Капли дождя на лике державы

В 1907 году прославленный физиолог Илья Ильич Мечников издал   книгу «Этюды оптимизма», которую определил как «Трактат о человеческой природе и о средствах изменить ее с целью достижения наибольшего счастья». Трактат свой он посвятил основополагающим сторонам нашей биологической жизни: старению, долголетию, жизни и смерти.  

То, что название моих Этюдов перекликается с научным трудом прославленного физиолога и Нобелевского лауреата (а в те времена Нобелевку присуждали действительно достойным!), прошу считать совпадением абсолютно случайным.

А впрочем…

Тут ведь тоже речь пойдет о материях вполне фундаментальных, даже судьбоносных – как для родной страны, так и для всей нашей планеты, беспокойной и часто – такой безалаберной! Хотя Этюды о моём детстве ни в коем случае не претендуют не только на научность, но и на системность анализа и иные «высоколобые» материи.

Они вообще ни на что не претендуют. Это просто напоённые солнечным лучом капли дождя, которые оживляют отдельные мгновения прошлого, позволяют разглядеть их более пристально. А автору этих строк – еще и осмыслить тот период в жизни моего народа, когда мне выпало явиться на свет Божий и встретить свое детство. (И значит – лучше понять последующие этапы в биографии нашего Отечества).

Но стоит ли возвращаться к тому, что давно уже кануло в Лету? Зачем? И кому это нужно?

Перед Вами, уважаемый читатель, не очередные мемуары очередного страдающего графоманией «геронта» (кстати, о том самом Илье Ильиче Мечникове, который как раз и является основателем научной геронтологии!). Не ностальгические стенания по молодости: «ах, как всё идеально было тогда и как ужасно всё сегодня!» (Хотя сегодня ужасного и просто мерзкого впрямь хватает).

Просто я пытаюсь,  насколько хватает сил, в красках живого детского восприятия показать пятидесятые и начало шестидесятых годов в той малоизвестной для нынешних юных стране, которая именовалась Советским Союзом. И в первую очередь показать это именно им – сегодняшним мальчишкам и девчонкам, которым всяческие прохвосты успели нажужжать в уши чёртову кучу вранья о жутких временах «кровавого тоталитаризма», «тюрьмы народов», «империи зла» и прочей подобной чуши.

Да: хватало в многострадальной нашей истории и тюрем, и жути, и крови. Большой крови. Это, действительно, трагическая правда, и о ней в моих Этюдах не единожды пойдет речь. Но однозначно негативные оценки главного вектора развития, расхожие ярлыки, не отличимые от приговора военного трибунала, полуправда, замешанная на крутой и бесстыдной лжи, –  всё это сильно смахивает на передёргивание карт в руках бывалого шулера. Или на подлое завывание дудочки новоявленных (увы – не сказочных!) Крысоловов, норовящих украсть у нас, увести в безвозвратную даль наших детей и внуков.

А ведь им, внукам, надлежит вырастать и становиться на крыло, не краснея за своё тысячу раз оболганное Отечество, а гордясь им. Гордясь не слепо («Одобрям-с!»), а осознанно – что-то принимая радостно, что-то подвергая сомнению, что-то – решительно отвергая. Отдавая себе отчёт в том, что в жизни страны, как и в жизни человека, не существует одного только белого или одного лишь чёрного. Не существует даже и чёрно-белого. Этот неведомый живописец для полотна нашей жизни не жалеет ни красок, ни полутонов, ни полутеней.

Я и предлагаю сейчас заглянуть одним глазком в некий волшебный калейдоскоп, который многокрасочно высветит во всех его противоречиях  то уже далёкое время. Высветит через отдельные эпизоды, отдельные детали одной отдельной жизни. А ведь, как известно, Бог – в деталях! И с этой точки зрения мои Этюды – это (да простит меня вышеупомянутый Илья Ильич!) тоже трактат. Трактат, посвященный жизни, недугам и старению не конкретной человеческой особи, а крупнейшей мировой державы. Атлантиды ХХ столетия. 

Дети Большого Пустыря

Моя относительно сознательная жизнь началась лет с трёх, может быть,  – трёх с половиной.  И так уж совпало, что именно тогда отец, старший лейтенант Военно-морского флота СССР и по совместительству доцент математико-механического факультета Ленинградского государственного университета, получил ордер на отдельную квартиру.

Да не просто отдельную, а – целую двухкомнатную! Это было сказочным счастьем. Ведь еще долгие годы и десятилетия после того 1953 года Питер (думаю – не без оснований) считался столицей коммуналок.

Вот и наша семья до этого новоселья обитала в коммунальном раю небольшого деревянного домика. Располагался наш совместный с соседями терем-теремок в военном городке на территории пригородного поселка Песочный. Увы: о том житье-бытье практически ничего не помню. Разве что тётку-молочницу, которая каждое утро наведывалась к нам с большим бидоном и в сопровождении трёх здоровенных дворняг.

(Возможно, на самом деле такими здоровенными они казались исключительно мне – сущему карапузу, едва освоившему тяжкую науку передвигаться на своих двух).

И вот однажды эти трое образин, оставленные хозяйкой перед крыльцом нашего домика, сгрудились вкруг меня, беспечно гулявшего во дворе. Взяли в плотное кольцо, высунули розовые языки и, жарко дыша, принялись заинтересованно обнюхивать это нечто, облаченное в зимнее пальто, валенки и пуховый мамин платок. Какие эмоции при столь близком знакомстве обуревали это нечто, – не берусь передать словами!

В общем, сей драматический эпизод остался единственным воспоминанием о том периоде. Так что в жизнь, отчасти разумную, я сделал первые неуверенные шажки не из Песочного, а уже отсюда – с Края Света, Края Земли. А если совсем точно, – с «края Ленинградской окраины».

На такие интригующие эпитеты имею полное моральное право. Ибо наша шестиэтажка-«сталинка» утвердилась на самой обочине блистательной Северной Пальмиры, олицетворяя собою некий форпост зоны человеческого обитания.

Когда я с высоты шестого этажа смотрел в окно спальни, перед взглядом простирался бескрайний пустырь – унылое царство кочек и внушительных ямин, заполненных водой (не то глубокие лужи-переростки, не то крохотные озерца), чахлого ивняка и обильного бурьяна напополам с чертополохом.

На этих безрадостных болотистых пространствах кое-кто из жителей недальней деревухи даже умудрялся выпасать свою малахольную бурёнку. Такие вот буколики и георгики!

