Для многих людей эпистолярный жанр устойчиво соединяется с культурой XVIII–XIX веков, когда темпы жизни и наличие культурного досуга еще позволяли людям обмениваться пространными посланиями. Во второй половине века ХХ-го письма как-то уходят из повседневного обихода большинства. Тем не менее и в это время были истинные любители эпистолярной формы, к ним принадлежал мой отец, Андрей Парфентьевич Алякринский. Он вел обширную переписку с большим кругом друзей и знакомых, а когда я – единственная дочь – в 1977 году уехала из родного Ташкента, поступив в Ленинградский государственный университет на факультет журналистики, ежедневные письма полетели в Ленинград. Тогда, при отсутствии Интернета и мобильной связи, «контролировать» ребенка в далеком городе было практически невозможно, и отец как-то пошутил, что письма – это своеобразные мантры, ритуальное написание которых утешает его в разлуке, позволяя думать, что с его любимым чадом в далеком северном городе все обстоит благополучно.
Надо сказать, что по легкомыслию и эгоизму молодости, я в студенческие, да и в позднейшие годы, не придавала особенного значения папиной корреспонденции. Но в нашей семье письма не принято было выбрасывать, поэтому, несмотря на общежитие и съемные квартиры, я, пробегая глазами отцовские послания, их собирала, перевязывала в стопки и складировала в дальний угол. И только лет десять назад, «раскопав» эти стопки в глубинах шкафа и перечитав тексты глазами взрослого человека, я поняла, каким сокровищем обладаю. Эти письма – не только свидетельства отцовской любви, это своеобразный эпос, где отразилась эпоха в главнейших ее проявлениях: от мелочей быта и цен на товары до глобальных социальных проблем, дум и чаяний поколения. К тому же отцовское повествование часто окрашено мягким юмором, его мудрым – спокойным и справедливым – отношением к жизни.
Несколько слов надо сказать об авторе писем. Он родился в 1924 году в Красноводске (сегодня – город Туркменбаши), в 1941 году поступил на физико-математический факультет Среднеазиатского государственного университета, откуда в декабре 1942 года был призван в Красную армию. Воевал на 3 Украинском фронте, прошел путь от города Изюм в Харьковской области Украины до Вены. Демобилизовавшись в 1947 году, он не вернулся к физике и поступил на филологический факультет уже Ташкентского (после переименования) университета. С 1952 года он преподаватель ТашГУ, с начала 1970-х годов работал на кафедре литературы народов СССР, преподавал узбекскую, таджикскую, украинскую, белорусскую и прибалтийские литературы; по последним он выпустил несколько учебных пособий (об одном из них идет речь в этих письмах). Уже выйдя на пенсию, отец назвал «литературу народов СССР» «горьким хлебом» – охват материала в курсе был невероятный, читать лекции помогала память и эрудиция – помню, что папа был «ходячей энциклопедией», от него можно было получить ответы на вопросы, касающиеся самых разных областей знания.
Для публикации я выбрала письма первой половины 1979 года, времени «брежневского застоя». В те далекие времена преподаватели высшей школы (в отличие от нынешних) еще имели возможность раз в пять лет повышать квалификацию с отрывом от основной деятельности. Вот и отец с февраля по июнь 1979 года занимался на факультете повышения квалификации (ФПК) филологического факультета МГУ. В его письмах из общежития МГУ упоминаются московские филологи того времени, а также знакомые нашей семьи. Несмотря на то, что письма написаны давно и для студентки-второкурсницы, они, как мне кажется, представляют интерес и для «взрослого» сегодняшнего читателя. Первые письма отправлены из Ташкента, остальные – из Москвы.
Марина Андреевна Алякринская
2 января
Лекции у меня сегодня не было, студенты не пришли, хорошо у нас учиться – половину занятий студенты прогуливают. И не только у меня, прочел сегодня в стенгазете вопль порядочного третьекурсника, пишет, что из 80 студентов на лекциях часто 10–15 человек, три месяца не было занятий по русской литературе, преподаватель болен, а деканат не смог заменить его. Красота!
Пытаюсь писать свою книгу, и писание движется рывками, как поврежденная машина. Устал я от языковой непроницаемости. Половина материала, даже большая часть, остаётся за пределами доступности, из-за всякой мелочи нужно предпринимать серьезнейшие операции. Вот, например, известно, что под влиянием симоновского «Жди меня» литовская поэтесса С. Нерис написала «Я вернусь»; под влиянием Симонова написано также стихотворение Уйгуна «Келади». Естественная мысль – сравнить стихотворения Нерис и Уйгуна. А как это сделать? Стихотворения Нерис нет в Ташкенте на языке оригинала, Уйгуна тоже нужно переводить, думать над каждым словом, оборотом. И наверняка пропустишь главное, ведь необходимо чувствовать и литовскую, и узбекскую поэзию. А сколько у меня таких загадок! Трудно. Устал уже, и, кажется, никогда эта работа не кончится. Всё время выплывают новые факты, уже знаю, где наврал, утешаю себя тем, что такое, видно, со многими бывает.
Встретил на кафедре Мухсина (коллега по кафедре. – М. А.), тот сообщил, что шеф разгневан неизвестно на что, и в субботу нужно ждать грозы. Гамлетовской проблемой для Мухсина было звонить шефу или не звонить. Он звонит шефу раз в два-три дня, докладывает, кто что сказал о нём (для того шеф посадил его в Союз писателей). А сейчас и позвонить страшно, и не позвонить тоже страшно: «Почему не позвонил?»
Деньки стоят прямо весенние: тёплые, солнечные, с травкой. А приедешь к нам, наверное, в слякоть и снег: не задержится такая погода. Желаю тебе бодро сдать экзамены и быстрее приехать на каникулы.
5 января
Пишу утром, за окном занимается безоблачный, тихий и теплый день. Погода сошла с ума. Вчера телевидение сообщило, что в отдельных районах Узбекистана сегодня до +23, на юго-востоке Туркмении – до +26. Лето, купаться можно и загорать. В это же время на Урале морозы до -45. Одним словом, разделились: России – весь холод, Узбекистану – всё тепло.
Писать мне особо не о чем, третий день дома, болен, что-то вроде гриппа. Вчера пропустил лекцию. Тихо и бездумно проходят дни. Вытащил корабельные книжки, наука в голову не идет. Перечитал Жюля Верна «Путешествие на воздушном шаре через Африку». Времена старого доброго колониализма:
– Сначала Сэмюэль, мы думали, что тебя осаждают негры, – прибавил Кеннеди.
– К счастью, это были только обезьяны, – ответил Фергюсон. Издали разница невелика….
– Да и вблизи не так уж велика…
Газет не приносят. В этом году мы с мамой ухитрились не подписаться ни на одну газету, чему я чрезвычайно рад – голова будет свежее и в доме чище. Кроме того, у меня поломались два радиоприемника: большой и маленький. Так что теперь меня связывает с миром только телевидение. Новости я также узнаю с успехом из писем, которые пишет мне моя дочь.
Позвонил вчера «профессору» Гене Чернявскому, хотел, чтобы он починил мне приемник. Гену не застал, но наскочил на трагическую исповедь его мамы, которая просила «спасти Гену», сказала, что он связался с дурной женщиной и стал пить. Женщина с медицинским образованием и, по маминым подозрениям, приучает его к наркотикам. Может быть, мама и не права в своём родительском ослеплении, женщина старше Гены, а остальное добавлено маминым воображением. А может… Как исправить чужую жизнь, когда со своей-то ничего не можешь поделать?
7 января
Четыре дня сижу дома из-за болезни. Бездумно читаю книги про корабли, про войну. Немного отдыхает голова от литовско-узбекских связей. Попалась книга знакомого генерала, в составе его 20-го гвардейского корпуса мы брали Вену. Иногда строчки вызывают в памяти какие-то забытые картинки, цвета, запахи. Запах горелого железа на улицах городов. Плотная волна разрыва бомб бьет по ушам. Какой-то степной закат, эхо выстрелов в горах. Вспоминаю, что в мою молодость, накануне войны, события гражданской войны и революции казались нам такими далекими, даже книжными. А нас отделяло от них каких-то 20 лет. Теперь после войны прошло 35. Какие мы старые! Хорош ли мир, который мы завоевали?
