, глупых, вороватых, что хоть святых выноси…

            Не случайно московская власть, зная об этой симбирской особенности, старалась прислать на руководство областью человека со стороны –  как правило, из индустриального региона. Были удачные варяги, как Анатолий Андрианович Скочилов, например. А вот его преемник куйбышевец Иван Максимович Кузнецов, прошедший цековскую школу, не смог выжить в мягких объятиях местного партийно-советского чиновничества.  Беспрерывные угощения обернулись для этого человека катастрофой. И тогда, чтобы спасти область – родину Ленина –  прислали из Тбилиси Геннадия Васильевича Колбина, с которого можно было бы писать картину «Комиссар».

          Колбин, действительно, был впечатляющей внешности. Если позволить такое зоологическое сравнение, то он был похож на вепря с тяжелым поставом головы, с   проницательным, нередко настороженным взглядом маленьких глаз.  Понимая, что оздоровление области нужно начинать с кадров, Геннадий Васильевич начал тасовать кадровую колоду, не имея в ней заметных козырных фигур. И часто бывало, что менялось шило на мыло. Вместо одного пьяницы приходил другой. Или глупца сменял такой же не сразу распознаваемый глупец.

          Местный люд, претендующий на внимание нового руководителя области, всячески исхитрялся попасть ему на глаза с благоприятного ракурса. Колбину стали подражать во всем. Даже в походке, жестах, в приёмах речи. А один чиновник, руководитель плановой комиссии, заметив, что хозяин области подчеркивает текст в деловых бумагах цветными карандашами, живенько перенял эту особенность.  И эта подражательная привычка так вросла в него, что позднее, уже изгнанный из руководящей обоймы, писал доносы и кляузы с использованием цветных маркеров.

          Круто взялся Колбин за область.  Одна из бурных кампаний, затеянных с присущей ему неистовой энергией, была борьба за тотальную трезвость. Вообще-то она развернулась по всей стране с весны 1985 года, но в Ульяновске она приняла иезуитский характер. Все алкаши и выпивохи стали вдруг усердными трезвенниками, но пить продолжали по-прежнему, тайком – как говорится, под одеялом. 

           Суровую методу борьбы за трезвость ульяновские аборигены    припомнили Колбину, когда он уехал в Казахстан на смену первому секретарю республиканского ЦК   Динмухамеду  Ахмедовичу  Кунаеву.  В адрес Геннадия Васильевича   полетели запоздалые критические стрелы от одного из местных журналистов, посчитавшего себя незаслуженно обиженным им.

            Что ж, деятельность Г. В. Колбина на родине Ленина была не безошибочной.  Но главная его заслуга в том, что он растормошил сонное «обломовское» царство, заставил руководителей всех уровней энергичнее впрягаться в работу. Мне довелось пообщаться с Геннадием Васильевичем, когда, как собкор газеты «Труд», готовил материал с Ульяновской областной профсоюзной отчетно-выборной конференции.

           Для участия в этой конференции из Москвы приехала секретарь ВЦСПС Александра Павловна Бирюкова.   Разумеется, по протоколу её должен был сопровождать во время пребывания сам Колбин. После завершения конференции я поинтересовался у Бирюковой, как она оценивает работу ульяновских профсоюзов. Геннадий Васильевич, находившийся рядом, мгновенно включился в наш разговор и, воздав должное высоким достоинствам секретаря ВЦСПС, порекомендовал мне особо подчеркнуть в газетном материале её выдающуюся роль в современном мировом профсоюзном движении.

           Меня, честно говоря, это здорово озадачило.  Я видел явную несоразмерность такой оценки с должностным положением А. П. Бирюковой.  Не мог же такой опытный царедворец так неумеренно льстить.    Вскоре вышло сообщение, что А. П. Бирюкова   избрана секретарем ЦК КПСС. Спустя какое-то время она стала кандидатом в члены Политбюро, а затем первым заместителем Председателя Совета Министров СССР.  Всё стало на свои места.  И повышенное внимание Колбина к гостю из Москвы и щедрое восхваление её заслуг. Видимо, о выдвижении профсоюзного деятеля на высшие посты в государстве Геннадий Васильевич знал заблаговременно, и он умело, галантно воспользовался этой информацией.

          В Ульяновск я перебрался, когда во главе обкома КПСС стоял Ю. Г. Самсонов, незадолго до этого сменивший Г. В. Колбина. Председателем облисполкома был Ю. Ф. Горячев, имевший опыт работы в комсомоле и районном партийном звене. Очень трудно вживался я в новую для себя роль.  Понимал, что любая заметка в «Правде», положительная или критическая, независимо от её глубины будет читаться с особым пристрастием, с поиском в ней потаённого смысла. Учитывая это, я не спешил писать какие-нибудь разносные или, наоборот, хвалебные статьи.

        Помнится, на одну из рядовых заметок с критическим уклоном первый секретарь Ленинского райкома партии Евгений Степанович Баландин в коридорном разговоре   сказал: «Вы, я вижу, пристрелку пока ведете. А потом как жахнете из главного калибра!»  Нет, такой цели не было.  Меня интересовали не личности как таковые, а типичные ситуации, в которых проявляется человек в разных красках.

          Видел я и другое. Как и в каждом провинциальном городе, во властных и околовластных кругах Ульяновска плелись свои паутины, сколачивались группы и группки, скрытно враждующие между собой. Запуская какую-нибудь сплетню, разносчик этой «утки», как бы отмежёвываясь от неё, всегда добавлял: за что купил, за то и продаю.  Интриганы при этом старались   использовать втёмную как местные, так и центральные СМИ. Так что ухо надо было держать востро, чтобы не стать слепым орудием в руках всяческих прохиндеев.

           Первая публикация, которая наделала много шума не только в Ульяновской области, была связана с деятельностью милиции.  Так уж получилась, что мой старший брат Александр смолоду служил в системе МВД, дорос до полковника, и ушел на пенсию с ампутированной ногой после тяжелого огнестрельного ранения. Служила в милиции и жена Елена –   старшим инспектором в отделе кадров областного УВД. К своей работе и к своим коллегам они относились с уважением, хотя изнутри знали о многих безобразиях, творившихся в то время в милиции.  В народе, однако, к «службе дни и ночи» было определенное почтение. Ведь на авторитет милиции работала вся кино- и теле индустрия того времени.  Министр МВД Щелоков приложил немало усилий для художественной героизации профессии милиционера, начиная от участкового инспектора, оперативника, следователя и кончая фигурами с большими звездами на погонах.

          В жизни было не так всё складно и героически, как изображалось на экранах кино и ТВ, в романах и повестях. Человек в милицейских погонах нередко сам являлся первым нарушителем законности и правопорядка. Но об этом старались не говорить публично или просто-напросто замалчивали.   

           История, которая произошла в Димитровграде, тоже могла «лечь под сукно», если бы не письмо в корпункт «Правды».  Суть дела.  Молодая привлекательная женщина, одетая дорого, но не вызывающе, шла к автобусной остановке. Вот ещё пятнадцать метров, она сядет в автобус и через несколько минут будет дома, где её ждёт муж – научный работник института ядерных реакторов.