         Пейзаж, прямо скажем, далекий от городского. И надо было иметь незаурядное воображение, дабы поверить, что где-то за спиной шумит-бурлит обширный мегаполис с его Медным всадником и Адмиралтейством, академическим центром и сорока вузами, Кировским заводом и «Позитроном», вокзалами и аэропортами, морскими и речными причалами, верфями, универмагами, редким по красоте метрополитеном. 

         В моем хлипком по малолетству представлении бок о бок сосуществовали два абсолютно разных города. В одном из них жили мы: я, мои родители, наши соседи по шестиэтажке. В нём царили бурьян и колючий репейник, до горизонта тянулось чавкающее и квакающее пространство, унылое и однообразное. 

         И в совсем другой город время от времени мама привозила меня неспешным городским транспортом (метро тогда заканчивало свои маршруты вдали от наших палестин), дабы приобщить дитятю к сокровищам мировой культуры. Это был город-сказка! А в нём – красавица-Нева с гранитными парапетами и египетскими сфинксами, Зимний дворец, Русский музей, а также обожаемый мною Музей артиллерии, где можно было всласть полазить по длинным стволам выставленных во дворе орудий.

         И эти два города в моем сознании ну никак не совмещались! Они пролегали как будто в разных галактиках. 

И впрямь: нам, зелёным обитателям того Края света, Эрмитаж и парапеты казались галактически далёкими. Зато пустырь был всем! Этот центр мироздания расстилался перед нами сказочным полем чудес, нашим заповедным миром.

На его нескончаемых просторах мы играли в войнушку, выясняли отношения, ловили юрких чёрных головастиков и маленьких тритончиков. А главное – осваивали азы мореходного дела.

Да-да! Из старых брёвен, выброшенных досок и прочего деревянного хлама сооружали миниатюрные плоты и, вооружась шестом, отправлялись в плавания по тем самым макролужам.

Убогие эти акватории пылкому мальчишескому воображению представлялись экзотическими морями, дистрофичный тальник – слоновыми пальмами, а убогое подобие плота (естественно!) – гордым трехмачтовым фрегатом.

Когда же сопливые адмиралы Дрейки и капитаны Блады, завершив свои одиссеи, победно причаливали к родным берегам, то из каждого резинового «ботфорта» выливалось по полулитра воды. Домой, к мамам, мы возвращались с напрочь мокрыми ногами, и по этой причине на протяжении всего детства нас сопровождали верные спутники: постоянно саднящее горло и вечно воспаленные гланды. И преданной навек Ассолью с берега махала нам белым платком хроническая ангина (диагнозы ОРВИ и ОРЗ были еще не в ходу)

Но мы держались стоиками, твердо веруя, что путь истинного мореплавателя исполнен трудностей и лишений.

Мир дворцам, война хижинам!

«Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои», – едва ли не ежедневно пел нам радиоэфир. Мир совсем юный (он был всего-то на пять лет старше нашей дошколятной братвы), мир «с пылу – с жару», завоёванный после многолетней кровавой бойни, – это вам не мир долгий, устоявшийся, обыденный. У этого юного мира были свой вкус и свой аромат – как у хлеба только что из печи. И свой почерк. И свои приметы.

Мы еще не успели мало-мальски опериться, не успели даже перешагнуть школьный порог, когда привычный пейзаж начал меняться – постепенно, но самым решительным образом. Его Величество Пустырь стал понемногу скукоживаться, терять, одно за другим, свои владения. А на месте вчерашних болотец вместо былого бурьяна вырастали бетонные фундаменты, затем – этажи с пустыми глазницами оконных проемов, а затем – и покатые, обитые плотной жестью крыши.

А малолетние аборигены предательски отреклись от пальм и фрегатов, из просоленных, овеянных зюйдвестами мореходов переквалифицировались в мушкетёров. Ах, какие дивные шпаги у нас получались из прутьев газосварки и прочей строительной арматуры!

Большая, непрекращающаяся стройка дарила нам и другие игрища. Любимой забавой было запихнуть за щёку новоявленную «жевательную резинку а-ля рюс» – откарёбанный кусок из бочки с угольно-чёрным варом, который мы именовали смолой. А набрать карбида, запихнуть в пустую бутылку и затем залить туда воды? Ох, и знатные же устраивали мы взрывы доморощенных «бомб» и «гранат»!

И за этими играми – вполне невинными и не очень – мы даже не обращали особого внимания, как Империя Болотного Запустения превращается в Царство Новостроек. Мне из окна спальни становилось всё труднее разглядеть хотя бы краешек того – ранее всеохватного – пустыря.

Край Света отодвигался от наших порогов дальше и дальше, уступал свои позиции, а вырастающие из земли стройплощадки продолжали теснить его – безжалостно и неуклонно. Так неуклонно наступает могучая танковая армада, сминая окопы и оборонительные рубежи противника.

А впрочем, хватит батальных метафор! Страна и без того уже смертельно устала от войны. Страна с жадностью изголодавшегося  наслаждалась недавно отвоёванным миром. И потому – никаких танковых армад, никаких наступлений! Нет: это была строительная симфония, могучая и всепобеждающая – под стать Бетховенским. Симфония созидания.

Вырастали дома, затем – кварталы, затем улицы. Вырастали целые жилые массивы.

Наш дом, изначально числившийся по адресу «проспект Сталина, 200-А», поменял прописку: теперь на конвертах приходящих к нам писем значилось: «ул. Фрунзе, 9». Потому что родилась улица Фрунзе. Тогда же, в 50-е годы, на карте Московского района появились улица Ленсовета (в проекте обозначенная как «1-я Параллельная»), улица Гастелло, Авиационная улица, улица Орджоникидзе, улица Типанова…

Нам, пацанам, было невдомёк, что под звон мушкетёрских наших шпаг росли не просто этажи домов. Это вырастала вся держава, отряхивая с себя былые руины, пепелища, пустыри. На казённом языке государственных документов это преображение именовалось «началом массового жилищного строительства и расселения коммунальных квартир».

Печально знаменитый лозунг «Мир хижинам, война дворцам!», родившийся на баррикадах Парижской коммуны и радостно подхваченный российскими большевиками, теперь зазвучал «с точностью до наоборот»: бараки и ветхое жильё шли на слом, а выраставшие повсеместно шести- (затем – пяти-, девяти-, двенадцатиэтажки) обитателям былых хижин и вправду представлялись подлинными дворцами.

«В такие дни подслушивают стены!»