9 января
Только что говорили по телефону с Диной, она сообщила о ваших неуспехах в области хирургии. Мать расстроилась, но я думаю, что мы это переживём. Бравый солдат Швейк сказал бы: «У нас, в Чешских Будейовицах…» и рассказал бы какую-нибудь витиеватую историю. Мать говорила Дине, что если вы сдадите остальные экзамены на отлично, чтобы вы пошли к замдекана за разрешением на пересдачу. Но тогда задержится твой отъезд домой. А что важнее: дом или хирургия? Приедешь домой, и мы с тобой вместе будем заниматься по хирургии, у меня на примете есть одно сочинение под таким названием, написал его А. П. Чехов. Главное, как говорят китайцы, «не потерять лица». Я помню, как мы с Володей Акимовым (Владимир Михайлович Акимов, литературовед. – М. А.) сдавали экзамен по политэкономии на 4 курсе. Я знал очень хорошо и всю ночь объяснял предмет товарищам и Акимову. Тот передо мной легко схватил пятёрку, а я на чём-то запнулся, да и лимит пятёрок у преподавателя иссяк, и он вывел четвёрку в моей зачетке. Я что-то залепетал, вроде того, что я знаю лучше, чем Акимов, потерял лицо, одним словом. До сих пор стыдно. Вообще, оценки – это ахинея.
Прослушал рассказ Мериме «Венера Илльская» в исполнении Ланового с удовольствием. Перечел Мериме. Какой благородный писатель! После Ланового я обнаружил некоторые, ранее не замеченные, стороны этого рассказа. Но больше всего мне нравится новелла «Локис», помнишь ли ты ее? Она на литовском материале. У Мериме такая великолепная фигура повествователя, благородного ученого-путешественника, изысканного, много повидавшего в жизни человека. Аж завидно! Хочется самому написать что-нибудь подобное.
11 января
Пишу тебе письма каждый день, чтобы на период сессии у тебя была мощная идеологическая поддержка. Ты мой кампучиец, замученный и угнетенный, но непокорённый. Прокитайская клика хирургов, свившая гнездо в Ленинграде, будет осуждена судом истории.
Вечер, 6 часов. Мама на лекциях и на Ученом Совете. Телефон оглашает своим звоном туалет: маму рвут со всех сторон, я совсем заврался и отправка телефона «туда» оказалось лучшим выходом из положения. Одного боюсь – вдруг ты позвонишь.
Задумываюсь над своим будущим: через месяц мне ехать на 4 месяца в Москву. Четыре месяца вдали от моего дивана, какой ужас! И маму оставить одну! Ведь она устроит ремонт, она воображает, что если устроит какие-то «изолированные комнаты», то ленинградцы толпой кинутся меняться, сам Романов, наверное, пожелает оставить ей свою ленинградскую квартиру и переехать в Ташкент. Боюсь маму одну оставлять, вокруг соблазны в лице магазина ТуркВО, а ведь ещё у мамы нет дублёнки, и у тебя нет дубленки… Что змей дал Еве? Змей дал Еве дублёнку.
14 февраля
Теперь мой адрес таков: Москва, Шверника, 19. ДАС, корпус 1, комната 605. Адрес может измениться: вчера мы были в гостях у Толика (коллега по ТашГУ. – М. А.); его новая жена, которая ведает здесь стажерами, пытается устроить меня на Ленгоры. Там ближе к местам занятий и уютнее. Но этот перевод может не состояться, все рвутся на Ленгоры, официально же переводят только профессоров и инвалидов Отечественной войны. Жена Толика посоветовала написать заявление, указать в нём, что ранение мешает мне жить в ДАСе. Сгоряча я пообещал ей написать, но не написал.
Тоскливо в первый день в Москве, толпы народа, но никому ты не нужен. В ДАСе много разных «гитик» (помнишь, у Кассиля: наука имеет много гитик). Есть плавательный бассейн, киноконцертный зал. Но мне и в кино не хочется идти. Всё что-то нейдёт. Новые ботинки, купленные мамой, жмут, ручка с синими чернилами пишет плохо, в спину дует и т. п.
Дорога была очень хорошая, всё попадались интересные люди, разговаривали, смотрели в окно, в поезде было тепло. Уехал вечером, думал, завтра проснусь, а за окном снег. Ничего подобного, наутро ещё весь день ехали по сухой земле Казахстана, где-то после Волги только начались снега. В Москве довольно морозно, снежок хрустит под ногами.
Впереди куча дел: ходить на лекции, записываться в библиотеку. Москвичи сами носятся, как оголтелые, и других заставляют. Комната, где раздают жилье, здесь называется «отдел поселения». Я сразу вспомнил, как при царях ссылали на поселение.
19 февраля
Сегодня был сумасшедший день. Я переехал на Ленгоры. Не знаю, зачем это было нужно, но все туда рвутся, сказали, что фронтовикам дают места. Я написал заявление и получил место. Бегали с напарником, высунув язык, с утра до вечера. Сейчас въехали в комнату, но не всё еще завершено, не получен пропуск, да и комната, в которой нам выписали ордер, оказалась занятой. Растерян я до сих пор, не могу понять, пойдет ли у меня наука.
Вчера был у тёти Зои (студенческая подруга мамы. – М. А.), познакомился с Юрием Алексеевичем, который мне очень понравился. Толстый, добрый, весёлый. Его отношения с тетей Зоей напоминают мне маму и меня: тётя Зоя командует, Юрий Алексеевич слушается. Тётя Зоя жилистая, крепкая, закалённая в житейской борьбе, а Юрий Алексеевич мягкий и добродушный. Был ещё Лёша – молодой преуспевающий конструктор, лауреат премии Ленинского комсомола. Румяный толстяк, похожий на Пьера Безухова, он только что въехал в двухкомнатную квартиру. Зоя с Юрием Алексеевичем с восторгом говорили о ней (квартире). Квартирные вопросы сильно занимают москвичей. Сидели почти до 12 часов ночи. Они пили вино, я чай. Слушали музыку. Я им, кажется, понравился, пригласили ещё раз на 23 февраля на Лешину квартиру. В тот же круг, и будет ещё Наташа, кажется, это последняя любовь Дворжецкого. Так я попадаю в «сферы».
Сегодня встретился с доцентом Бекмухамедовым, одним из «столпов» литературы народов. Хочу, чтобы он взялся меня курировать, он вроде согласился. Сказал, чтобы я делал что хочу, а отчет по прохождению ФПК потом напишем. Беспокоит меня то, что я до сих пор не был ни на одной лекции. Что там читают?
Наблюдал сегодня в автобусе лисью поводку московских контролеров. Узнал, что пивная на улице Академика Чаплыгина называется «чаплыжкой». Юрий Алексеевич вчера хорошо острил в духе КВН. Хороши они все были вчера: и Юрий Алексеевич, и Лёша, и Зойка. Но как их всех загрызла и придавила Москва! Как глубоко прав был Воланд: жилищный вопрос испортил людей. Я прямо физически ощущаю, как давит на меня дух Москвы. Кроме обычных 760 мм ртутного столба, здесь ощущается ещё давление жилищного вопроса. Ничего, войну перенес, туберкулез перенес, вынесу и Москву с ее жилищным вопросом.
В магазинах много чего есть, все что-то тащат, а мне и зайти туда некогда.
Народ ходил на демонстрацию к китайскому посольству, а в коридорах висят разные плакаты с осуждением китайских милитаристов.
21 февраля
Сегодня у меня первый по-настоящему трудовой день. Рано утром отправился в библиотеку филфака, кстати, очень чистую, теплую и уютную, нашел в ней книгу о Литве 1890 года издания и читал ее до 14 часов. Пообедал в паршивом филфаковском буфете, выстояв в очереди более получаса. С 15.00 свыше двух часов без перерыва с нами беседовал заведующий кафедрой русской советской литературы профессор Алексей Иванович Метченко – высокий, представительный, с еще сохранившейся шевелюрой и склеротическим румяным лицом. Говорил буднично, поглядывая в свои заметки, играя двумя парами очков – попеременно надевал то те, то эти. В выступлении было всё: и ум, и уверенная заносчивость высокопоставленного москвича, и житейский опыт, и такт, но, главное, он провел магистральную линию. К концу беседы, когда он сказал, что работы о влиянии русской литературы на национальные есть, а об обратном процессе работ не имеется, я голосом Владимира Ильича, выкрикнувшего: «Есть такая партия!», – воскликнул: «Есть такие работы, у нас в Ташкенте!». И назвал книгу Пети Тартаковского. Все воззрились на меня, но Метченко поблагодарил, сказал, что непременно прочтет книгу, и все принялись спрашивать меня о Петиных инициалах. Затем один не шибко эрудированный краснодарец сделал доклад, и все наперебой выказывали свою эрудицию. В МГУ сидели на девятом этаже, за большим чистым окном сияли огни Москвы, словно с борта взлетающего самолета. Вечером из дымки виднелись колокольня Кремля, громады Арбата.