          И тут на пути спешащей женщины встали   милиционеры патрульно-постовой службы. Им показалось, что от неё слегка пахнет спиртным. Что было дальше, нечего и рассказывать.  Дальше последовало по сценарию, написанному всем известной многолетней милицейской практикой. Медвытрезвитель с вонючими кушетками и с изъеденными крысами стенами. Спецкресло для связки неспокойного клиента.  К этому спецкреслу женщину, раздев донага, трижды привязывали, заломив до кровоподтеков руки за спину. Зачем, почему?  А только за то, что она влепила пощёчину милиционеру вытрезвителя, когда он без протокола, без свидетелей, вырвал у неё из рук дамскую сумочку и стал в ней рыться как в своем кармане.    

           Нет, её зверски не избивали, не говорили в лицо гадкие слова, её просто дико, смертельно унижали насильственными действиями. Когда блюстители порядка сообразили, что хватили через край, женщину выпустили, разумеется, безо всяких извинений. Валентина, так звали их жертву, придя домой, вскрыла себе вены. Её едва успели спасти…

       Прежде чем сесть за подготовку статьи под названием «До остановки не дошла», я   встретился со всеми действующими лицами этой позорной для милиции истории. Милиционеры мекали-бекали, пытаясь оправдаться.  А оправдание в их понимании было одно –  тупое, железобетонное: не мы это придумали, так делают всегда и везде. Спустя почти двадцать лет я ненароком встретился с полковником В. И. Бочковым. Это он возглавлял Димитровградское ГУВД, когда произошел тот случай в медвытрезвителе.  Уже отставник, увлекшийся на пенсии пасекой, он, вспомнив прошлое, чистосердечно сказал: правильно было написано, в точку! И то, что полковник после газетной публикации получил служебное взыскание, его тогда ничуть не расстроило, а заставило покопаться в самом себе, признать, что зло сидит в   нас самих и кто-то умеет и хочет его подавить, а кто-то –  нет.

          В статье «До остановки не дошла» мне пришлось вспомнить и другой случай. На заседании бюро Ульяновского обкома партии рассматривали апелляцию бывшего коммуниста с многолетним партийным стажем. Его грех был в том, что, возвращаясь в воскресенье со своей дачи, он попросил закурить у встретившегося на улице капитана милиции. Запах вина – вытрезвитель – исключение из партии.  Я навел справку об этом человеке. Начальник передвижной механизированной колонны, трудяга, хороший семьянин. В тот злополучный день – день своего рождения –  он выпил с соседями по даче пару рюмок водки.  И вот нарвался на придурка-капитана, посчитавшего оскорбительным для себя просьбу какого-то хромоногого чудака дать ему закурить.

          Члены бюро даже не стали вникать в суть дела, апелляцию отклонили. Я знал, что половина членов бюро сами не дураки выпить. И уже после заседания спросил одного из них, почему молчал, ведь человек не заслуживал такого бездушного предательского отношения. И услышал ответ: «Заступись я тогда за него, и меня обвинили бы в потакании выпивохам».

          Я тогда понял –  у такой партии песенка спета. Если прожженных деляг, чуть ли не преступников, она готова неистово защищать, а вот таких бедолаг, попавших по недоразумению в неприятную историю, сдаёт без боя, то за такой партией народ уже не пойдет. Начальник ПМК просто оказался не той масти, так себе, мелкота, им можно пожертвовать для симуляции принципиальности и непримиримости к человеческим порокам.

        Публикация в «Правде» всё-таки свою роль сыграла. В СМИ как будто плотину сорвали, начали активно обсуждать, кому нужны такие медвытрезвители, где человека могут не только ограбить, но и жестоко избить, всячески унизить и, отправив ему на работу скандальную бумагу, сломать его судьбу, судьбу его семьи. Спустя какое-то время руководство медвытрезвителями было передано от МВД министерству здравоохранения.   А потом от них вообще отказались, посчитав, что в новой России, где каждый волен делать, что хочет, они не нужны.  Вот так всегда!  Из крайности – в крайность.  Наконец, поняв, что    вытрезвитель должен иметь чисто медицинскую функцию, не сопряжённую ни с какими карательными действиями, их работу снова восстановили после 2020 года. Теперь они действуют  на коммерческой основе. 

ХХХ

         Как всегда, на новом месте стал присматриваться к местным журналистам и своим коллегам из центральных газет.  Ульяновская пресса представляла довольно унылую картину, хотя в ней работали небесталанные люди. Видимо, многое зависело от редакторов, от их умения и желания сделать газету боевой, содержательной и главное – не пошлой! Когда в конце восьмидесятых годов расшевелились центральные издания, на периферии, подражая им, тоже стали использовать всяческий «оживляж» для привлечения читательского любопытства. При этом больше внимания уделяли форме, а не содержанию.

        Однажды областная газета «Ульяновская правда» выдала на первой полосе подборку производственных фотографий под аршинным заголовком: «Глаза пугают, а руки делают». Что ж, можно и такой дремучей неграмотностью вызвать улыбку у читателей. В этом же номере на второй полосе большая статья под заголовком «Вредоносность колорадского жука –  под строгий контроль!». Видно, креативность на заголовки иссякла   уже на первой полосе, где глаза не боялись, а пугали.

           Привожу эти примеры вовсе не для того, чтобы как-то уязвить своих коллег по журналистскому цеху. СМИ начали входить в полосу «свободного полета», когда сначала ослабла, а потом и вовсе исчезла партийная и государственная цензура. И многие журналисты просто не выдерживали экзамены на профессиональную и социальную зрелость. Создавались тысячами новые газеты и журналы, куда пришли неподготовленные кадры, вообразившие, что печать может стать доходным делом и обогатить их.

           В Ульяновске такие издания тоже появились, причем на первых порах неплохо кем-то финансируемые.   К примеру, городская газета «Симбирский курьер», как либеральный рупор местного звучания, стала потрошить советское прошлое как безнадежно потерянное время для страны.  Чувствовалась тематическая заданность, предопределённость. Но ведь невозможно бесконечно выезжать на подобных публикациях, которые, кстати, читателями воспринимались без восторга.  Надо же чем-то заполнять газету.

            Из любопытства я просмотрел новорожденные ульяновские печатные листки.  В них живописно преподносилась техника сексуальных утех, изуверские убийства, изнасилования, кражи, грабежи…   Очевидно, образцом такого освещения жизни являлся для многих «Московский комсомолец», редактируемый Павлом Гусевым, выдвинутым впоследствии за такие заслуги в «видные общественные деятели».  

          В провинции яростно подражали столичным детищам свободной прессы. Газета «Симбирский курьер», учрежденная новым составом Городского совета, из номера в номер, используя для этого чуть ли не разворот, кормила читателей   кулинарными рецептами графини Молоховец, настойчиво советуя, в частности, как осветлять бульон из воловьего мяса двумя фунтами паюсной икры.  По мысли редактора газеты, это было, видимо, очень актуально, когда вся область и город сидели на продовольственных талонах. Вот таким образом уводили читателя от кричащих проблем, гипнотизировали общественное настроение, чтобы скрыть, затуманить ползучий подход к криминальному дележу государственной собственности.   