Разумеется, всё вышесказанное отнюдь не означало даже намёка на безоблачную идиллию. В этом пёстром и навороченном житейском клубке существовали не только прежние и новоявленные дворцы, но и подвалы зарешёченных казематов, и зловещие бараки, упрятанные за колючую проволоку пресловутых гулаговских «зон».

Когда осчастливленная наша семья, оставив коммунальный домик-пряник в Песочном, перебралась в вышеупомянутую квартиру на краю света, я по-своему упивался свалившимся на нас благоприобретением. Едва за окнами сгущались сумерки, заходил в пустующую комнату и там с маниакальным упорством нащёлкивал выключателем. Нащёлкивал – и млел от восторга, наблюдая, как, подчиняясь моей воле, окружающий мир то озарялся светом, то погружался во мрак. Я чувствовал себя повелителем мира! Вседержителем! Демиургом!

Но однажды мама, застав своего малолетнего Демиурга за сим упоительным занятием, категорически пресекла эти игрища. И отнюдь не потому, что опасалась короткого замыкания. Мотивы ее были далеки от грозной физики электричества:

– Женя, не делай этого ни в коем случае! Кто-нибудь с улицы увидит, что у нас в окне то и дело включается-выключается свет, и подумает, что мы – шпионы, и подаём другим врагам тайные сигналы!

Её опасения показались мне наивными до смешного. Какие шпионы? Кто тут шпионы? Родная моя мама? Отец-фронтовик? Я, их сопливый отпрыск? Ну кто же мог хоть на мгновенье допустить этакую несуразицу?

Потом, с годами, даже сомнений не осталось: много кто мог. Мог, и не единожды допускал подобную же нелепость по отношению к сотням, если не к тысячам других людей – не-шпионов, и не-врагов. И напрочь калечил жизни им и их родным…

А вот еще одно воспоминание из детства – уже более позднего, когда я обрёл высокий статус школьника. На летние каникулы родители сняли комнату в зеленом загородном посёлочке. За штакетником нашего участка пролегал широкий овраг. И однажды хозяйка дома заполошно прибежала к моему отцу:

– Николай Степаныч, там по оврагу какой-то мужчина бродит! Чужой! Вы бы пошли – посмотрели, документы у него стребовали: может – шпиён какой?

И отец, наскоро обувшись, мужественно отправился в овраг – исполнять высокий гражданский долг и являть миру похвальную бдительность.

Помню, тогда я буквально помирал от щенячьего любопытства и от переполнявшей гордости за отца. А сейчас, ну хоть убей, не представляю: что бы он – хоть и флотский офицер – смог сделать, если б действительно столкнулся с матёрым, специально обученным диверсантом? А главное – что за особо засекреченный объект государственного значения  разрабатывал коварный «шпиён» в том царстве чертополоха, среди козьих и человечьих какашек?

Всё это тоже было знамением времени, исполненного острых (до боли острых! До крови!) углов и противоречий.

Существовала тогда объективная необходимость в проявлении бдительности? Безусловно!В 50-е годы, в обстановке печально известной «холодной войны» и нарастающей гонки вооружений, международный шпионаж обрёл невиданные масштабы. А у нас в стране имелась вполне плодородная почва для вербовки, проводимой западными разведками. Не до конца вскрытая сеть былой агентуры гитлеровского Абвера на территории СССР. Всяческие фашистские недобитки вкупе с литовскими, украинскими и прочими «лесными братьями», враждебное нам подполье.

Да: всё это несомненно «имело место быть».

И всё же, всё же, всё же… Еще с 20-х – 30-х годов бдительность в Советском Союзе обрела черты вполне параноидальные. И в этом плане послевоенный период мало чем отличался от времён – не к ночи будь помянутых – Генриха Ягоды и Николая Ежова (впоследствии тоже вполне естественно объявленных агентами каких-то там разведок!).

Да и после смерти Сталина тотальная шпиономания цвела пышным цветом. Достаточно было взглянуть на отечественный киноэкран, который с изумляющей регулярностью потрясал нас ужасами о коварных затаившихся врагах, вредителях и диверсантах. В государственных учреждениях развешанные тут и там плакаты взывали: «Болтать – врагу помогать!», «Разоблачай врага под любой маской!», «Будь начеку! В такие дни подслушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетен до измены!».

И даже такой антиалкогольный шедевр –  «Иностранные разведчики усиленно охотятся за любителями выпить»…

Вспомним, что столь неугодного Хрущёву и Маленкову Лаврентия Берию расстреляли не в последнюю очередь за то, что он якобы «установил систему шпионажа за руководителями Партии и Правительства… втайне от советского правительства пытался через болгарского посла Стаменова начать переговоры с Гитлером… покровительствовал разоблачённым агентам иностранных разведок, укрывая их от ответственности».

Так что «шпиёном» объявить могли, действительно, любого.

Но что в этой «высокой политике» мог понимать я своим хилым умишком, когда мама пресекла мои сомнительные манипуляции с выключателем света? Тогда я еще не подозревал, что «в такие дни подслушивают стены!»…

«Тусклое» десятилетие

Сейчас – когда мой персональный календарь отсчитывает уже восьмой десяток лет – хочется глубже прочувствовать и осмыслить то время, когда я только входил в жизнь. Что тогда происходило в мире? Чем жили моя страна и всё человечество?

В середине минувшего столетия два эпохальных события всколыхнули планету, озарили ее светом праздничных залпов: победа (как нам тогда казалось, – окончательная и бесповоротная!) над мировым фашизмом и триумфальный выход человека в космос. Ну а период пятидесятых годов, «затесавшийся» как раз между этими судьбоносными вехами ХХ века, потускнел в свете их ослепительных салютов, сделался в нашем восприятии неким малозаметным промежутком, невнятной скороговоркой истории. И надо признать, что – абсолютно незаслуженно.

В действительности это десятилетие для всей планеты было ярким, бурлящим, во многом – радостным, во многом – ужасающим. И, разумеется, всей своей кровеносной системой, каждым крохотным капиллярчиком оно органично связано как с Победой над Гитлером и его европейскими прихвостнями, так и с Гагаринским стартом.

Да: пятидесятые годы корнями своими проросли из Великой Отечественной (а для остального мира – соответственно, из Второй мировой), из той невыносимой трагедии. И из не тускнеющего дня 9 мая 1945-го.

В годы моего детства ленинградские улицы тут и там оглашались стуком костылей и грохотом самодельных инвалидных тележек. Казалось – это война, которую я не застал, нагоняет меня, стучится прямо в сердце: открывай! Больно стучит, до крови.