Почему-то у нас в комнате воняет каким-то грязным бельем. В первый день боролись-боролись с этим запахом, всё вымыли, брызгали одеколоном, вроде затихло, а сегодня вновь воняет.
24 февраля
Сегодня просидел в библиотеке филфака шесть часов, прочитал поэму основоположника литовской литературы Донелайтиса «Времена года». Напирая на равенство людей, он дважды вопрошает, когда пишет о барчуках: «Может, мать им как-то по-особому задок вытирала?»
Жизнь идёт прямо аскетическая. Сосед мой молчалив и суров, очень практичен, практической целеустремленностью напоминает нашу маму. Разговоры его не интересуют, может, так оно лучше для дела. В тысячных толпах меня никто не знает, и я никого не интересую. Покуда не хожу ни в кино, ни в театры, ни на другие увеселительные мероприятия. По дороге от филфака до общежития останавливаюсь иногда, смотрю, как студенты играют в хоккей.
В Зоины «сферы» не вошёл. Встреча была назначена вчера. Зоя просила быть в 19:20 на метро «Проспект Мира». По ташкентской привычке я выехал в 17 часов, болтался по дороге, приехал в 18:30 и ждал до 19:35. Ушёл. Она, конечно, опоздала. Можно было дождаться, я мать привык ждать по два-три часа, тётя Зоя, видно, такая же точная. Но мне не очень хотелось идти на встречу с этой женой Дворжецкого, и я обрадовался предлогу пропустить ее.
Единственное развлечение – прогулки: выхожу из здания и иду на площадку, откуда видно Москву, там гуляю, гляжу, как прыгают лыжники с трамплинов, как проезжают автобусы с туристами или как пьют шампанское новобрачные и бьют бокалы. По утрам делаю зарядку на снегу, выхожу на 13-градусный мороз, немного бегаю. Даже забыл, что я в Москве, что есть какие-то магазины, музеи. Нет, такие города не для меня… Как москвичи могут жить в такой жестокой атмосфере?
В нашей комнате страшно воняет, прямо как в туалете, как мы ни бьемся, не можем избавиться от запаха. Боюсь, за 4 месяца пропитаюсь запахом насквозь, буду разить, как нужник.
25 февраля
Мне всё кажется, что я мало и плохо тебе пишу. Это оттого, что сильно рассеивается внимание. Писем пишу много: маме, тете Тане (сестра отца. – М. А.), Ирине Сергеевне, Гале К-ой, Павлу Г-ди, в Эстонию, в Каунас, сегодня послал открытку Ване Подгорному (фронтовой друг отца. – М. А.), которого мы с тобой безуспешно искали в 1969 году. Да ещё пишу дневник и работаю в библиотеке. Всё это отвлекает меня от основной задачи – писания писем тебе.
Пришёл к выводу, что москвичи лучше смотрятся по телевизору, есть такая передача «Москва и москвичи». Московское бытие очень напоминает мне рассказ деда, превосходно записанный неким Гоголем Николаем Васильевичем в сочинении «Пропавшая грамота»: там дед, усевшись пировать с нечистой силой, только нацепит на вилку вареник, наметит его в рот – ан, нет! – не попал, слышит только: жуёт над ухом нечистая сила. Так и в Белокаменной: чуть замешкался, чуть замедлил шаг – уже кто-то втерся вперёд, уселся на твое место, оттер тебя от прилавка. Москвичи, вплоть до самых древних старух, вполне могут заменить Бориса Михайлова в борьбе на хоккейном пятачке, реакция у них необыкновенная. Да еще комнатка попалась вонючая, ощущение, что живу в общественной уборной. Сегодня мой сосед Эрик Мамедов (географ, доцент ТашГУ. – М. А.), железный человек, не выдержал (он меня сманил сюда на Ленгоры и первое время уверял, что не слышит никакого запаха) сказал: «Самый чистый воздух в нашей комнате – в туалете. Хорошо, что туалет есть: всегда можно подышать свежим воздухом».
Сегодня воскресенье – библиотека на филфаке не работает. Поехал в «Горьковку», в старое здание МГУ, – она тоже закрыта. В «Ленинку» я не хожу, это для таких смельчаков, как наша мать. Пошёл бродить куда глаза глядят. Красная площадь была оцеплена: пускали в Мавзолей, тянулась огромная очередь. Стояли милиционеры в черных полушубках, валенках с калошами, словно дворники. Шёл какой-то улицей Куйбышева мимо министерства культуры СССР, мимо старинного, пышного стиля дома, построенного в 1890 году, мимо каких-то замухрышных переулков, повернул и вышел к Детскому миру, с трепетом прошел мимо конторы товарища Андропова, вышел к Малому театру, ЦУМу. В районе площади Свердлова натолкнулся на уличный бой: толпа сражалась за чай и апельсины.
Делал сегодня зарядку в 13-градусный мороз, но недолго, дул холодный ветер. Звонил Коля Непомнящий (журналист, востоковед. – М. А.): Татьяна Фёдоровна никак не может выбрать время меня принять – москвичи и дома живут, как на службе. Работать, конечно, здесь можно, только здоровье нужно иметь и мамину оперативность.
26 февраля
16 дней, как я в странствиях, 16 дней как папуас на архипелаге Туамоту. Никаких особенных событий сегодня не произошло. С утра уехал в центр, три часа просидел в библиотеке Горького, всё читаю про Донелайтиса. В 13 часов ушёл. Пошёл по улице Горького – московскому Бродвею. Шел с невинными целями купить почтовой бумаги, скрепок, черных чернил, тетрадей. Одним словом, мне нужен был писчебумажный магазин. Летел снег, под ногами чавкала грязь, по сторонам неслись взнузданные москвичи. Пушкин печально глядел на эту людскую тундру. Он стоял нелепо среди толпы, мечущейся в поисках дубленок, золота и апельсинов. Казалось, ему было стыдно.
Утром в метро я видел седого генерала, он стоял, рядом сидела молоденькая девчонка. Я не хочу сказать, что девчонка была плохая, она была москвичка. Москвичи не хорошие, не плохие, просто они москвичи. У нас в Ташкенте генерал стоять в автобусе или метро не будет. Да он вообще в Ташкенте в метро или автобусе не поедет.
Мой поход закончился на площади Маяковского, где я привычно, как в дом, юркнул в метро. Купил два стеклянных бочонка меда по рублю 5 копеек бочонок. А бумаги, тетрадей и прочего так и не нашёл. Ну, папа! Действительно, папуас с архипелага Туамоту!
Новый костюм, куча рубах и галстуков молчаливо висят в шкафу. Хожу в светло-коричневом костюме и свитере. Напрасно мать старалась, напихивая груды одежд. Верный старым боевым традициям, я сохраняю единство формы.
27 февраля
Прошел еще один день московской ссылки. С утра до часу работал в библиотеке Горького, читал про Донелайтиса, взял его поэму «Времена года» на дом. К двум вернулся на Ленгоры, пообедал, получил фотокарточки на паспорт – страшный стал, старый. Во второй половине дня задумывал писать, но меня вызвонила Татьяна Фёдоровна. К нам можно позвонить, телефоны стоят на этаже у дежурного, который нажимает соответствующую кнопку с номером комнаты. В комнате раздается звонок или два, в зависимости от того, откуда вызванивают – из левой или правой секции. Мы в самом конце коридора, так что приходится нестись стремглав, как по тревоге на корабле.
Ехал к Татьяне Федоровне на автобусе, с одной стороны тянулись высокие дома, с другой – «шанхай». Коля подъехал позже, он сейчас работает в еженедельнике «За рубежом» и приходится много готовить материалов в связи с вьетнамо-китайской войной. Мы много говорили. Татьяна Фёдоровна угощала меня пловом с курицей, показывала привезённые Колькой из Мозамбика деревянные статуэтки, разные маски, в том числе из чёрного дерева, очень плотного и крепкого; барабан, обтянутый шкурой (я решил, что козы, но того не знаю). Чем еще могут быть обтянуты африканские барабаны? может быть, кожей миссионера?
Приняли меня радушно, но был момент, который мне не понравился. Я высказал идею насчёт военных кораблей, чтобы Коля принес мне фотографии. Татьяна Фёдоровна сказала, что там всё секретно. Когда пришёл сам Колька, он сказал, что это ерунда, в редакции валяются горы иностранных журналов, из которых все вырезают что хотят, журналы затем просто выкидываются. Татьяна Фёдоровна вмешалась вновь и вновь сказала, что начинать карьеру с похищения фотографий опасно. Вот все они такие, москвичи! За исключением этого эпизода прием был добр. А Николай вообще хорош. Оказывается, он написал книгу, показал мне груды исписанной бумаги, вроде уже договорился с издательством. Молодец!