            Вот об этом я и написал в корреспонденции «Напрасные слова».   Реакция самих газетчиков на это была нервно-молчаливая. Коллеги вообще критику в свой адрес воспринимают   обостренно, не любят, когда кто-то пытается их учить. Но я ведь не нравоучения предлагал, а приглашал задуматься, на какую тропу уводят журналистику   учредители новой прессы. 

           Из официальных лиц первым откликнулся на публикацию в «Правде» заместитель председателя Горсовета депутатов Николай П-в – будущий местный активист гайдаровской партии «Демократический выбор России».     Встретив меня в коридоре здания горсовета, он важно и грозно заявил, что по поводу публикации в газете «Правда» Ульяновский горсовет заслушает меня на своем заседании.   Прости меня, Господи, но я, выслушав это, сорвался на явное к нему неуважение, назвал его круглым дураком. Но он оказался не таким уж глупцом.  В девяностые годы либерал – майор в отставке учредил четырнадцать коммерческих предприятий, занимающихся вырубкой и продажей леса. Его же фирма, получив лицензию на оценочную деятельность, способствовала ограблению сельскохозяйственных предприятий, искусственно доведенных до банкротства. Имущество стоимостью в десятки миллионов рублей оценивалось в копейки и скупалось нужными людьми.  Пыталась за него цепляться прокуратура, но он ловко ускользал от уголовного преследования.  Прокуратура, наседая на таких ушлых дельцов, потом плавно давала задний ход, следуя неписаному правилу «не   кошмарить бизнес».   И это правило позднее, в 2010–х годах, стало даже директивой, исходящей от самого Д. А. Медведева, ставшего президентом.

          Итак, СМИ на пороге нового тысячелетия преображались в соответствии   с происходящими фундаментальными изменениями в стране. Уже при Горбачеве журналисты были поделены на своих и чужих по идейному водоразделу. Свои, это, разумеется, те, кто критиковали социалистическое прошлое, представляли его черной эпохой, высмеивали и шельмовали известных деятелей, якобы препятствующих обновлению страны. Чужие –  это   неразвитые писаки, не способные ориентироваться в реалиях времени, тоскующие по советским временам.

              Но не только это разделяло некогда монолитное и дружное журналистское сообщество. Многие мои коллеги в наступившей профессиональной вольнице  почувствовали себя как рыба в воде.  Не заботясь о своем нравственном облике, они поставили себя на службу интригам, бандитским разборкам, междоусобным распрям  чиновничье-бюрократических кругов. Увы, это коснулось и некоторых моих знакомых   журналистов.

          Один из них, всегда хваставшийся своим собкоровским прошлым, стал, где только можно, городить чушь о том, как он на страницах центральной прессы отважно боролся с порочной социалистической системой.  Наверное, этой писанине кто-то верил. Но я-то хорошо знал этого человека – пронырливого, беспардонного, умеющего конвертировать свой собкоровский статус в разные материальные приобретения. Уважаемая газета, от которой он работал в Ульяновске, разобравшись наконец-то в том, что из себя представляет этот тип, от него избавилась, используя его пьяные выходки как формальный повод для увольнения.

           В Ульяновске газету «Сельская жизнь» представлял собкор Геннадий Иванович Красноперов – полная противоположность тому человеку, о котором я рассказал выше. Геннадий Иванович, как журналист, родом из районного звена печати, с агрономическим образованием.  Он являл собой ходячую иллюстрацию к образу упертого, бескомпромиссного человека. Статьи он писал суховатые, но глубокие, выверенные до мелочей.  Позже, когда центральные партийные газеты, сменив учредителя, были брошены на   нищенское выживание, Г. И. Красноперов   стал редактором    газеты «Жизнь и экономика», созданной местным отделением Сбербанка. Он сумел   организовать нештатный актив добросовестных авторов.  Конкретно, на фактах текущей жизни, газета показывала, к чему привела стихия горбачевских скороспелых преобразований. Подписной тираж издания за короткое время вырос с десяти до двухсот тысяч экземпляров.

        В двухтысячных годах Г. И.Красноперов, выйдя на пенсию, увлекся городским садоводством. В своем микрорайоне он создал множество цветочных клумб. Там, где был чертополох, репейники и крапива, теперь по весне цвели астры, мальвы, бархатцы, бальзамин, календула, космея и много чего другого, названия которых не упомнишь. За десяток лет на пустырях, школьных дворах, вдоль тротуаров он высадил более миллиона декоративных растений. Его худенькая фигура с лейкой и садовой лопаточкой, в широкополой соломенной шляпе настолько примелькалась горожанам, что, когда он однажды приболел, многие встревожились: а где тот смешной старичок, так похожий на доброго гнома?

         Мечта Геннадия Ивановича привлечь к городскому садоводству как можно больше энтузиастов, увы, не осуществилась.  Некоторым людям (а таких немало) больше нравилось вытаптывать клумбы, ломать их ограждения, вываливать на них мусор, чем беречь и холить созданную   цветочную красоту. Удивительно, но Геннадий Иванович, огорчаясь, не злобился на таких людей. «А за что осуждать-то? – говорил он примирительно. –   В них ещё сидят гены разрушения, бациллы уродства, их не так-то просто вытравить».

        Постепенно втягиваясь в собкоровские будни, я старался каждый день отправлять в редакцию если не корреспонденцию, то хотя бы информационную заметку.   Заведующий отделом корреспондентской сети Владимир Дмитриевич Федотов (сам бывший собкор) немного остудил меня.  Не мельтеши, сказал он в телефонном разговоре, выбирай солидные темы, детально прорабатывай их, облекай в яркий, но простой язык. Подготовив материал и отправив его по телетайпу или через стенографистку, я торопился узнать, что с ним, будут ли печатать. Такая назойливость кое у кого вызывала раздражение.

           Так оно и получилось в моих взаимоотношениях с отделом науки, где редактором был Владимир Степанович Губарев.  После Чернобыльской трагедии, произошедшей в апреле 1986 года, в мире изменилось отношение к ядерной энергетике.  В обществе нарастал страх, названный радиофобией. Многие страны стали отказываться от атомных реакторов, переключившись на разработку возобновляемых источников энергии с одновременным   использованием углеводородного сырья, что наносило непоправимый вред экологии.

         СССР, на территории которого в конце восьмидесятых годов произошел     ядерный катаклизм, переживал в то время сильнейший комплекс вины.  В общество через СМИ вбрасывались многочисленные экспертные оценки о гибельности атомной энергетики, о неизбежной необходимости отойти от неё, переключившись на углеводородное сырьё – нефть, уголь и газ.  Чтобы усилить  паническую тревогу за энергетическое будущее в стране, в СМИ замелькало предсказание якобы болгарской прорицательницы Ванги о скорой катастрофе в ядерном научно-исследовательском центре в Димитровграде Ульяновской области.