В переулках и на проспектах, в трамваях и в гастрономах  у мужчин и женщин на военной форме и даже на штатском одеянии светились ордена и медали, праздничным разноцветьем сияли орденские планки. И совсем не празднично тут и там попадались безрукие, безногие, измятые бедой мужчины – перемолотые в боях ветераны.

А где-то за горизонтом явственно погромыхивала канонада боёв завтрашних. Ибо мир, завоеванный на фронтах Второй мировой войны, оказался хрупким и рисковал стать крайне недолговечным. В спину человечеству неслось студёное дыхание «холодной войны». Столь холодной, что в любой момент, вопреки всем физическим законам, готова была обрести всесжигающий градус адского пекла.

В преддверии вполне реальной Третьей мировой, разлетаясь первыми искрами того апокалиптического пекла, уже заполыхали конфликты вполне горячие. Корейская война. Индокитайская война. Начало многолетней войны во Вьетнаме…

Ведущие государства мира до самозабвения состязались в пресловутой гонке вооружений – кто кого?

Западная Германия вступила в блок НАТО. США, Англия и Турция сколотили «Багдадский пакт» – военно-политическую группировку, «банкующую» на Ближнем и Среднем Востоке. А вокруг Тихого (ох, совсем уже не тихого!) океана неутомимые англосаксы совместно с задиристыми галлами выстроили еще один боевой форпост – блок СЕАТО.  

В противовес западным центрам силы в 1955 году была создана организация Варшавского договора – военный союз под эгидой СССР. Конфронтация двух общественно-политических систем становилась всё острее, всё опасней.

И острота этого противостояния обретала принципиально новое качество, которого земная цивилизация доселе не ведала. Ведь именно 50-е годы подарили своему столетию имя Атомного века.

Атомные технологии росли и множились пугающими темпами. Начали выдавать мегаватты первые атомные электростанции. И каким было бы счастьем, если б в нашу жизнь ворвался только мирный атом! Увы: нанеся ядерные удары по Хиросиме и Нагасаки, Соединенные Штаты Америки обозначили совсем иной приоритет. И с того момента все мировые лидеры грезили атомом-убийцей, основоположником новейшей аббревиатуры ОМП  (оружие массового поражения).

29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне прошли успешные испытания первого советского заряда для атомной бомбы, взрыв мощностью в 22 килотонны уничтожил монополию американских вояк на это сверхоружие. Затем, вслед за США и СССР, первые ядерные испытания провела Великобритания. А ученые тем временем одарили человечество новым дьявольским изобретением: термоядерным оружием.

Во второй половине 50-х Советский Союз и США уже испытывали межконтинентальные баллистические ракеты: кутить – так кутить!

По нетающему льду «холодной войны» мир, скользя, скатывался всё ближе к краю, за которым – пропасть.

Помню, в те годы я ходил с родителями на праздничные демонстрации, сжимая в пухлой лапе красный флажок со словами «Миру – мир!». Не больно-то вдумываясь в смысл этих слов и уж тем более – не подозревая, что оба этих мира висели тогда на тоненьком волоске: одно дуновение ветра на нашей штормящей планете – и…

Человечество охватил панический ужас. Мирные договоренности становились более призрачными, атомная катастрофа – более реальной.

Голубая планета Земля превратилась в один сплошной вулкан, извержения которого прорывались то в одном ее уголке, то в другом, то в третьем.

ЦРУ организует свержение президента Гватемалы. Военный переворот в Аргентине. На Гаити устанавливается людоедская диктатура «папы Дювалье» с его жуткими тонтон-макутами (читай «Комедианты» Грэма Грина). Государственный переворот в Венесуэле. Революция на Кубе. Алжир начинает войну за независимость. Первая гражданская война в Судане. Государственный переворот в Сирии. Революция в Ираке. Военный переворот в Пакистане.

Иран национализирует свои нефтяные месторождения. В ответ английские и американские спецслужбы свергают иранское правительство. Революция в Египте. Новое египетское правительство национализирует Суэцкий канал. Дабы сместить излишне самостоятельного президента и вернуть себе контроль над важнейшим судоходным узлом, Великобритания, Франция и Израиль вторгаются в страну пирамид. В итоге – острейший международный конфликт, вошедший в историю как Суэцкий кризис.

США принимают «Доктрину Эйзенхауэра», демонстративно готовя свои войска «обеспечивать и защищать территориальную целостность и политическую независимость стран, нуждающихся в помощи против военной агрессии любой нации, контролируемой международным коммунизмом».

Между тем сам лагерь «международного коммунизма» и без того сотрясается от мощных тектонических толчков. Против диктатуры СССР не единожды вспыхивают восстания: в ГДР и Болгарии, в Польше и Венгрии. Былые союзы с Китаем и с Албанией переросли сперва во взаимное недоверие, затем –  в откровенную вражду.

Таковой она являлась на деле, «неприметная» эпоха 50-х. Кажется – все континенты опутаны проводами высочайшего напряжения, и оголёнными концами этих проводов поигрывает свихнувшийся монтёр.

Впрочем, происходили в мире и другие перемены – те, что вселяли надежду, дарили радость и гордость.

До полёта Гагарина оставалось еще немало времени, но именно 50-е годы послужили надёжной стартовой площадкой для фундаментальных свершений тогда еще безымянного «ГК» – Главного конструктора советских космических кораблей Сергея Павловича Королёва.

Космическую эру наша страна открыла 4 октября 1957 года, когда на околоземную орбиту вышел ПС-1 – первый в мире искусственный спутник Земли. С этого события планетарного масштаба человечество начало новый отсчёт времени. А СССР утвердил свое лидерство в космической отрасли и распахнул перед поражённым миром дотоле невиданные горизонты.

Пускай и не столь кардинальные но, вполне революционные преобразования привнёс период 50-х и в культурную жизнь стран и континентов. Телевидение начало победное шествие по планете. А на белых («больших») экранах бушевал прибой мощных волн: новорожденные французская и советская, польская и английская кинематографические школы ошеломляли зрителя своими шедеврами. Запад всколыхнуло явление миру рок-н-ролла – искромётного первенца рок-музыки, объявленного в Советском Союзе персоной нон грата.

Исполненным противоречий, ослепительно полыхающим и ощетиненным острейшими углами предстаёт то десятилетие – ужасное и прекрасное, наполненное до краёв и бурлящее, как хмельная брага.

А ведь были еще «внутрисоюзные» потрясения. Были очередные цунами репрессий в СССР. Было позорное «дело врачей-отравителей». Была погромная кампания против «безродных космополитов».