Поднялся ещё на десятый этаж к Лидии Дмитриевне, новой жене Толи. Там назревает драма – Лидия Дмитриевна недовольна Толиной инертностью, апатией, ухудшением своего материального положения – не ему, а ей приходится кормить его. У нас бы в Ташкенте такое стерпели, но Москва такое не прощает. Неужели она не видела эту ситуацию раньше? И на что рассчитывал Толя?
1 марта
Поздравляю тебя с первым днём весны! У меня радость – нашёл фронтового друга Ваню Подгорного. Вчера он позвонил по телефону, и мы встретились. Договорились о встрече в 7 часов вечера, оба растерялись, когда разговаривали по телефону, я выскочил из общежития, забыв записки с адресом и телефоном. Ваня дал мне не совсем удачные указания насчет маршрута, получилось так, что я сошел на одной остановке, а он ждал меня на другой. Минут через тридцать я, сообразив, что что-то не так, двинулся в самостоятельный поиск, всматриваясь в лица стоящих людей. Я узнал его, а он меня не опознал.
Живёт Ваня в двухкомнатной квартирке, довольно тесно. Жена Тамара, двое детишек. Иринка ходит в четвёртый класс, толстенькая и серьёзная, и Костя – шестилетний, ласковый, крупный мальчишка, просидел возле нас весь вечер, открыв рот. Иван Павлович работает в научном институте, окончил технический вуз. Много странного, непривычного было в нашей встрече. Ваня стал занудой – по нему вижу, как я сам изменился. Живут они, видно, экономя на всём: мебель старенькая, книг нет, одежды скромные. Отнеслись ко мне очень сердечно, остался у них ночевать. Спали в одной комнате – гостиной. Иринка в своей маленькой, а мы, остальные, в гостиной. Сегодня проводили меня всем семейством (Иринка не пошла в школу) до автобусной остановки, а потом все полезли в автобус провожать меня до университета. Детишки запросили «смотреть университет», они его не видели. Москвичи, живут рядом, а не видят. Недавно расстались, а завтра уже приглашен на день рождения Иринки. Москва открывается мне с сердечной стороны.
6 марта
Только вернулся из библиотеки. Занимался в Горьковке, там, где старое здание МГУ, где журфак. Профессорский зал узкий и очень высокий, сверху веет холодом. Там всего два ряда столиков: на одном холодно, на другом сносно. Я прихожу рано, занимаю места на «тёплом» ряду. Фонды библиотеки богатые, даже жалко, что я сижу в ней с такими ничтожными запросами, выписываю требования на переводные сочинения Межелайтиса, которые имеются в любой районной библиотеке. Но всё-таки работа здесь, где нет лекций и кафедры, имеет смысл. Межелайтис огромен и, по сути, никем не объят, писали о нём много, но как-то всё по частям, словно от огромного пня отщипывали лучинки. Не знаю, что сделаю я, но одно ясно: до конца я идти не могу, если надолго задержусь на Межелайтисе, не успею сделать остальное. Читал сегодня сочинение некого А., маминого сослуживца с журфака, бывшего работника ЦК Узбекистана. Он написал здоровенную статью о Межелайтисе ещё в 1968 году, и всё в статье правильно, но ничего оттуда не вынешь, она, как обкатанный булыжник, круглая. Он сравнивает «Человека» с «вершинами человеческого духа», а «вершины» – все из учебника средней школы: Корчагин, молодогвардейцы, Данко. Дальше он не пошёл. Вот он восклицает: «Единственно правильный ответ на вопрос, что есть человек, дали…». Ну, сама догадываешься, кто дал. Или он пишет, что герой Межелайтиса «плоть от плоти народа», что он набирался сил, как «Антей от матери земли». Ты ещё, наверное, не знаешь, что с Антеем Иосиф Виссарионович сравнивал большевиков, это очень «свеженькое» сравнение. Так что работа громадная, но буду продвигаться вперёд, как Антей, который, будучи «плоть от плоти»… Этот А., этот Антей с журфака, содрал с государства за свое сочинение не одну сотню, а может быть, и тысячу. Кроме этой статьи, у него есть книга «Звёзды поэзии», где тоже глава «Межелайтис».
А в Москве наступила весна света, как говорил Пришвин. Так сегодня всё сверкает, так быстро тают грязные сугробы! В центре, около старого здания МГУ, всё уже сухо, а на Ленгорах по тротуарам струятся ручьи, и троллейбусы несутся как торпедные катера в бурных водах. Сегодня возобновил зарядку, вновь вылезал на улицу, скакал и размахивал руками и ногами.
Работай, Рыженький. Посмотрел я на филфак МГУ и порадовался, что тебя здесь нет. Отовсюду торчат клыки и резцы. Сожрут, как пирожок, даже не почувствуешь.
9 марта
Праздники у меня проходят скучно, сама знаешь, каковы праздники на чужбине. Позвал нас с Эриком вчера Толик. Пошли с неохотой – хорошо больно работалось. Я купил бутылку коньяка за 6 руб. 32 коп., а М-в взял полкило трюфелей по 11 руб. за килограмм. Лидии Дмитриевне, жене Толика, мы обязаны своим житьем на Ленгорах. Пришли в гости и погрузились в ворох житейских проблем. В двух комнатах живет мать Лидии Дмитриевны, ее взрослый сын (жена сына обитает ещё где-то), и Толик с Лидией Дмитриевной. Все находятся между собой в состоянии холодной войны. Красота Москвы кончается, как только переступаешь порог московской квартиры – москвичи сжаты, как зёрна граната, и живут в атмосфере постоянной нехватки человечности. Есть такая категория, ею можно мерить состояние жизни в городах. Мы сидели, пировали, но это напоминало пир во время чумы. Нет, для такой «городской» жизни человек должен иметь занятие, иначе он с ума сойдёт. Стихи надо писать, заниматься лыжным спортом или грабить прохожих по ночам.
А город прекрасный! Прекрасна природа, прекрасны улицы. Вчера весь день был солнечный, слепило глаза, тепло до +8, кругом потоки. Прогуливался на Воробьёвых горах, больше никуда не хожу. Слава Богу, завтра пойду в библиотеку, соскучился за два дня.
Пишу день и ночь, но движется медленно. Сегодня проснулся в 4 часа утра, писал до 7-ми. Затем уснул на часок и снова, проснувшись, уцепился за ручку. Пишу на кровати лежа, приспособил дощечку для стола – всё как в лучших домах Филадельфии. Пишу про Межелайтиса. Как кончу – видно, это никогда не случится, конца края не видать – возьмусь за Авижюса.
За стеной немецкий говор, вчера были пьяненькие с Мамедовым, хотели им спеть: «Вставай, страна огромная!»
10 марта
Получил письмо от матери. Заездили ее начисто, навалились все, меня нет, она старается, высунув язык, переделать все чужие дела. В местком ее еще выбрали.
Что-то писание у меня застопорилось… Как горушку в войну, штурмую одну страничку три дня, переписываю раз за разом. Трудный этот Межелайтис оказался. Два дня ждал открытия библиотек, кинулся сегодня рано, приехал, а оказалось, что зал открыт, а хранилище закрыто. Лежала у меня одна книжка, помусолил ее немного. Через час побежал в библиотеку филфака на Ленгоры. Там тоже что-то поклевал, одну мыслишку выродил, но страницу так и не продвинул. После обеда писал, но снова пришел в тупик. Пошёл гулять на Ленгоры.
Ходил прямо в синих спортивных штанах: во-первых, пилить меня некому, а во-вторых, там полно профессоров в таких штанах – бегают, зарядки делают. Был очень холодный ветер, опустил уши у шапки и разгуливал прямо по снегу в лесочке. Снег сплошь покрыт копотью, а в газетах пишут о лабораториях, которые оберегают московское небо, делающееся с каждым днём чище. Это ещё здесь, на Ленгорах, такая грязь, а что в городе? А что за границей, где действительно хуже (я в это верю), чем у нас? Москва с гор сегодня была новая, она каждый день разная, как море. Дальние дома утонули в серой мгле, не было видно «иглы», колоколен Кремля, всё потухло, самым ярким пятном была церковь на Новодевичьем кладбище. Помнишь, мать нас по нему с энтузиазмом таскала, а мы устали и дальше идти не хотели, а она на нас обозлилась?