         После долгой беседы с директором этого института Валентином Борисовичем Ивановым я подготовил публикацию «Назад к лучине или риск без страха». Валентин Борисович аргументированно показал, что отечественная атомная энергетика стала заложником радиофобии и политических спекуляций. Общество лишено точной научной информации о том, что применение атома как источника энергии повлечет за собой гораздо меньше негативных последствий, чем   наращивание углеводородного сырья в выработке тепла и света. Увеличение доли ископаемого топлива в производстве энергии приведет к чрезмерному расходу кислорода в атмосфере. А если это будет уголь, то вместе с золой и пылью, окислами азота и серы неизбежно увеличится и радиационный фон.  Более того! Уже сейчас возникает реальная угроза человечеству от парникового эффекта, одна из главных причин которого – интенсивное использование органического топлива.  Отсюда вывод: будущее за ядерной энергетикой. В её пользу говорит и тот факт, что человечество (прежде всего в экономически развитых странах) уже накопило   организационный, технологический и научный опыт безопасной эксплуатации атомных реакторов. И чем скорее пройдет реабилитация ядерной энергетики после Чернобыльской аварии, тем лучше для экономики нашей, в частности, страны.

             Так получилось, что тему этой статьи я не согласовал с редактором отдела науки и готовил её «на авось». Владимир Степанович Губарев, как я знал, первым из журналистов оказался на месте Чернобыльской аварии сразу после произошедших взрывов. Результатом его командировок   стали не только репортажи в «Правде», но и пьеса «Саркофаг», которая была поставлена в 56 театрах мира. В Великобритании  пьеса была удостоена театральной премии имени Лоуренса Оливье.  Как отреагирует редактор отдела, он же автор нашумевшей пьесы, на предложенную статью, отвечает ли она его умозрению, мне было неизвестно.

           Отправил по телетайпу текст в редакцию и на следующий день звоню В. С. Губареву.    «Пока я не видел материал, –    ответил он. – Перезвоните через пару деньков». Не стал   выжидать пару деньков, назавтра звоню снова.

          –  Слушайте, –  недовольно ответил Губарев, – вы как курица, яйцо ещё не снесли, а кудахчете…

         –  Я-то снес яйцо, –  отвечаю запальчиво, –  а вот вы даже не смотрите его…

          Через пару часов звонит сам Владимир Степанович и примирительно говорит: «Ваш материал выставлен в номер. Всё нормально».

         И действительно, статья вышла в обозначенный срок и, как я понял, она прорвала блокаду  публичных разговоров о   неизбежности дальнейшего развития ядерной энергетики.

ХХХ

            Следуя совету заведующего отделом корреспондентской сети Владимира Дмитриевича Федотова, я старался не мельчить, искал повода для серьезных глубоких тем, достойных внимания «Правды». Впрочем, критерии качества журналистского труда уже начали меняться, как и тематическое содержание СМИ. Статьи на конкретные экономические темы, корреспонденции о работе предприятий промышленности в новых условиях   вытеснялись громоздкими теоретическими размышлениями    различных авторов о дальнейших путях развития страны и многостраничными экскурсами в историю страны советского времени. Разумеется, события прошлого преподносились под определённым углом, внушая читателям, что социалистическая модель экономики и социальной жизни подвела страну к банкротству, укоренили в людях иждивенческую психологию, паразитизм.

            Некоторые теоретики (ими стали в одночасье не только неизвестные до того экономисты, но и журналисты, тоже мало до этого известные) призывали войти в рынок решительно, без каких-либо промежуточных шагов. «Нельзя быть наполовину беременным», твердили   либеральные остроумы, «пропасть надо преодолевать одним прыжком». Какую пропасть? Каким прыжком? 

           В общем, сознание людей так заморочили, что они не могли уже критически воспринимать навязываемые идеи стремительного перехода на капиталистические рельсы. А самое главное, народ не мог даже предположить, что не за горами бандитский захват государственной и общественной собственности под покровом разгосударствления   экономики, ухода от диктата государства во всех сферах жизни.

           Из редакции, где отдел экономики возглавлял старейший журналист кандидат технических наук Василий Александрович Парфенов, каких-то директивных указаний не поступало.  «Правда», как мне тогда казалось, уходила от острых дискуссий  на тему дальнейшего экономического развития страны. Собкоры реагировали на события в своих регионах по-разному, в меру своего понимания происходящего. Но неизменным оставались критический настрой, стремление высвечивать и разоблачать теневые стороны деятельности партийных и советских функционеров, хозяйственных руководителей.

         Одним из таких выступлений стала статья собкора «Правды» в Башкирии Владимира Прокушева под заголовком «Преследование прекратить…» Это была первая в советских СМИ перестроечного периода публикация, подготовленная не на материалах уголовного дела или прокурорского реагирования, а на фактах непосредственно   журналистского расследования. И главным объектом ошеломительной критики явился первый секретарь Башкирского обкома КПСС Мидхат Шакиров.  Владимир Прокушев показал, что по распоряжению Шакирова на протяжении нескольких лет правоохранительные органы республики фабриковали уголовные дела в отношении неугодных партийных и хозяйственных руководителей. Суды по этим делам беспрекословно штамповали приговоры. И таких неправедных приговоров были сотни.

           Кто же был жертвой такого необузданного своевластия?    Люди с собственным мнением, не боящиеся идти поперек мнения Шакирова и ставившие интересы дела выше   карьеристских соображений.  Выступление газеты взорвало   общественность республики. Люди только о том и говорили, что наконец-то правда взяла своё. Что любопытно, башкирская история   почему-то не заинтересовала издания либерального крыла.  Они эту тему старательно избегали, по-прежнему фокусируясь на перетряхивании событий прошлого.

          С Владимиром Прокушевым я встретился после его нашумевшей публикации в КПЗ –  так между собой мы называли собкоровскую квартиру, куда селились корреспонденты, прибывшие по вызову редакции. Владимир Иванович пребывал в задумчивом одиночестве со стаканом мадеры в руках. Для меня он был старший товарищ по всем статьям – и по возрасту, и по журналистскому опыту, и по бойцовским качествам. Всё-таки надо было иметь незаурядное мужество, чтобы замахнуться в своей критике на члена ЦК, первого руководителя крупнейшей в СССР автономной республики.

           Мне показалось тогда, что эта публикация далась Владимиру Ивановичу сильнейшим нервным напряжением. Когда мы разговорились, он немного отмяк, отставил стакан с вином в сторону и стал рассказывать о своих башкирских знакомых, ставших для него родными. А знакомые у Владимира Ивановича, оказывается, были люди простого звания –   бригадиры-полеводы, инженеры, водители-дальнобойщики, врачи, учителя… 

            – Водись с такими людьми, – сказал Владимир Иванович, – от них получишь больше разумения, больше мыслей, чем от бездушного чиновника. Хотя… и чиновники бывают разными.

          С того дня, как мы так хорошо, тепло поговорили, Владимира Ивановича я больше не видел.  Вскоре он был избран депутатом Верховного Совета СССР, потом работал у М. П. Полторанина в министерстве печати, занимался организацией региональной прессы. Но московская атмосфера была ему не по душе, она его отторгала. Он возвратился в родной Красноярск, где и умер…

ХХХ

         В своем регионе я старался   побольше ездить в самые отдаленные, забытые богом уголки.  Однажды у магазина деревни Зимненки Вешкаймского района Ульяновской области я наткнулся на длинную сидячую очередь. За каким дефицитом?