Наконец, было эпохальное событие, которое перевернуло всю шахматную доску в советском руководстве и оглушительным эхом отозвалось повсеместно в мире. Умер Сталин.

Выпьем за Родину, выпьем за Сталина?

Когда в марте 1953 года Сталин почил в бозе, мне было два с половиной года, и это всколыхнувшее планету известие – понятное дело! –  прошло мимо моего зачаточного сознания.

Из раннего детства у меня сохранилось только три воспоминания, окрашенных «в сталинские тона». Первые два – это ранее описанные «шпиёнские страсти». Третье было не столь остросюжетным.

Тогда на горизонте моём уже маячил первый класс школы. Однажды, оставшись дома в гордом одиночестве, я зачем-то (скорей всего – от праздного любопытства) залез в обширный ящик письменного стола: что за сокровища скрывает там батя? Увы, меня постигло самое горькое разочарование: сокровища оказались абсолютно неинтересными, просто скучными!

За исключением разве что одного-единственного. В дальнем углу ящика обнаружился наклеенный на картон фотопортрет товарища Сталина. В военном мундире и при всех регалиях. Очень мне портрет тот понравился! И первая же мысль: а чего это батя такую красоту держит взаперти? Ей же самое место – на столе, на видном месте, а не пылиться среди всякого канцелярского хлама, по соседству со скрепками и потёртой логарифмической линейкой!

Я так и не нашел ответа: зачем отец держал опальную в тот «хрущёвский» период фотографию, почему не избавился, не выбросил на помойку? «На всякий пожарный»: а ну как прежние времена возвратятся, и развенчанный вождь снова утвердится на постаментах? Или, может, от искренней любви и почитания «гения всех времён и народов»? Бог знает. И первое, и второе широко бытовало в сознании тех поколений…

Сегодня, в моем теперешнем восприятии, Сталин был и остается фигурой исключительно противоречивой и во многом загадочной – несмотря на море книг, научных трудов и прочей бумажной продукции, посвященной этой исторической личности.  Противоречивостьротиворечивость эту подтверждает и тот глубокий раскол, который царил (да, пожалуй, царит и поныне) в мироощущении граждан мировой державы, выстроенной Сталиным по кирпичику. Одни считали эту страну преддверием к грядущему земному раю и царству социальной справедливости, другие – сплошной «зоной» с часовыми на вышках, бараками, каторжным трудом и копеечной ценой для любой человеческой жизни.

В этом идейном противостоянии и у тех, и у других имелись многочисленные и весьма весомые аргументы.

Разве вычеркнешь из памяти (наверное – уже генной!): аресты, слёзы, кровь, насильственные отречения от родных отца и матери, «десять лет без права переписки» и многие тысячи людей, стёртых сталинскими жерновами в лагерную пыль? И свирепость коллективизации, и растянувшиеся на годы шабаши кровавых наркомов Ягоды и Ежова. И приснопамятную доносчицу Лидию Тимашук с ее «разоблачением» «убийц в белых халатах». И тотальное преследование «безродных космополитов». И многое, многое иное. Достаточно почитать «Колымские рассказы» Варлама Шаламова.

А чего стоил разгром многих научных («буржуазно-антинаучных»!) направлений с травлей и гибелью ученых мирового уровня? Партийные инквизиторы свирепствовали в физике и химии, астрономии и языкознании, литературоведении и философии, в экономике и социологии. От идеологических погромов стонали генетики, демографы, статистики, историки, кибернетики… Иные и не стонали вовсе – поскольку были расстреляны или сгинули бесследно в лагерях.

Всё это жуткое, замешанное на крови и слезах, до краёв заполняло одну чашу весов. А на другой… Перечисление того немыслимого, что умудрился свершить и выстроить на дымящемся пепелище былой империи этот уникальный человек поразительного ума и столь же поразительной жестокости, займёт не меньше времени, нежели кровавый мартиролог, взошедший на тучной опаре репрессий.

Блистательные победы над беспризорничеством и безграмотностью, создание одной из лучших в мире систем образования и профессиональной подготовки, рождение мощнейшей индустрии, колоссальный взлёт отечественной науки, ослепительный подъём искусства в музыке и кинематографе, поэзии и живописи… Не стану утомлять читателя дальнейшим перечислением прочего широко известного.

Помните знаменитое: «Принял страну с деревянной сохой, а оставил с атомной бомбой»?

На руинах разваленной империи, бездарно профуканной Николаем Вторым, на дымящемся пепелище, оставшемся после обеих революций и гражданской войны, постепенно – ценой нечеловеческих усилий и нечеловеческой жестокости – вопреки титаническим усилиям Черчиллей и Трумэнов (о Гитлере я уже и не говорю!) – выросла мощнейшая мировая держава. Нет: не «Берег слоновой кости, только с ядерными боеголовками», а один из форпостов человеческой цивилизации, созданный (слова из песни не выкинешь!) весьма нецивилизованными методами.

Ох, и крепкую же «сталинскую высотку» выстроил этот зодчий, облаченный в серый китель! Кто бы и как бы потом ее ни перестраивал, ни ломал, ни подрывал, а простояла она еще без малого сорок очень непростых годочков. Это – факт. Факт непреложный, не зависящий от политических взглядов, от морально-этических оценок…

Нынче – когда в моей жизненной котомке накопился опыт семи с лишком десятилетий – я не готов, подобно школьному учителю, выставлять оценки той эпохе и тому человеку, под чьим именем она вошла в отечественную и мировую историю. Да и не мое это дело.

Наверное, где-то в звёздных далях, которые нам не дано постичь, покачиваются на гигантском коромысле чаши небесных весов, на которых с их высоты получится объективно взвесить все прегрешения Иосифа Сталина и все его благие дела, направленные на созидание.

Мама, я нарисовал СЕАТО!

Радио в нашей квартире работало с утра и до позднего вечера, а я рос пацаном любопытным до чрезвычайности и ушки свои держал исключительно на макушке. И в эти ушки-на-макушке вливалось нескончаемым водопадом всё подряд. Тут и «Пионерская зорька», и совсем уже дошколятные передачи (про Аптеку «Голубые шары», про мальчика-колокольчика из города Динь-Динь, про добрую старушку Ухти-Тухти), и весь информационно-аналитический поток, без какой-либо фильтрации. 

По этой причине выпуски новостей, обзоры мировых событий и политические комментарии многотонными напластованиями оседали в моем несовершенном сознании, погребая бесследно бедную Ухти-Тухти и всяких прочих колокольчиков.