14 марта
Пишу. Написал раздел про поэму основоположника литовской литературы К. Донелайтиса, теперь заканчиваю раздел про Межелайтиса, попил из меня крови Межелайтис. Затем буду писать про Авижюса. Мама прислала два письма, она сильно измотана визитами, к ней не зарастает народная тропа. Написала про разные страсти: толстуха-татарка, что торговала газетами возле нас, вместе с сыном убила человека в своей квартире.
Занятий у меня мало. Позавчера слушал лекцию профессора Поспелова. Такой старичок, божий одуванчик, всё толковал про Гегеля, я его окрестил про себя «младогегельянцем».
Получил сегодня новый «московский» паспорт с московской пропиской. Ни на какие культурные мероприятия не хожу, в магазины тоже (один раз только был в ГУМе, купил тетради и пачку скрепок за 21 копейку). Часто гуляю по Ленинским горам, смотрю на Москву. Такова моя суровая аскетическая жизнь.
23 марта
Сегодня получил твое письмо, и день от этого был радостный. Я как-то буксую на месте, то продвинусь немного вперёд, то останавливаюсь. Заканчиваю вторую главу, я с нее и начал, первая еще впереди. Здесь у меня рассказ о трех литовских писателях: Донелайтисе, Межелайтисе, Авижюсе. О первых двух написал – где с радостью, где со скрежетом зубовным. Буксую на Авижюсе. Трудно писать о родной литературе, ещё хуже о чужой.
Занятий почти нет. В понедельник и среду читают «светила»: профессора Поспелов, Овчаренко. У Поспелова учебники теории литературы, Овчаренко ездил в Америку. Год просвещал американцев в университетах по проблемам соцреализма. На вопрос американцев, как он смотрит на перспективы развития советской сатиры, ответил, что от советской сатиры остались только рога и копыта на 16-й странице «Литературной газеты». Это он нам сказал. Думаю, соврал. Глобальных идей и откровений мы не слышим. Ещё Овчаренко любит обороты типа «когда я был у Пикассо». Только и интересен живыми деталями. Вот один из его рассказов: «Захотел я иметь рукопись Шолохова, хотя раритетов никаких не собираю. Возможность такая была, друг у меня работал в Госиздате. Позвонил ему, он обнадежил, сказал, как наберут «Поднятую целину», рукопись отдаст мне. Отдал, слово сдержал. И что я получил? Машинопись, где два слова всего рукой Шолохова: подпись и одно исправление. Так он работает. Всё написанное жена на машинке перепечатывает, рукописи уничтожает (не знаю, кто тут врет: жена или Овчаренко). А что было исправлено? На шашке (помните, там всё Половцев с шашкой ходил) на темляке ее шесть ремешочков есть, и каждый из них свое казачье название имеет. Здесь ошибся Шолохов, один из ремешков неправильно назвал. Ошибку заметил старый казачий офицер в Латинской Америке. Письмо прислал. Переслали Шолохову, тот дал команду остановить печатание книги. Приехал в Москву, внес исправления своей рукой. Вот какой строгий реалист!» Вот такие байки у Овчаренко изредка мелькают, а глобальных идей нет.
Первое удовольствие от научной мысли получил вчера. На филфаке МГУ состоялось заседание методологического семинара, посвященное обсуждению сборника, выпущенного учеными ИМЛИ по вопросам историзма в литературоведении. Здесь выступили многие профессора: Кулешов, Аникин, Пустовойт, авторы сборника – Поляков, Борев. Был сюжет. Сравнительно молодые ученые натолкали в сборник новых идей (структурализм), на новизну кинулось старое вороньё – традиционалисты. Пикировались со страстью, остроумно. Первый и единственный раз в Москве запахло мыслью.
Записывают нас на экскурсии в апреле-мае. Я записался на все: в Константиново, на родину Есенина; в Суздаль, в Ясную Поляну; в Пушкинские места – Михайловское. Очень хорошо, если всё осуществится.
4 апреля
Приехала ли ты из своего путешествия в старинный Львов, город Ивана Франка?
Жизнь моя в последние дни стала ярче, в понедельник прекрасную лекцию нам прочитал завкафедрой теории литературы профессор Петр Алексеевич Николаев. Рассказывал о разных «еретических» идеях в литературоведении: так, один критик доказывает, что письмо Белинского Гоголю – заблуждение, что Белинский раскаивался, хотел написать об этом, но не успел – умер; другой критик говорит, что Обломов неверно понят, это здоровый естественный добрый русский тип, а из Штольца впоследствии выйдут фашисты и американцы с атомной бомбой. Разъяснил термин «информационный роман», введённый, кажется, Эльсбергом. Информацию такой роман несёт, а художественных открытий не содержит, например, «Живые и мертвые» Симонова или «Блокада» Чаковского. По-моему, верно. У меня всё время вертелось, что «Живые и мертвые» – второго сорта, ну, можно ли роман диктовать на магнитофон, а затем править стенограмму, сделанную машинисткой? Это подслащенные сиропом псевдофилософских рассуждений мемуарчики. Не то, что у Распутина: с кровью, мясом, как корень, выдираемый из земли, трещит, рвётся, земля сыплется.
Много рассказывал Николаев о Японии, он там читал в университете в Токио. Говорил об огромном значении гуманитарного образования – в Америке и Японии гуманитарный бум. Гуманитарии, конечно, учатся не по нашим программам. В Токио более 60 университетов, некоторые очень крупные – до 80 000 человек. С Николаевым в Москву приехали два студента, японский декан просил взять юношу и девочку, им велел Николаева звать «папой». Они приходят к Николаеву обедать по воскресеньям. Девочка (а они воспитаны в духе благоговения перед СССР – стороной социализма!) говорит: «Я узнала, что один студент… один студент… спит 7 часов!!!» У них больше четырех часов не спят. Самому Николаеву японцы установили облегченный рабочий день, как воспитанному в необычных условиях, – 14 часов.
В понедельник же вечером произошло братание с соседями-немцами, выпили с ними бутылку вина и шепотом пели песни. Одного немца зовут Хорст, у фюрера был партийный гимн «Хорст Вессель» по имени убитого штурмфюрера. Хорошие ребята. Один горластый, другой тихий. Горластый – Хорст, тихий – Гюнтер.
6 апреля
Вчера дважды был в театре. Коля (не знаю, кто это. – М. А.) пригласил меня в театр Сатиры на премьеру, кажется, пьеса была Гельмана и называлась «Мы – нижеподписавшиеся». Всё было так скоропалительно… Мы с Колькой, сопровождаемые пижоном-администратором, буквально прорвались в тесный зал, напоминающий наш театр Свердлова, сидели близко, места были прекрасные. Главную роль играл Андрей Миронов. Видел рядом режиссёра Плучека, многих артистов. Это было в 11 часов утра. Перед спектаклем Колька таинственно спросил меня: «В Кремлевском Дворце был? Не был? Будешь. В Большом театре был? Не был? Достанем». После этого Воланд-Колька полез в свое портмоне и извлек оттуда два билета в Кремлевский Дворец съездов на открытие Дней польской культуры. Сказал: «Не стесняйся, бери, это так, служебные билеты, на цену не обращай внимания, места хорошие, с министрами будешь сидеть».
Взял я с собой приятеля, кубанского казачка из нашей группы, ещё по дороге сказал ему: министры едва ли ходят на такие штуки. Так оно и оказалось. Места вокруг были пусты, на них набежали какие-то подозрительные личности с галерки. Слева оказалась восторженная полячка, впившаяся в сцену, сзади хихикали две наших дуры-девчонки. Поляки привезли изысканный концерт: Краковский оркестр, еле поместившийся в яму Дворца, сочинения ультрамодных композиторов, какую-то «De natura sonoris» Кшиштофа Пендерецкого, про которую в программке было сказано, что она «свободна от всяких литературных программных ассоциаций и стремится воздействовать на воображение слушателей на чисто звуковой основе». И вот эта «De natura sonoris» на чисто звуковой основе обрушилась на головы москвичей, заполненные раздумьями о прекрасном буфете, набитом черной и красной икрой, апельсинами, московским пивом, какими-то жюльенами и прочее. Эффект можешь представить. Ах, поляки, поляки! Они, наверное, думали: «Москва…» Конечно, я преувеличиваю: было в зале много людей понимающих и просто воспитанных. Но было и это, и это было заметно.