– Хлеба ждем, –  ответила пожилая, c изможденным лицом женщина.

         Разговорились. Александра Трофимовна Степанова – пенсионерка, вчерашняя доярка. О своем домашнем достатке говорит полузабытой ныне пословицей: хлеб на стол, так и стол – престол.

              –   Уж и престол?

             – А у нас, милок, так! –   Александра Трофимовна смахнула кончиком платка невидимую слезинку. –  Не привезут хлеб из райцентра, так и суп в горло не пойдёт.  Хорошо, если удачная выпечка. А иной раз такое привезут – глядеть не хочется.

           Эта и другие подобные встречи на сельских проселках заставили меня приглядеться: отчего хороший хлеб у самих же хлеборобов в такой нехватке?  

           Невеселая вскрылась картина. Разветвленная сеть хлебопекарен потребкооперации стала вдруг сокращаться. Местная власть из соображений экономии   перешла на централизованное хлебопечение. А потом из райцентра на машинах развозят хлеб по селам и деревням. А там уж расписано, когда у них хлебный час. Нередко случалось, что в непогоду долгожданная машина   запоздает или вовсе не придет… Так и возникали по деревням и селам сидячие хлебные очереди.  И это на пороге XXI века.

             Корреспонденция    «Хлебный час» стала для меня   своего рода тестом в отношениях   с будущим «красным» губернатором, а на тот момент председателем облисполкома Юрием Фроловичем Горячевым. Где бы ни было, на совещаниях, конференциях, в неформальном общении с людьми, Юрий Фролович всё время подчеркивал, что для него первостепенные нужды народа – святое дело! Он был искушенный мастер социальной демагогии, опытный игрок на чувствах и эмоциях. Даже его лексика, простонародная по форме, отражала колоритный образ «человека из народной глубинки». Школы он называл школками, больницы больничками, детей – детками.

         Чтобы подчеркнуть, что он вне политических интриг и занимается черновой работой не жалея сил, он взял за правило объезжать колхозы и совхозы на рассвете дня. К примеру, приходил на животноводческую   ферму, когда доярки ещё глаз не разодрали.  И те обалдевали, когда видели на пороге фермы аж самого председателя облисполкома, позже, как я уже говорил, ставшего губернатором. 

           В последующие годы (не знаю, по чьей подсказке) он учредил еженедельные выезды в народ. Длинная кавалькада машин из областного центра прибывала на место общения с народом (как правило, в сельский клуб) и начиналась публичная порка разных чиновников.  Те хорошо знали этот сценарий, картинно каялись в своих недоработках и клялись не щадить живота своего на поприще дальнейшего служения людям.  Заканчивалось это любопытное мероприятие обильным обедом, на который председателю колхоза приходилось иногда забивать последнего бычка. Такие шоу, получившие название «утренние дойки», происходили в девяностых годах.

          …И вот такой удар по его имиджу. Ведь деятельность потребкооперации, обеспечение потребительского рынка самыми необходимыми товарами – это было исключительно в компетенции председателя облисполкома. И хотя его фамилия в статье не называлась, и ежу было понятно, что в этом деле дал слабину не кто иной, как сам Горячев.  Его реакция на выступление газеты   была крайне болезненной, хотя и скрытной. Напрямую он никогда не высказывал своё недовольство прессой. Но при удобном случае всегда старался напомнить, кто в доме хозяин. Он мог дать негласную команду выставить редакционную машину из гаража или порекомендовать соответствующим органам заинтересоваться заграничной поездкой журналиста и выяснить, на какие средства и зачем он выезжал за кордон.  Это типичные приёмы давления на психику корреспондента, посягнувшего на непререкаемый авторитет руководителя области.

            Не я один, а многие мои коллеги заметили, что уже при Горбачеве отношения прессы и власти приняли противоречивый характер.  С одной стороны, СМИ предлагалось   смелее, активнее   вторгаться в запретные ранее для критики сферы, бичевать, не взирая на лица, пороки и недостатки, с другой стороны, в отличие от прошлых лет, – полнейшее и демонстративное равнодушие к таким выступлениям.  Одновременно    в народе распространялись анекдоты    про журналистов, представляющие их продажными бездушными писаками, которые врут как дышат. Чтобы представить газетную критику злой, разрушительной, человека сравнивали с мухой.  И того, и другую можно убить газетой.

          Так подрывался общественный статус газетчика советской поры, и ему в новые времена отводилась роль холопа, который должен знать свое место и не воображать себя   мифической четвертой властью. Конечно, такой процесс «переформатирования» журналистского   труда не мог быть одномоментным или скоротечным.    В обывательском сознании ещё теплился уголёк доверия и уважения к СМИ, и чтобы окончательно погасить его, требовалось время.

ХХХ

        В «Правде» издавна был заведен такой порядок. Собкора время от времени вызывали в Москву, чтобы он поработал недельки две-три, а то и месяц в одном из отделов редакции. Журналист как бы встряхивался в общении со столичными коллегами, перенимал их опыт и с высоты московских мерок по-другому смотрел на жизнь закрепленного за ним региона. В свою очередь, сотрудники редакции сверяли свои мысли и оценки со взглядами собкора на текущие события, иногда отправлялись в совместные командировки.

         Я уже говорил, что мне везло на людей.  Неосторожные неприятные знакомства в расчет не беру. В памяти – встречи и общение с замечательными коллегами, которые стали для меня надежными верными друзьями, единомышленниками. В «Правде» такими друзьями стали для меня Виктор Хатунцев, Евгений Григорьев, Александр Батыгин, Виктор Широков, Вадим Шалгунов, Валентин Прохоров…

           О Валентине Фёдоровиче Прохорове речь особая, благодарственная.  Впервые о нем я услышал ещё в Свердловске (теперь Екатеринбург), когда работал в редакции газеты «Уральский рабочий». Как только заводился разговор об известных выходцах из «Уральского рабочего», то наряду с громкими журналистскими фамилиями непременно называли имя   Прохорова. В то время «Правда» имела большие возможности для переманивания лучших журналистских кадров со всей страны. Валентина Фёдоровича заметили за его остроумное фельетонное перо. Любопытно, что он, крайне деликатный по своему характеру, в своих обличительных материалах всегда находил такой стиль изложения, такую выверенную сатирическую интерпретацию фактов, что   никакой опровергатель не мог потом возразить.

         В лице В. Ф. Прохорова отдел фельетонов «Правды»  получил отличное пополнение.  Отделом заведовал тогда Илья Миронович  Шатуновский.  И вот эти два автора задавали критический тон в газете. Позже на фельетонной волне стали ярко работать другие правдисты –   Владислав Егоров и молодой тогда ещё Александр Головенко.

           В очередной приезд в редакцию Валентин Федорович, заскучавший от редакционного затворничества, предложил невероятное: съездить в Саров –  город атомщиков, центр производства ядерных бомб. Саров!? Да кто нас туда пустит! Секретнее, чем этот город, нет в стране другого объекта.  И зачем нам туда?   О чем писать?  О том, что мирные инициативы Горбачева сняли многолетнюю напряженность между СССР и Западом и оборонная промышленность перешла на путь конверсии?  И как Саров с его научно-исследовательским институтом ядерной физики, с его заводом по производству ядерных зарядов вписался   в политику «нового мышления и общечеловеческих ценностей»?