Сейчас немногие упомнят, скажем, про такую малосимпатичную штуковину, как СЕАТО – «Организация Договора Юго-Восточной Азии». Ибо сей военно-политический блок приказал долго жить почти полвека назад. Но в середине 50-х он постоянно был на слуху – так же, как и пресловутое (увы – более живучее!) НАТО, и Багдадский пакт – другие милитаристские детища «холодной войны».

И вот в один прекрасный день я – не дотянувшее еще до первого класса, но уже крайне политизированное дитя неспокойного своего времени – ворвался на кухню с победным воплем:

– Мама, мамочка! Я нарисовал НАТО, СЕАТО и Багдадский пакт!

От такого полёта творческой мысли своего шестилетнего отпрыска мама пришла в изумление и не без интереса разглядывала толстый бумажный лист из альбома для рисования. На листе три жутковатых чуда-юда (натуральные монстры!), свирепо ощерясь, скалили вполне людоедские челюсти.

– А почему у них на ботинках такие большие каблуки и почему –  красного цвета? – попыталась мама вникнуть в смелый художественный замысел.

Поражаясь ее полнейшей неосведомлённости, я разъяснил аполитичной родительнице, что это – не каблуки, а банки с кровью мирных людей. И эту самую кровь забугорные агрессоры злодейски проливают в разных уголках планеты.

В общем, звериная сущность мирового империализма была продемонстрирована и заклеймена с предельной наглядностью. Знаменитейшие в ту пору политические карикатуристы Кукрыниксы на моём триумфальном фоне просто отдыхали!

А год спустя, оказавшись с родителями в пригородном доме отдыха, я вновь явил миру незаурядный политический кругозор: при большом скоплении народа громогласно поинтересовался, неинтеллигентно тыча грязноватым пальцем в одного из отдыхающих:

– А этот дядя – Пальмиро Тольятти?

Публика была поражена: «Ах! Какой не по годам развитой мальчик!». Самое интересное – что, согласно утверждению моих мамы и папы, тот «дядя» внешне и впрямь походил на лидера итальянских коммунистов, в честь которого впоследствии у нас на Волге был назван целый город.

Словом, политика пёрла изо всех пор моего детского организма!

Диагноз напрашивался сам собой: малолетний «хомо советикус» с мозгами, забацанными официальной пропагандой. Но верен ли этот диагноз? И да, и нет.

С одной стороны, любимейшим занятием для меня являлось –  завалиться совместно с батей на нашу широкую, местами уже ощутимо продавленную тахту и, вооружась очередным песенником (которых отечественный книгоиздат выпускал в неимоверном количестве), не вполне стройным дуэтом исполнять все песни подряд.

Разумеется, репертуар был идеологически стерильным! «Варшавянка» и «Там вдали, за рекой», «Песня о Щорсе» и «Смело, товарищи, в ногу!»…

– Мы сыны батрацкие, мы за новый мир! – орал я самозабвенно (хотя и не очень-то музыкально). В скобках замечу: батрацкими сынами не являлись ни я, ни мой батя: сам он был морским офицером-кораблестроителем, а его отец всю жизнь водил поезда, и по существовавшей Табели о рангах принадлежал, скорее, к рабочей аристократии. Но анкетные нестыковки меня в ту пору нимало не смущали.

А ведь ко всему вышесказанному следует прибавить еще и фильмотеку, которой щедро потчевали нас отечественные телевещание и кинопрокат! «Чапаев», «Ленин в восемнадцатом году», «Подвиг разведчика», «Два капитана». И т.д., и т.п.

Но пройдет не так уж много лет – и в мою мальчишескую жизнь, ломая железобетонные идеологические рамки, ураганом ворвутся «сомнительный» Окуджава, отчасти опальный Высоцкий и совсем уже антисоветский Галич. Плюс романы Ивана Ефремова и повести Михаила Анчарова. Плюс «непричёсанная» правда о Великой Отечественной, которую с болью прокричали со страниц своих романов писатели-фронтовики: Василь Быков и Виктор Астафьев, Виктор Некрасов и Василий Гроссман.   

Поэзия и проза той поры, вольнодумство «толстых» журналов и магнитофонная эра шестидесятых в прах разобьют заскорузлые идеологические шоры и расширят мой кругозор до самого горизонта.

А любимый кинематограф? Царившая вокруг меня Вселенная взорвалась, выстраивая новые и новые галактики, когда я увидел «Моего младшего брата», снятого по «Звёздному билету» горячо любимого Василия Аксёнова. И гремели весенним ледоходом «Девять дней одного года» и «Летят журавли», «Человек-амфибия» и «Друг мой Колька», «Тишина» и «Я шагаю по Москве»…

Был ли я уже тогда патриотом, душой и телом преданным своему Отечеству? Несомненно. Был и остаюсь им по сей день. Но от «патриотизма» казённого (он же – квасной) меня всегда тошнило, как от касторки.

Зато каким изумительным рассветом озарили всё вокруг Юрий Визбор, Александр Городницкий, Юрий Кукин! На место канонических, освященных цензурою песен пришли окуджавские комиссары в пыльных шлемах и его же веселый барабанщик.

Грохот палочек – то ближе он, то дальше –

Сквозь сумятицу и полночь и туман!

Неужели ты не слышишь, как веселый барабанщик

Вдоль по улице проносит барабан?

Не слышали. Не слышали все те, кто закоснел в коммунистических псалмах «Партия – наш рулевой!» и «Мы будем жить при коммунизме!», в прочей идейной казёнщине, получившей благословение осиянных марксизмом-ленинизмом верхов. Не слышали замшелые, намертво увязшие в своих догмах номенклатурщики, которых перекашивало от хрипатого «блатаря» Высоцкого и прочей «беспартийной сволочи».

(Заметим в скобках: а вот осмеянный в анекдотах «наш дорогой Леонид Ильич» Высоцкого любил! Именно он не позволил ретивым опричникам расправиться с крамольным сказителем своей эпохи. Как и спас от партийной анафемы всенародно любимые ныне «Белое солнце пустыни» и «Белорусский вокзал», и многое иное, на что исполнительные холуи уже бдительно точили свои правоверные клыки).

И в третий раз помяну добрым, благодарственным словом Булата Окуджаву – гениального и во многом юношески-наивного. Булат Шалвович свою жизненную дорогу, нелегкую и неровную, прошагал неисправимым романтиком («Простите пехоте, что так неразумна бывает она!»). Благодаря ему и многим другим менестрелям «Оттепели» пожизненным романтиком остался и я, многогрешный. И по сию пору нету для меня друга закадычней, чем его веселый барабанщик.