8 апреля
Воскресенье прошло тускло. С утра сделал зарядку, вышел на Ленинские горы. Было яркое солнце, ледяной ветерок и – невесомая Москва в розовых и голубых тонах. Затем пытался писать: нацарапал полстранички о Саломее Нерис – не плохо, но и не хорошо. Разломал корки хлеба, разложил за окном и глядел, как голуби, воробьи и ещё какие-то черно-серые птицы растаскивают корм. Последние вроде бы не были воронами, меньше размерами, осторожные, хватали хлеб слёту, прямо пикировали на него, и тут же уносились.
Ходил к Ване Подгорному, пообедал у него и сидел философствовал. Неожиданно на полке у Вани обнаружил третий том «Антологии американской литературы» на английском языке. Выслушал любопытную историю. У них в доме умерла американка. Девчонкой ее увезли в Америку из России, а в начале 1930-х годов она возвратилась в Союз. В Америке она работала журналисткой, здесь переводчицей, учительницей. Побывала в НКВД в конце 1930-х годов. В 1949 году была уволена с работы, сохранилось ее отчаянное письмо в ВКП(б). Она была замужем за индусом, муж уехал в Индию, а сынишка жил с ней. Когда американка умерла, ее сын, кандидат химических наук, хотел сдать все бумаги матери на макулатуру, а Ваня выпросил их себе. Среди этих бумаг – фото мужа-индуса, отца кандидата хим. наук, вырезки из американской газеты, где она печаталась вместе с Хемингуэем. Ее имя, кажется, Кейт. Ваня хранит бумаги с целью: когда его дочка Иришка будет большой, то выучит английский язык и напишет про это статью.
12 апреля
Вечер. Я только что вернулся от зубного врача. Починил одну сторону рта, затратив 24 рубля. Врача, который делал мне зубы «подпольно», поправляя свой карман, зовут Рафик. Я рад, что справился с этой задачей.
У нас на этаже через двое суток дежурит хорошенькая девочка-географичка Танечка, она к нам питает слабость (сосед Эрик – географ). Через неё я достал тебе подарки: красивую полиэтиленовую сумочку и кусочек душистого мыла. Сумочек даже две: одна чисто-белая, а другая с картинкой. Венгерские.
Возвращался от зубника вечером, станция метро была оцеплена, стояли солдаты и милиционеры, колонны автомашин. Готовили салют в честь Дня космонавтики. Я решил дождаться его на площадке, откуда мы с тобой смотрели на Москву. Прождал час. Вечер был очень тихий и приятный, в воздухе пахло талым снежком, горели ясные звёзды. Москва сияла, как звездная галактика. Собрались толпы молодёжи. Мальчишки в кожаных куртках напевали под звуки гитары. Приехали вьетнамские репортеры вместе с нашими, расхаживали с биноклем и фотоаппаратурой. Салют был хорош. На небе красовалась ещё полная красноватая луна, но она оказалась лишней в этой картине.
17 апреля
Последние дни тяжелые. Три дня подряд дует свирепый ветер, и, хотя мороз не так силён, в комнате стало холодно. Дует от окна, работаю в куртке и тюбетейке, даже зимой не было так холодно. Три дня не выхожу на зарядку, не хожу на прогулку на Ленинские горы. От мамы писем нет, на неё обиделся, с соседом поругался. Такая пошла невыразительная жизнь.
Книжку закончил, но ведь нужно пройтись по второму разу. Введение написано плохо, хотел переписать – не пишется. Нет заключения. И всё-таки есть свои радости. Ездил сегодня в библиотеку Горького, где журфак. Нашёл чудную книгу о борьбе Москвы с Литвой в 1462–1508 годах, выпущенную в 1867 году. В ней ругательски ругаются литовцы, поляки и прочие нерусские элементы. С наивным таким национализмом написана книжка. Такое бесхитростное мышление автора, так великолепна старинная речь, что читаю с огромным удовольствием.
Цитирую: «Наступление на Литву со стороны Москвы именно в это время (после взятия Казани) было необходимо не только как мщение за прежние ее дела и приведение в исполнение общей задачи русской истории –объединения Руси, но и для спасения свободы всей Европы от ягайловских завоеваний». В истории все вечно хвастают своими подвигами. Литовцы хвастают, что, дескать, спасали Русь от крестоносцев. А русские, оказывается, спасали Европу от литовцев. Точь-в-точь как в наши дни!
Ещё: «Иван Васильевич узнал, что ехал к нему посол от Турецкого султана через Литовские владения, но там его не пропустили. По этому он в январе 1496 года послал в Литву спросить только, по чему это там такие дела делаются. На это отвечали, что прежде через литовские владения Турецкие послы не хаживали, и этого не пропустили, чтобы он дорогою не осматривал земель». Это «По чему это там такие дела делаются?» – просто великолепно! По чему?
Оказывается, Иван Васильевич дочь свою выдал за литовского князя Александра. Посол Ромодановский говаривал Александру: «Не однажды ты говорил, что тебе не нравится, что ходят послы от нас к Перескопскому, Волошскому и Турецкому; то это послы ходят о наших делах, а не на твое лихо». Каково! Этот Перескопский, Волошский, Турецкий – это о султанах и ханах. Какая выразительность языка! Целые слова выкинуты, и хорошо звучит!
«Совсем другого рода были сношения Москвы с Молдавией. Это несчастная страна, вместе с Валахией, получила себе население, так сказать, из оческов от всех народов, проходивших через горы, лежащие от неё на Запад».
На завтра ещё выписал другую часть этой занятной книжицы.
Купил для мамы книжку, написанную ее подругой Луизой Свитич, что-то вроде «Каким должен быть журналист?» В самом деле, каким? По-моему, непьющим.
20 апреля
Вчера мне позвонила мама, оказывается, она болела гриппом. А я на неё злился и перестал ей писать письма. Теперь мне впору разозлиться на всех, потому что письма перестали поступать отовсюду. Ещё мать сказала, что сделала ремонт в туалете, так как там треснул унитаз (что там происходило во время нашего отсутствия, почему при нас унитазы не трескались?), и сама выложила одну стенку кафелем.
У меня время проходит довольно бестолково, по инерции еще что-то делаю, но запал пропал. Последние два дня занимался делами шефа, его выдвинули в член-коры Академии Наук, и он пожелал заручиться поддержкой московских ученых. Я составил бумагу, которую подписал профессор Метченко, завкафедрой русской советской литературы. Профессор Метченко назначил мне встречу в 10 часов у дверей Комитета по Ленинским премиям, он сам член этого комитета, и сегодня у них было заседание. Церемония подписания состоялась в проходной, на столике у швейцарихи. Мне это показалось символичным: вот так, через чёрный ход, и влезет мой шеф в Академию Наук. Я остался доволен приключением. Ждал минут 20, мимо меня прошёл парадом весь комитет. Подъезжали «Чайки» и «Волги», провели под руки старичка, еле двигавшего ногами. Прошёл артист Баталов, наверное, мимо проходили и другие люди с громкими именами.
Погода всё холодная. Сегодня с утра светило солнце, но ветер дул ледяной. В середине дня нашли тучи и, как писал старик Пушкин, сделалась метель. Собираюсь на пятидневную поездку по пушкинским местам, которая состоится 15 – 20 мая. Решил обязательно съездить в Пушкинские места.
Деньги тебе на кожаный плащ коплю, но 200 рублей не получится к маю. Сейчас у меня 110 руб., на них надо ещё дожить до 26-го, отдать 20 рублей за поездку. Еще один безденежный просил заплатить за него – плюс еще 20. От 120 рублей, которые получу 26-го, 50-60 рублей нужно вычесть на жизнь до 6-7 мая.
25 апреля
Вчера позвонила мама и сообщила о несчастьи: бабушку Антонину Ивановну разбил инсульт. Бывают разные формы инсульта, иногда люди отходят, потом ещё живут годы, иногда остаются с повреждениями (плохо сгибается рука или нога), иногда умирают. Какое состояние у Антонины Ивановны, я не знаю. Мама срочно вылетает в Целиноград. Рыженький, я тебе уже писал, что режимом железной экономии накопил на твой плащ около 150 рублей. Напиши мне, не раздумала ли ты его покупать. Если плащ сорвется, я 100 рублей отправлю маме, а 50 пошлю тебе.
Жизнь у меня пошла невыразительная. Запил. Стал пить запоем («Сапожник Кирюхин пил запоем»). 23-го был субботник, после него поехали к преподавательнице-кореянке в Фили (она живёт в Филях в избе, где Кутузов принимал историческое решение), выпили две бутылки сухого венгерского вина. 24-го, вчера, был на дне рождения у Толи, там уже пили водку.