           Владимир Степанович Губарев, редактор «Правды» по отделу науки, когда мы пришли к нему за поддержкой, сказал со свойственной ему иронией: вас туда на пушечный выстрел не допустят, но давайте попробуем! Не знаю, то ли связи Губарева помогли, то ли сработала тогдашняя атмосфера тотальной и беспрекословной гласности, но нам без проволочек оформили документы на допуск в Саров и дали контакты с нужными людьми.

         Такой уж это город – Саров, что куда ни подайся из него, помимо КПП, обязательно упрешься в ряды колючей проволоки, вспаханную между ними пограничную полосу, хотя до ближайшего зарубежья отсюда тысячи верст. А в остальном город как город. С развитой инфраструктурой, добротными домами, проспектами, школами, магазинами. Всё на уровне среднерусских стандартов, пожалуй, чуть выше. Свои поэты и музыканты, спортсмены и ученые… Число последних, правда, столь велико, что каждую минуту рискуешь столкнуться где-нибудь на улице или в общепитовской точке с маститым доктором наук, членкором, а то и полным академиком. О кандидатах не говорим, поскольку счет их вместе с лауреатами самых престижных научных премий идет на сотни.

              Побродили по улицам. Набережная, стадион, аэропорт. Прямое сообщение с Москвой. Словом, всё есть. Нет лишь собственного места на карте да названия путёвого. В разное время город именовали по-разному. То Москвой-300, то совсем уж несуразно Приволжской конторой, то Арзамас-16, хотя до настоящего Арзамаса десятки километров.  И горком партии вроде бы с претензией – Кремлевский.

           Тогда это было необходимо. И географические утайки, и совершеннейшая охранная сигнализация по гигантскому периметру, и прочее – вроде вышек с автоматчиками, – всё имело под собой более чем веское основание. Контора занималась делом, похожим на известный американский урановый проект «Манхэттен». Отсюда ушла в казахстанскую степь первая советская атомная бомба. Здесь мы запросто беседовали с человеком, собиравшим «вот этими руками», первую водородную.

         …Спокойный голос сопровождающего нас человека уводит в достопамятный пятьдесят третий год. Невероятно тяжелый, опасный, но и отмеченный научными взлетами. Несколько месяцев не дожил тогда до термоядерного триумфа «великий кормчий», заканчивал земные счеты его соратник и первый куратор атомных дел Лаврентий Берия. Городу за колючкой шел восьмой год.

         Если быть точным, то первые колышки на месте будущего атомного центра вбили лет за двести до того люди не ученого и не военного, а духовного звания. Здесь стояла знаменитая Саровская пустынь, правда, закрытая как рассадник поповщины через десяток лет после Октябрьской революции. Пустынь славилась невероятными деяниями старца Серафима. И надо же, не прервалась за многие годы эстафета чудес. Неужто и вправду, выбирая в заповедной глуши место для ядерной   цитадели, кто-то подумал о преподобном Серафиме? Ведь имя его значит «пламенный», «испепеляющий». Во всяком случае, оно не забыто. В отделе лазеров для термоядерных исследований ввели в обиход физическую единицу «серафим». Не совсем обычно звучит древнееврейское имечко в ряду джоулей и рентгенов.

              История Саровской пустыни, конечно же, стоит хорошей книги. Как и город атомщиков, выстроенный в середине ХХ века на её камнях. А что мы знаем о нем? Секреты, секреты, одни только секреты… Но в случайных разговорах с саровчанами всплывают такие интересные детали, которые ни в одной книге не найдешь.   

            – Заходит ко мне как-то Андрей, – так начинает  рассказ об Андрее Дмитриевиче Сахарове его сослуживец. Для него трижды Герой Социалистического Труда, академик, один из отцов водородной бомбы, в поздние годы диссидент, правозащитник – всего лишь Андрей,     товарищ по научным делам.  О Сахарове он вспоминает с юмором.

         Однажды из Москвы пришло указание о командировании академика на какое-то важное представительное совещание. Предупредили: позаботьтесь о его приличной одежде, а то заявится, как всегда, в затрапезном виде… Что есть, то есть. Андрей Дмитриевич никогда не был щёголем, был равнодушен к своему одеянию.   Впереди поездка в Москву, а у него на голове потёртая кроличья шапчонка. Предложили ему шикарную норковую – отказался. Я к этой привык, – говорит трижды Герой Соцтруда, – мне в ней удобнее.

           Тогда коллеги Сахарова разработали хитроумную операцию. Шофер, возивший академика, слезно пожаловался ему: купил себе по великому блату ондатровую шапку, оказалась большой.  Такие деньги отдал! Выручайте, Андрей Дмитриевич, может вам подойдет?  Путем такой комбинации добились желанного. В Москву академик отправился в новой дорогой шапке. И долго-долго носил её.

          Удивительно беспомощным был он в житейском смысле, но способный к мощнейшему сосредоточению в делах научных. Многоцелевой научно-исследовательский центр, развернувшийся из скромных поначалу лабораторий, поднимали люди, подобно Сахарову, выдающиеся. Люди – целые направления. Люди – школы. Элита! Имена многих из них давно обжились в энциклопедиях. Я. Б. Зельдович, Е. И. Забабахин, И. Е. Тамм, Н. Л. Духов, Н. Н. Боголюбов, М. А. Лаврентьев, Г. И. Флеров, Е. А. Негин, Д. А. Франк-Каменецкий, Ю. А. Трутнев. Ну а первыми ступили на саровскую землю ставшие потом трижды Героями Социалистического Труда Ю. В. Харитон и Б. Л. Ванников.

          …Мы с моим коллегой Валентином Фёдоровичем Прохоровым бродили по городу, посещали (насколько было дозволено) лаборатории, цехи завода, беседовали с руководством научно-исследовательского института экспериментальной физики (его научным руководителем был в ту пору Юлий Борисович Харитон), ну и, это само собой разумеется, заходили в магазины, столовые, кафе, чтобы убедиться, как здешний люд жирует на фоне   свалившихся на страну вместе с Горбачевым   различных дефицитов. Поразило, что   и здесь, как в заштатном российском райцентре, стоят люди в унылой покорной очереди. А в общепитовских точках не протолкнуться. И в этой толчее теряют время кандидаты и доктора наук…

         Крепко сдал буквально за последний год славный город ядерщиков. Гнут долу житейские заботы – с жильём, одеждой, питанием. Фонды отовариваются наполовину. Рынок ведь не положен – зона!  И растрачивают светлые умы своё безмерно дорогое время на стояние, ожидание, доставание. Рассказали, как один молодой физик-теоретик семи пядей во лбу стал разводить кроликов – для питания семьи.

           И всё же не эта свалившаяся вдруг напасть глубоко волновала наших саровских собеседников. Философски приняв очередь за хлебом насущном, тревожились они о материях иного порядка. О судьбе дела своей жизни, жизни страны. Нам, людям сугубо штатским, не обремененным стратегическим умом, непросто было понять их сетования на прекращение атомных испытаний или урезание бюджета на модернизацию ядерного оружия.