Нет: на полноценного хомо советикуса я еще зелёным подростком явно не тянул! А уж сейчас – и подавно…

Сколько же десятилетий пролетело с момента создания мною эпохального полотна «НАТО, СЕАТО и Багдадский пакт»? Давным-давно отошли в прошлое и СЕАТО, и Багдадский пакт. Взамен им заботливые западные натуралисты понавыращивали прорву новых смертоносных поганок: свято место пусто не бывает!

А вот НАТО пребывает в добром здравии, расплодило военные базы по странам и континентам и вполне плодотворно продолжает свое душегубское дело –.калечит тела и души, проливает кровь невинных людей.

Ох, когда же картинка из моего сопливого детства потеряет, наконец, свою актуальность?

Воскресные радости

«Воскресенье – день веселья.

Песни слышатся кругом!»,

Этим жизнерадостным запевом горячо любимое мною радио одаривало нас каждое воскресное утро. Передача так и называлась – «С добрым утром!»

Тогда на воскресенье выпадал единственный выходной (суббота оставалась рабочим днем, только укороченным). И был для меня этот седьмой день недели сплошным праздником, исполненным больших и малых радостей.

Во-первых, отец не уходил на свою всегдашнюю службу, а оставался «в лоне семьи». Во-вторых, с утра нас ожидал непременный праздничный завтрак. В первую голову – горячая варёная картошечка (мать с отцом, хотя и познакомились в Ленинграде, оба были родом из Белоруссии, так что пламенная любовь к незамысловатому корнеплоду полыхала у нашей семьи в крови). Да с луком, нарезанным колечками, да с селёдкой, да с салатом из помидоров и огурцов! (Для меня и по сию пору этот шедевр кулинарного искусства остается немеркнущим в своем блеске: все деликатесы мира отдыхают!)

А после этого королевского завтрака – также обязательный ритуал. Мы выходили из дома, садились в трамвай (для меня – еще одно нешуточное удовольствие!) и долго тащились по прямому, как рельс, Московскому проспекту, пока наш путь не упирался в Сенную площадь (тогда – площадь Мира). Там, на углу Сенной и Московского, на втором этаже старого петербургского дома, затаившегося посреди убогих проходных дворов, в двух малюсеньких комнатках-конурках, обогреваемых круглой, обитой железом печкой, обитали бабушка с дедушкой – мамины родители.

Этот гостевой визит являлся еще одной воскресной радостью моей юной жизни!

Правда, у стариков я не засиживался (скукота с этими взрослыми!). Выпив наскоро чашку чая, отправлялся в странствие по узеньким, без единого деревца, сплошь заасфальтированным дворам а ля Фёдор Михайлович Достоевский, так не похожим на дворы Московской заставы –  широченные и зеленые.

В здешнем мышино-сером мире растрескавшегося асфальта я самым первым делом наводил социальную справедливость. А именно – заступался за малолетнего бабушки-дедушкиного соседа по коммуналке Мишку Богданова. Мишкины родители крепко попивали, и, вероятно, по этой скорбной причине сын у них получился умственно отсталым. И дворовые мальчишки, конечно же, постоянно над ним не то потешались, не то издевались (грань была крайне размытой). А я с еженедельной регулярностью заступался за него.

Мальчишек всегда оказывалось не меньше трех, я же неизменно оставался в единственном числе. Впрочем, такое арифметическое неравенство не играло для меня ровным счётом никакой роли – поскольку не зашитить слабоумного парнишку я категорически не мог. С самых младых ногтей для меня являлось непреложным: заступись за слабого, помоги старому, подставь плечо немощному. Иная модель поведения просто не укладывалась в моей вихрастой, стриженой «полубоксом» голове.

До сих пор не могу понять, по какой загадочной причине слово какого-то там пришельца имело такой вес в глазах юных аборигенов, и до драки дело доходило крайне редко.

Надо ли говорить, что для Мишки я был горячо любимым человеком?

Заступившись за соседского пацана, я «с чувством глубокого удовлетворения» устремлялся в самый угол ближнего двора, к воротам не то обширного гаража, не то капитального сарая.

Там, за створками этих ворот, неустанно трудился с пилой и рубанком в руках мой большой друг, одноногий инвалид войны (как его звали, сейчас, к своему стыду, и не припомню).

В ту пору по Ленинграду невозможно было пройти больше четверти часа, чтобы не наткнуться на искалеченного войной инвалида в видавшей виды военной форме. Одноногие, однорукие, нередко – и вовсе безногие люди-обрубки – живые памятники Великой Отечественной.

Вот и тут, на раскинувшемся по соседству Сенном рынке и на проспекте перед ним, в своих застиранных гимнастёрочках они просили Христа ради или наяривали на гармошке, бросив рядом шапку под пятаки и гривенники доброхотов. А после с грохотом катили на крохотной деревянной подставке с закрепленными понизу подшипниковыми колёсиками, перебазируясь в окрестные шалманы, где заливали боль жигулёвским пивом, в которое обильно подмешивали дешёвую «казёнку».

Инвалидом Великой Отечественной был и мой дед. Хотя  руки и ноги (пускай – и больные) оставались при нём. Но, обороняя Питер на омытом кровью Невском «пятачке», он получил сильнейшую контузию. И потом всю оставшуюся ему (увы – не больно-то долгую) жизнь страдал от диких головных болей, постепенно терял и память, и разум, на глазах превращаясь из человека в овощ.

Но вернёмся за волшебные гаражные ворота, к моему старшему приятелю, бодро ковыляющему на протезе. Почему-то меня он выделял из тутошней мальчишеской братии, относился ко мне с большой теплотой и позволял регулярно гостить в его чудесном царстве.

А для меня оно впрямь было расчудесным! Потому что царство его являлось не чем иным, как кустарной столярной мастерской. Я же готов был едва ли не день напролет играть стружкой и деревянными калабашками, которые светились янтарём и одуряюще пахли живым деревом и смолой. Большего счастья в своём детстве не припомню!

По сей день меня обуревают две самые большие страсти: бродить по лесу (неважно какому, главное – по лесу!) и возиться с древесиной. И когда электропилой кромсаю сырые бревна, и когда колуном вторгаюсь в потаённые глубины сосновой плоти, а она истекает смолой, и дурманящий смоляной запах дарит мне радость бытия, я словно бы вновь открываю дверь в тяжелой створке угловых гаражных ворот. И захожу в гости к старому одноногому мастеру. И говорю ему одно-единственное слово: «Спасибо!»