Занятий у меня не будет до 10 мая. Ещё стисну зубы (с одной стороны) и переработаю книжку.
13 мая
Воскресенье. После завтрака вдруг завалился на кровать и проспал с 10 до часа. Видно, «выходит» 9 Мая и доклад, который я сделал на семинаре 11-го. Доклад, ничего не решавший, был тем не менее трудным. В нашей группе 22 человека, из них 16 доцентов, каждый должен прочитать доклад о своей научной работе, затем задают вопросы и обсуждают. С каким-то остервенением и сладострастием рвут на части, порой бедный докладчик потеет часа два, взмыленный и жалкий. Меня не тронули. Во-первых, еще не вся группа собралась после праздников; во-вторых, в моей теме, в узбекской и прибалтийских литературах, никто не искушен; в-третьих, передо мной читал лекцию доцент МГУ Зайцев, читал настолько добросовестно, что кишки повыматывал. Задали мне несколько малозначащих вопросов, затем один молодой, горластый и умный парнишка-преподаватель из Кишинева произнёс речь, суть которой сводилась примерно к следующему: «Мы давно подозревали, что Андрей Парфентьевич настоящий учёный, и сегодня эти подозрения подтвердились. Такого глубокого и интересного доклада у нас не было».
Таким образом, можно сказать, я завершил юридическую часть ФПК. Теперь мне нужно съездить в Пушкинские места, а 22-го здесь Леоновская конференция, встреча с Леоновым.
Стал смотреть телевизор. Вчера до глубокой ночи смотрел финальный бой боксёров, передачу из ФРГ. Мордобой. У нас на этаже иностранцы: венгры, немцы, семья финнов. Немцы куда-то разъехались, остались одни венгры. Вчера они укатывались во время программы «Время»: «Почему у вас всё время говорят про ипатовский метод?». А этот метод, действительно, во время последних известий фигурирует частенько.
Что у тебя за практика летом? нельзя ли наладить ее в Ташкенте? Поедем поплаваем в Юсуп-хану, а затем будем писать хором твои сочинения в «Комсомолец Узбекистана».
14 мая
Вечер. Недавно вернулся с лекции профессора Волкова Ивана Петровича «Литература как система». Лекция была не глупая и не умная, так, обыкновенная профессорская. Где вы видели профессоров, которые блещут? Времена Грановских прошли, ныне профессор талдычит. Профессор, снимите очки-велосипед! За манеру менять тональность голоса – то говорить басом, а то сбиваться на эдакий хлестаковский тенорок – мы прозвали Ивана Петровича «патефоном». Ещё он начинал улыбаться в самых неожиданных местах так, что я пустил слух о его улыбке, более загадочной, чем улыбка Джоконды. Такими штучками веселит себя простой фэпэкашний люд.
Сегодня обыкновенной бандеролью, заплатив 38 копеек, отправил маме рукопись книги для перепечатывания на машинке. Отправил безо всяких предосторожностей, а сам тревожусь: вдруг пропадёт? После окончания работы наступила пустота, которую не знаешь, чем заполнить. Вчера поехал на Красную Площадь, пристал к какой-то экскурсии, которая лазила по тупичкам и закоулкам на задворках ГУМа, выискивая старые церквушки и заброшенные соборы. Очень интересно. Видела ли ты здание, в котором помещалась Синодальная типография или Никольский монастырь? Я теперь могу показать.
16 мая
Получил твое письмо, обрадовался. Планов у меня никаких нет, в нашей семье только у мамы есть планы. Ещё древние индусы говорили, что тактика как сандалии, которые надевает сильный. У меня есть только обязанности и дела: 25-го у нас последнее, итоговое занятие, с 28 по 30-е состоится поездка по пушкинским местам, 1-го нам обещают дать на руки документы. Означает ли это, что мы сможем ехать домой? Не знаю. Некоторые говорят, что последнее собрание будет 8-го, а официальная командировка у меня по 14 июня.
Деньги у меня есть, не беспокойся, питаюсь хорошо. Даже купил «Хивинский поход 1839-40 годов» за 25 рублей. Вообще живу как буржуй и в последнее время почти каждый день езжу на пароходике по Москве-реке.
Вчера ходил на встречу с министром высшего образования СССР Елютиным. Встреча состоялась в актовом зале Института стали, где, как говорили, Елютин до сих пор заведует кафедрой. В основном собрали преподавателей ФПК, но были и наши московские коллеги. Начало встречи было ознаменовано событием: с галерки в партер на голову кому-то упал портфель, в зале поднялся хохот, сумятица, в эту минуту со свитой появился министр. Свита была небольшая, министр мне понравился. Говорил он с кавказским акцентом, произвел интеллигентное впечатление. Не особенно заботился о внешней стороне слова, старался передать мысли, факты. Говорил почти два часа. Когда в конце его выступления откуда-то неожиданно потянуло дымком, я сказал: «Речь министра воспламенила зал».
После министра нам прочитали лекцию о международном положении. Читал лектор ЦK КПСС и, кажется, зав каким-то сектором в отделе пропаганды того же учреждения Смирнов. Лекция была интересная, яркая, с малоизвестными фактами. И лектор проявил незаурядную осведомленность, хотя временами шутки его были плоски. Власть балует и умных людей. Как трудно человеку держаться на достойном уровне и в минуты унижения, и в минуты возвышения! Большую строгость к себе нужно иметь. Лектор говорил об академике Сахарове. Слушателя, спросившего, почему Сахарова не высылают, объявил негуманным: «Ведь Андрей Дмитриевич – отец нашего термоядерного оружия, по его формуле Курчатов создал водородную бомбу, он, можно сказать, наш защитник. Ну, больной человек, у него мания величия, но ведь больных не высылают, а лечат и т. д.» Слыхивала ли ты что-либо подобное? На вопрос, убежали ли за границу Крамаров и Броневой, ответил отрицательно и добавил: «Чего Крамарову за границей с такой физиономией делать?»
Удивляюсь, почему у тебя не происходит никаких событий: у мамы лопнул унитаз, папа идет на министра, а ты ни в папу, ни в маму.
20 мая
Раннее утро воскресенья. Выбежал на улицу, поскакал под цветущими яблонями, вернулся, вымылся под душем и перед завтраком решил написать письмо любимой дочке. Пример всем папам и другим родственникам! Стал реже писать от оскудения жизни, после окончания книги съёжился, словно проколотый пузырь.
Ходил на чтение произведений Булгакова, здесь, в ДК. Читал артист МХАТа Ларионов. Читал биографию, главу из «Мастера» (где про любовь и желтые цветы), читал из «Записок врача», из «Театрального романа» (галерея портретов в Независимом театре и история генерала Эшапара Бионкура). Читал неплохо, но сама понимаешь, что за Булгаков без Воланда и Бегемота?
Вчера загорал на скамеечке возле бюстов учёных, на которых вороны оставили свои визитные карточки. Два раза ездил в магазин, куда сдают на комиссию авторучки, там бывают китайские, но оба раза неудачно. Читаю в журнале «Наш современник» новый роман Пикуля «У последней черты» про Гришку Распутина. Интересно, много всяких живых фактов. С любопытством перелистал 5-й номер журнала, который по счастливому случаю удалось купить – «здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Не знаю, хорошо или плохо, но вдруг во мне взыграл патриотизм (всем можно быть патриотами своей нации, кроме русских, это называется шовинизмом).
Вся Москва со всею культурой, театрами и музеями не может развеселить меня. Стою в ней, как в луже, по колено. Возлагаю надежды на Пушкинские места, поездка должна состояться 28-30 мая. Прислушаюсь и услышу Пушкина – надо ехать, пока ещё не всё затоптали.
22 мая
В воскресенье ездил в лес, отъехали всего несколько остановок на автобусе. И, хотя когда шли по лесу, попадались какие-то строения, военный склад, пропахший тухлой селедкой, все равно было хорошо. Ветер шумел в вершинах сосен, грохотал гром приближающейся грозы, и теплые капли небольшого ливня не испугали. Видел ландыши, папоротник, лесные фиалки, землянику, жевал кислый щавель. Храм русского человека лес – всю жизнь в нем прятались и кормились.
Сегодня началась конференция по Леонову. Съехались ученые-литературоведы со всего Союза. Может быть, в начале моего пребывания здесь такое мероприятие и произвело бы на меня впечатление, сейчас – нет. Вытерпел доклады трех профессоров из семи на пленарном заседании и удрал от болгарского профессора из Софии, от ленинградских профессоров Хватова и Ершова и прочих. «Слово о Леонове» произнес профессор Метченко, затем доклад «Леонов и современная проза» прочла профессор Журавлева (дама в сиреневом, возвышалась на кафедре, как куст сирени), еще прослушал доклад профессора Овчаренко «Леонов и мировая литература».