         Вот об этом и шел наш долгий разговор с директором института   и его заместителями, имена которых и сейчас нельзя раскрывать. Нужны ли ядерные испытания? Да! –  утверждали наши собеседники. Иначе – чреватая последствиями остановка на важнейшем научном и оборонном направлении.  Другая сторона – прежде всего США –  это отлично понимает и программу свою свертывать не помышляет.

            «Философия» ядерного оружия проста и сурова: отстанешь – жди диктата. А мы уже в девяностые годы начали отставать, особенно после известного договора 1996 года о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний. Этот договор, в отличие от новой России, США так и не ратифицировали, оставив для себя лазейку для продолжения своих атомных наступательных изысканий. И только совсем недавно, в декабре 2023 года, на традиционной пресс-конференции Президент России Путин признал нашу «наивность и избыточную доверчивость» в отношении так называемых партнеров нашей страны.

         Оставим за скобками   юридическую и моральную квалификацию такой наивности и доверчивости, исходящих от первых лиц в государстве. Вернемся в Саров  времен братания с ведущими западными державами. Миролюбивый сдвиг в отношениях с ними действительно завораживал.  Ради надежного безъядерного будущего, как мыслил советский обыватель, можно и нужно было пойти на деидеологизацию страны, отмежеваться от своего социалистического прошлого.  И редко кто в те годы хотел задаться простым вопросом: а разве Западу, как историческому антагонисту, не все ли равно, какой окраски Россия? Красная она или белая, авторитарная или либеральная, но лишь бы управляемая извне и немощная, неспособная защитить свой суверенитет и территориальную целостность.

              Собранный материал в Сарове был обширен, его надо было скрепить   важной сквозной мыслью.  Валентин Федорович Прохоров, чуткий   к редакционной политике, предложил описательский вариант. Без назойливых  рассуждений и плакатных выводов.  Договорились, что каждый пишет свой текст, а затем мы его объединяем единым согласованным стержнем.  Так и получилось.

        Статья «Как ядерную бомбу пустили на мыло» была опубликована 30 марта 1991 года.  К этому времени главный редактор уже сменился, на место Виктора Григорьевича Афанасьева пришел советник М. С. Горбачева академик Иван Тимофеевич Фролов. Нечего и говорить – он  вряд ли позволил бы публикацию материал такой тональности, идущей вразрез с горбачёвской политикой  «нового мышления». Можно только предположить, что здесь свою роль сыграл Владимир Степанович Губарев –  редактор газеты по отделу науки. Не помню точно, но, кажется, именно он подписывал этот номер. Как и тот номер, в котором была перепечатка статьи из итальянской газеты La Repubblica, в которой говорилось о беспробудном пьянстве Бориса Ельцина и его расточительных тратах во время девятидневного турне по Соединенным Штатам.

ХХХ

          Командировки в Мордовию и Пензенскую область всегда сулили неожиданные встречи, знакомства с неординарными людьми.  Мордовия вообще привлекала   своей самобытностью.  Республика, находящаяся под боком у Москвы, сохранила свой патриархальный облик. В деревнях и поселках  крестьянский быт удивлял   своей суровостью. Через Мордовию со свистом шел в Европу газ по экспортным трубам «Уренгой – Помары –  Ужгород», а в селениях республики печи топили углем и дровами.  Жители, многие из которых за всю свою жизнь не бывали дальше райцентра или Саранска, денно и нощно трудились на полях и фермах. А когда выпадал подходящий   случай, то находили удовольствие  в стакане водки.

            Впрочем, республику нельзя было назвать пьющей. В этом эрзя и мокша всё-таки знали меру, но при этом умело и с мордовским упрямством накачивали угощением гостей. Я это понял сразу и старался избегать такого навязчивого и избыточного хлебосольства. В свою первую поездку в Мордовию я столкнулся со странным протоколом, в котором было расписано по часам, где и когда я должен побывать, где позавтракать и где пообедать, с кем встретиться. Секретарь республиканского комитета КПСС Павел Данилович Грузнов, предложивший такой план моей командировки, ничуть не смутился, а даже, как мне показалось, обрадовался, когда я эту программку на его глазах отправил в мусорную корзину.

             Помнится, меня здорово озадачила структура управления республики. По количеству министерств она едва ли уступала Москве. В какой коридор ни зайдешь, тут же наткнешься на таблички с золотым тиснением. Министерство сельского хозяйства, Министерство жилкомхоза, Министерство социального развития, Министерство спорта   и так далее…  На восемьсот тысяч человек населения    столько министерских портфелей! 

             Подобная структура   была в советскую пору и в других автономных республиках. Это отражало бюрократический стиль управления, стремление чиновного люда   быть в привилегированном статусе. Уже  при Ельцине «министерская» болезнь расползлась вширь и вглубь.  Почти во всех российских областях, независимо от их экономического потенциала и размера территории, вместо управлений и отделов появились министерства, а в них – департаменты, управления и отделы. В Ульяновской области, к примеру, бывшее управление сельского хозяйства, получившее статус министерства, разрослось до немыслимых размеров, куда вошли разные аналитики, эксперты, советники, пресс-секретари… И это при том, что его распорядительно-управленческие функции фактически свелись к сбору статистических данных о работе частнособственнических аграрных предприятий и раздаче государственных субсидий.  И так везде!

           Любопытно, что накачивание мышц чиновничьего спрута происходило под привлекательным лозунгом, выдвинутым ближайшим соратником Горбачева –  А. Н. Яковлевым, о разгосударствлении, департизации   и дебюрократизации страны.  Другой деятель, не мельче Яковлева, в каком-то телевизионном обсуждении утверждал обратное: советская власть потому так легко сгинула, что слишком мала была чиновничья гвардия и с недостаточными привилегиями. Видимо, эта мысль, высказанная в приступе откровения, стала впоследствии мотивом и обоснованием безумного расширения государственного и муниципального управленческого аппарата как основной социальной базы будущего постсоветского государства. Сейчас даже трудно назвать его численность.  Открытых статданных нет. А кроме того, бездна чиновничьих контор закамуфлирована под различные агентства, корпорации, фонды, они как бы выведены за скобки   госструктур и вообще не улавливаются статистикой.

          …С одним  таким министром опереточного министерства     Мордовии мы двинулись в отдаленный Ардатовский район. Министр оказался   разговорчивым. Без умолку рассказывал о выдающихся представителях мордовского народа, упомянув, конечно, что сам   Черномырдин чистейшей воды эрзянин. До этого другие люди убеждали меня, что Виктор Степанович крещеный еврей. В Чувашии его почему-то считали чувашем. Очевидно, будущий ельцинский премьер-министр производил на людей магическое впечатление, и все хотели видеть его своим соплеменником. А вот в Оренбургской области, где Черномырдин работал когда-то партийным функционером и где многие хорошо знали о его способностях, отзывались о своем земляке хитровато сдержанно…

          «Да из нас, – вдохновенно говорил министр, – каждый второй –  исполин». И он стал перечислять фамилии. Великий реформатор православной церкви Патриарх Никон – мордвин! Протопоп Аввакум –  борец с никонианством и сожжённый никонианами,   тоже мордвин. Историк Василий Ключевский, Максим Горький, Василий Иванович Чапаев, маршалы Устинов и Ахромеев, лётчики Валерий Чкалов, Алексей Маресьев, певица Лидия Русланова, писатель Василий Шукшин – это же всё мордва!      