В старших классах школы мы раз в неделю дружной ватагой отправлялись на недалекое (четыре трамвайных остановки) от нашей школы научно-производственное объединение «Электросила», где с разной степенью успеха осваивали азы слесарного дела. Там  – зачищая напильником занозистые заготовки, нарезая резьбу, обтачивая на фрезерном станке стальные болванки – я не испытывал и сотой доли той радости, которую получал от возни с деревяшками.

Потому что дерево, оно, даже лишившись корней и веток, все равно – живое и тёплое. А металл в моем восприятии так и оставался мёртвым: железяка – она и есть железяка!

А еще – потому, что любовь к дереву на всю жизнь мне привил тот славный дядька-фронтовик, у которого в мастерской я жадно вдыхал ароматы опилок и тонкими мальчишескими пальцами ощущал ласковую теплоту осины, липы, сосны…

…Кому-то, наверняка, воскресенье и вправду казалось днём веселья. Для меня оно было днём счастья.

Карлик Нос против Степана Калашникова

Эта тощенькая книжечка в бумажной обложке густо-зеленого цвета была сущим кошмаром раннего моего детства. А ведь прикидывалась детской сказкой!

Сказка «Карлик Нос», рожденная фантазией Вильгельма Гауфа, немецкого писателя и доктора философии, человека с вдохновенным лицом прекраснодушного мечтателя. Она и сама по себе казалась достаточно страшной, но картинки, картинки! Черно-белые иллюстрации, выполненные (как, собственно, и текст) в жанре сумрачной готики, дышали жутью, до печёнок продирая меня ледяным ознобом.

Не так давно я прочел следующее определение: «Готическая литература – предтеча современной литературы ужасов». И моментально вспомнил чудовищного Карлика Носа.

Как же я ненавидел тонкую эту книжечку! Ненавидел – всей своей далеко не совершеннолетней душой. Сколько уж раз пытался запрятать богом проклятую сказку куда подальше – с глаз долой? Но проходило не так много времени – и она самым колдовским образом опять всплывала на поверхность моего бытия. Ужас детства оказался непотопляемым.

Больше ненавистного «Карлика Носа» я боялся только одной вещи в нашей квартире: новогодней маски полумесяца. Затрудняюсь определить, на кого сей уродец походил, но точно – не на неповинную ни в чем луну, будь то растущую или убывающую.

Как-то, заглянув к нам в гости, моя тётка Беллочка (которая была старше меня всего на девять лет) со своей подругой и одноклассницей Люськой Тютиковой принялись пугать меня этим гипсовым монстром. Оскорбившись до глубины души, я встал в позу и произнес сакраментальную фразу, которую запомнил на всю жизнь:

– Вы – дулы и балды! У вас в голове вместо кишок – манная каша!

Чем развеселил своих мучительниц еще пуще.

Когда волшебный мир слов во всем своем многообразии обрушился на мою бедную голову, в ней произошло некое смещение. А именно: отдельные слова, схожие (порой даже – не слишком-то!) по звучанию, обменивались в моем восприятии своими смыслами.

По этой причине мозги я путал с кишками, а, скажем, ваксу – с квасом. Как-то во время очередной поездки к бабушке и дедушке наш трамвай остановился неподалёку от большой железной бочки, на которой крупными буквами было намалёвано «Квас». Мама решила проверить степень моей подкованности:

– Женя, ты знаешь, что такое – квас?

И получила в ответ гордое:

– Конечно, знаю! Это чем ботинки чистят!

Но давайте на этой же остановке покинем уютное трамвайное нутро и вернёмся к книжному шкафу в нашем доме.

«Карлик Нос» являлся, пожалуй, единственной книгой, с которой я пребывал в состоянии перманентной войны. Вообще же мир книг представал для меня прекрасным и завораживающим королевством. Путь в это королевство открыла мне мама. Именно ей я обязан беззаветной любовью на всю жизнь к Ее Величеству Книге.

В том тридевятом царстве – тридесятом государстве меня всегда ждали преданные друзья: Мальчик-с-Пальчик и спящая красавица, добрый доктор Айболит и длинноносый Буратино, Кот в сапогах и храбрый портняжка. А еще Петушок – золотой гребешок, царевич Гвидон, работник Балда и старик-подкаблучник, то и дело командируемый своей амбициозной старухой к Золотой рыбке…

А как же? Дорога в заповедную страну книг никак не могла миновать всенародно любимого Александра Сергеича!

Ну а где Пушкин, там и Лермонтов. Помню, как мама впервые мне прочитала «Песнь о купце Калашникове». И в каком я тогда пребывал потрясении. Удалого купца Степана Калашникова я тут же включил в число лучших своих друзей. А опричнику Киребеевичу, вскормленному семейкой кровавого упыря Малюты Скуратова, так же моментально вынес приговор: Фашист!

(Тогда я всех плохих людей ничтоже сумняшеся записывал в эту гнусную касту – ибо не было для моего понимания ничего более омерзительного и более ругательного, чем слово «фашист».

С детства меня окружали книги. С детства я твёрдо знал: они – мои друзья и мои учителя, добрые и мудрые! (Кроме, разумеется, незабвенного Карлика Носа).

Я любил прикасаться к их страницам, нежно оглаживать обложки. Мне нравилось, как пахли их переплёты. Наслаждение от книг я старался впитывать всей гаммой дарованных человеку чувств, – разве что не пробовал на вкус.

Не помню, сколько мне тогда исполнялось, зато и сегодня словно бы вижу обложки двух замечательных книг, которые подарил мне на тот день рождения мой товарищ Толя Шлемов: «Улица младшего сына» и «Хуторок в степи». Замечательных и, к тому же, прекрасно изданных. В Советском Союзе издание детской литературы вообще считалось одной из важнейших государственных задач и находилось под неусыпным контролем у государства: начиная с содержания книги и заканчивая экологичностью типографских красок.

Оттуда, из детских лет, во мне появилось и выросло сперва интуитивное ощущение, а потом – стойкое убеждение, что каждая книга обладает собственной аурой, особого рода энергией. Что в каждой книге заключена своя магия: в хорошей и доброй – Белая, в злой, ненавистнической – самая что ни на есть Чёрная. И по этой причине один берет в руки «Дорогие мои мальчишки», а другой тянется к гитлеровской «Майн кампф».

На своем веку я перечитал немало книг. Среди них попадались – и не столь уж редко – скучные, мышино-серенькие, безликие. И всё же мне повезло: в мою жизнь затесалась только одна злая книга – тот приснопамятный «Карлик Нос». Добрые оказались в подавляющем большинстве.

(Окончание следует)