Метченко, который три дня назад был у Леонова, сказал, что Леонов пожаловался ему на МГУ, поступал в него когда-то и его завалили на Достоевском. Метченко говорил об этом как о достойном сожаления факте. А я подумал: попробуй Леонов сейчас поступить к тому же Метченко, и Леонова засыплют на Леонове.
24 мая
Напрасно, ах, напрасно, как сказал бы Булгаков, ждет папа писем от своих родных и близких! Увы, покинула его любимая жена, забыла родная сестра и вычеркнула из памяти единственная дочь! Горе, горе несчастному папе! Лежит он в своей монастырской келье, съев тарелку монастырской лапши за 35 копеек и тарелку монастырского хека за 34 копейки, и от горя даже закурил. Пустует почтовая полочка на букву «А», не несут ни простых, на заказных почтовых отправлений расторопные московские почтальоны, и аккуратный московский телеграф не выстукивает слова любви и привета. Горе, горе мне!
Вчера была встреча с писателем Леоновым. Два часа в большой аудитории филфака МГУ, наглухо зашторенной и залитой ярким светом светильников телевидения, он отвечал но вопросы публики, соединяя раздерганный мир, торя дорогу из прошлого в будущее. Великий человек! Последний из могикан советской литературы. Перед ним стлались какие-то профессора, вручали букетики, адреса от каких-то академиков – мурашки бегали у подножия пирамиды Хеопса. Что такое Леонов? С одной стороны, писатель или даже «какой-то писатель», с другой – огромная, действенная, переходящая из настоящего в будущее прямо-таки на глазах социальная величина, сила не менее реальная, чем, скажем, Курт Вальдхайм или Хуа Гофен. Конечно, Леонов не может отдать приказ ввести войска ООН в Ливан или начать наступление на Вьетнам, он вообще физически мало что может, говорят, кактусы выращивает. Хорошо, что пока на наши вопросы отвечал, два часа на ногах простоял за кафедрой, отведя услужливое предложение профессора Метченко общаться с массой сидя. И все же, когда я смотрел на него с галерки в этой большой учебной аудитории МГУ, залитой телевизионным светом, я чувствовал, что вполне реально прикасаюсь к вечности, хотя бы на обозримом участке времени в несколько ближайших веков. Когда он произносил слова «позвольте мне не называть фамилий» или «разрешите мне не расшифровывать это высказывание», мурашки по спине пробегали, физически ощущалось, какой властью над словами и умами он обладает. Он произнес короткое вступление, а затем отвечал на записки. Вот здесь, во вступлении, и прозвучало это библейское: «Я ощущаю, что разрешающий момент очень близок. Разрешите мне не расшифровывать это высказывание». Я даже нюхнул воздух – не запахло ли серой?
А кто «Русский лес» не дочитал, Пушкин?
26 мая
Снова никто мне не пишет, кроме тети Тани, присылающей грустные и «прелестные» письма (Во времена Пугачева и Разина «прелестные письма» –- письма с агитацией, которыми пытались сманить на свою сторону, прельстить). Тетя Таня соскучилась среди своего духовного окружения и потому выманивает меня. Там меня ждут кафедральные колодки, а здесь все-таки каждый день приносит больше, чем в Ташкенте год.
Вчера состоялось последнее занятие, затем встреча с писателем Петром Проскуриным, завтра вся наша группа собирается в лес на пикник, а в понедельник в 7 ч. утра я уезжаю на экскурсию по пушкинским местам. Где такое в Ташкенте получишь? Утром сегодня загорал на газончике в 50 метрах от МГУ среди цветущих яблонь, сиреней и темных елей.
Хочу написать несколько слов о Проскурине. Народу на встрече было мало, у студентов сессия на носу, пришли наши «фэпэкашники» и преподаватели филфака.
Проскурин – человек малограмотный, речь его неправильная, многие выражения режут слух литературоведа, но самоуверенный, многолетняя привычка выступать выработала в нем категоричность; подкупали его смелость и искренность. В его словах я нашел объяснение моему отношению к нему. Он сказал, что считает себя «русским национальным писателем». Государство, по его словам, поднимает сейчас среднюю полосу России, а людей в ней нет. Он назвал это «необратимым процессом». Ездил сам. В селах, говорит, по три бабки – все жители. Бросаем миллиарды, а села на десятки километров пусты. Все бежали в города. Из литературы средней полосы исчез русский национальный характер. В литературе Сибири он есть, в национальных литературах созданы выразительные типы, потому что и в Сибири, и в национальных республиках жизнь кипит. Какого русского писателя ты можешь назвать сейчас из тех мест, откуда вышли Пришвин, Тургенев, Лермонтов? Вот Проскурин и пытается заполнить «вакуум». Сочувствую ему за его боль и намерения, но книжки-то его, кажется, недалеко от описанных им сел ушли.
И была в нем неправда и рисовка. Сказал, что последний роман его был «лебединой песней» родной темы. Средней полосы. Сам, выходит, сбежал в город, бросил свою полосу.
После встречи с некоторыми ребятами пошли ко мне, пили чай, я им почитал свой дневник, и они сказали, что встреча с писателем все же состоялась.
2 июня
Вернулся из поездки в Пушкинские места. За три дня мы наездили 2400 км. Проезжали города Ржев, Великие Луки, Псков, Новгород, Торжок, Калинин. День был в Пушкинских местах – усадьбе Ганнибала, Тригорском, Михайловском, в Святогорском монастыре. Впечатление сильное. Беспредельные дали, сини рек и озер, море зелёной травы. Крепостные стены и соборы. Хочется это назвать русской поэмой. Но всё было точно как у Некрасова: «Ты и убогая, ты и обильная…» Когда въехал в Москву, подумал, что если столицу прямо физически, всеми домами и народом, положить на весы, то она перетянет все города и веси, что мы видели. Чудовищно разрослась столица домами и людьми, высосав соки из областей и районов. Стоят гордые соборы и крепости ветхие, ремонт ведётся какими-то феодальными методами, и денег, похоже, отпускается не так уж много. В Пушкинских местах лучше. Жили в порядочной гостинице, три ночи ночевали и оттуда делали набеги на Псков, на Новгород, на Печерский монастырь. Трепет испытал перед пейзажами пушкинских мест, ничего подобного я не видел. Подумал, что Пушкин еще недостаточно талантлив. В последнюю ночь вышли в поле, уселись на бугре – компания разного преподавательского люда – пили водку в умеренных количествах и глядели, как рдела облаков летучая гряда. Над летучей грядой сверхвысотный истребитель прочертил золотую стрелу.
У могилы многие заплакали – филологи все. Девчонки надели лучшие платья. Хорошо было. Слава Богу, что рукописи не горят, охотников сжигать было много. Жгли свои в 1918 году, жгли фашисты в 1944-м.
Вернулись 31-го поздно вечером, вчера было заключительное собрание, 5-го нам должны выдать документы. Не хочется уже ехать. Прекрасная была жизнь. Уезжаю, насыщенный впечатлениями.
Видела ли ты меня по телевидению? Показывали на Леоновской конференции в программе «Время» 24 или 25 мая. Мать смотрела.
6 июня
Вчера нам выдали документы, я могу ехать домой. ФПК кончилось, жаль. Теперь мне не хочется, я вошёл во вкус. Теперь ничего не делаю, если не считать занятием застолье. Вчера выпили по случаю окончания почти всем коллективом. Собирались в ДАСе, том самом ДАСе, о котором пламенное перо поэта начертало:
Жилье учёной дали массе
В испытанном наукой ДАСе,
Том самом ДЕСе, что не раз
Свой отворяет васиздас.
Один доцент из Донецка проявил себя на наших занятиях как столп идеологии: он нашел «идеологические ошибки» в выступлениях писателя Тендрякова, лекциях профессора Николаева, а по поводу «ошибок» лектора-философа Кудрявцева, по словам доцента, он сообщил «куда следует». В день выдачи документов по рукам ходило письмо с восхвалением лекций Кудрявцева – все, как один, подписали его и послали ректору МГУ, академику Логунову. А доцента из Донецка на прощальное застолье не пригласили, все пошли в одну сторону, а он – в другую.
На снимках:
- Май 1945 года. Вена свободна от фашистской чумы! Андрей Парфентьевич Алякринский (крайний справа) с боевыми товарищами.
- Андрей Парфентьевич Алякринский на лекции.
Петербургский публицист 