           Министр, утомившись называть фамилии, наконец выдохнул самое важное. Степан Ерьзя! Русский Роден. Человек, создавший историю человечества в скульптуре. Последнее утверждение, конечно, нужно воспринимать с натяжкой. Но образы Моисея, Карла Маркса, Ленина, библейской Евы, Иоанна Крестителя потрясают. Современный поэт Мордовии Светлана Ламбина под обаянием скульптуры «Ева» написала экспромтом   замечательные строки:

 В позе искушённо-виноватой,

 Ты руками плечи обняла…

 Впереди – библейская расплата,

 Счастье материнского тепла.

 К дереву прижалась беззащитно,

Плодородьем тело налилось…

Ева и природа тесно слиты:

Эрьзя знал – с тебя всё началось!

         И вот мы приехали в село Баево Ардатовского района, где в 1876 году родился Степан Дмитриевич Нефёдов, взявший впоследствии своим псевдонимом название мордовской народности Эрьзя. Наверное, в истории человеческой культуры нет другого такого примера, когда деревенский ремесленник, резчик по дереву, иконописец, ставший ваятелем, назвался именем своего народа и это имя обессмертил на века и на весь мир.

          Мы ходили по улицам Баево и министр, назубок знавший биографию Эрьзи, рассказывал о его родителях, простых мордовских крестьянах, об его первых опытах резьбы по дереву, об его учебе в Москве, о том, как он создавал монументальную летопись революции, которую он принял всем сердцем.  И, наконец, рассказ о его жизни в Аргентине, где мордовский демиург первым в мире освоил технику скульптурной обработки субтропических деревьев альгарробо и кебрачо, которые по своей твердости едва ли уступают железу.

         Где-то в складках старинного села, в сумраке деревянных домов наверняка теплится ещё жизнь людей, знавших и помнивших Эрьзю. И такого старичка-боровичка мы нашли.  Он, такой маленький, скукоженный, сидел на завалинке дома и дремал. В ватной фуфайчонке, хотя на дворе был июнь, в белых шерстяных носках, в вязаной, от внучонка, шапочке, из-под которой торчали седые с желтизной космы.  Помнит ли он Эрьзю?  Старичок долго молчал, уходя далеко-далеко в свое детство, и переспросил: «Степку что ль?  А как же, сказал он, помню, но не сильно.  Упрямец был. Ох, какой упрямец. Умрет, но своего добьётся».

         Не знаю, придумал это старичок или в самом деле помнил он своего   высокочтимого односельчанина, но его слова   о невиданном упорстве Эрьзи помогли понять   широко известный эпизод из жизни скульптура.  В Буэнос-Айресе он взялся за работу над созданием образа библейского пророка Моисея. Материалом послужило дерево альгарробо, которое   с великим трудом поддавалось   обработке. Ножовки, рашпили, фрезы вгрызались в тело дерева по миллиметру.  Ладони мастера кровоточили, на сон уходило не более двух-трех часа в сутки. Спал, не снимая сапог. Когда Эрьзя после многих-многих дней закончил свое творение, то сапоги сдирали с его ног вместе с кожей…

          В Аргентине люди, знавшие чудаковатого скульптура из России, были потрясены его фантастической самозабвенностью. То, что в заокеанской   стране назвали в характере скульптура творческой одержимостью, в Мордовии по простоте душевной считают диким упрямством, свергающим всё и вся на своём пути.  Таким был протопоп Аввакум, не отступивший от канонов дониконианской православной церкви. Таким был легендарный Михаил Девятаев, угнавший немецкий боевой самолет со сверхсекретного острова Узедом, где немцы изготавливали ракеты «Фау». Да любого эрзю или мокшу возьми, то из них так и прет цепкость и напористость.

             Писатель Мельников-Печерский, один из дотошных дореволюционных исследователей мордовского характера, тоже отмечает эту особенность, но при этом делает упор на русификацию мордвы, отказывая ей в желании сохранить свои обычаи, язык, народную культуру. Обрусение, считает Мельников-Печерский, больше всего затронуло малочисленные мордовские племена терюхан и каратаев, о которых позже, в советское время, знали разве что только историки и этнографы.

           О русификации мордвы мы разговорились с моим попутчиком – министром.

           – Нет никакой русификации, – сказал он с нажимом. – Это болтовня. Другое дело, многие эрзя и мокша в паспортной графе о национальности называют себя русскими. Чудеса, да и только! По-мордовски шпарят, на мордовском языке песни поют, в деревнях женщины наряжаются по-мордовски, а по паспорту считаются русскими.

       – Почему так?

      – Не знаю… Думаю, что давно уже нет чистокровной мордвы, как, впрочем, и чистокровных русских. И с другими национальностями в Приволжье такая же история. Может быть, в этом и есть сила России?

        –  А вы-сами-то, кто по паспорту?

        – Русский, конечно.

        – А по национальности?

        – Конечно, мордвин. Эрзя.

          Этот разговор подтолкнул меня подготовить для «Правды» интервью председателя Верховного Совета народных депутатов МАССР Николая Михайловича Жочкина.  Заголовок в редакции дали этому интервью такой: «Горжусь, что я мордвин».  Через его мысли хотелось донести до читателя, почему начальственная надстройка в мордовском народе стыдится своего происхождения, старается от него как бы дистанцироваться. Казалось бы, должно быть наоборот. При Советской власти национальные меньшинства получили сильный толчок для своего развития. Всячески поддерживалась культура, на языках мордвы издавались газеты и журналы, книги. Развивалось фольклорное искусство, народные промыслы, не забывались достойные обычаи предков. Это создавало реальную основу для полной национальной идентификации, для народной цельности и единства.

           Раскачать Николая Михайловича Жочкина на откровенный глубокий разговор мне, увы, не удалось. Он говорил правильные слова о национальном своеобразии, сложном и драматичном пути развития мордовского народа. Но почему просвещенная часть мордвы старается называться русскими, он так и не объяснил. И я, напрягая свои мозговые извилины, не могу уяснить эту особенность. Может быть, ответ на это кроется в материальном расслоении простого народа и той его части, которая стоит у управленческих рычагов.  Мордвин во власти хочет быть более русским, чем даже сам русский, стоящий над ним.

          Ну, это так – мои досужие размышления, не претендующие на серьёзные выводы.  Одно только могу твердо сказать. Многолетняя жизнь в Поволжье, постоянное общение с татарами, чувашами, удмуртами, башкирами и другими представителями малых народностей этого региона убедили меня в том, что нацмены, как мы иногда неосмотрительно говорим, ощущают себя неразделимыми с русскими. И так же, как и русские, они чутко и болезненно могут реагировать на унижающие действия власти, её пренебрежительное отношение к материальным и духовным интересам народа. Вот о чем надо помнить.