Это – рассказ о трех домах Петербурга и об их ветреных обитательницах, которые «засветились», как ныне говорят, и в литературе Серебряного века.

Это ведь было, было… «Синие чулки» Серебряного века.  Самые эпатажные писательницы, сумевшие оставить свои имена в истории любовных страстей.

Этому выражению, «синие чулки», скоро будет два с половиной века. И первым «синим чулком» был, представьте, мужчина – британский ученый и писатель Стиллингфлит, посещавший в 1760-х годы литературный салон некой Элизабет Монтегю. Он считался самым умным в этой компании и наперекор всем, ходящим в черных чулках, носил синие, шерстяные. И только позднее «синим чулком» стали называть женщин, которые интересовались литературой и наукой, сознательно пренебрегая хозяйством и семьёй.

Много значений претерпело это насмешливое выражение. Скажем, в начале уже минувшего столетия так стали иронично называть раскрепощенных женщин, чьи «книжные интересы» они ловко сочетали с обаянием и эпатажным, «буквально на грани», поведением. О, это были не содержанки, или (упаси Господи!) дамы с «пониженной социальной ответственностью». Нет, это были личности, не лишенные талантов, которые, развлекаясь, умело совмещали и претензии на высокое искусство, и – самые низменные страсти. А «жертвами» их «продуманной игры» чаще всего становились художники, прозаики и поэты, в чьи задачи и входило в том числе желание удивлять, а порой и шокировать «общественное болото». Всё сходилось в таких домах: игра, флирт, измены, слезы и издевки, даже сама жизнь иных жертв и, с другой стороны – стихи и проза.

Я мог бы назвать с десяток имен женщин Серебряного века, которые превращали свои дома не столько даже в модные «интеллектуальные салоны», сколько в литературные вертепы, где гостями были не просто знаменитости – великие ныне имена. Но расскажу лишь о трех, может быть,  самых необычных. О хозяйках их, которые – хотим мы того, или нет! – оставили след в истории литературы не только жизнью, но и книгами своими.

Похожая… на запятую

(Петербург, Английская наб., 62)

Этот дом на блистательной набережной, на той, где в разные годы обитали Фонвизин, Капнист, Тютчев, Лажечников, Герцен и многие другие, Брюсов, восторженный «гений» (как называл себя!) и «вождь символистов», пышно величал «венецианским палаццо».

Дом принадлежал миллионеру Полякову, но конкретно в одной из квартир с какой-то круглой комнатой и с видом на Неву, жили в 1890–1900-е годы родственник миллионера – поэт, прозаик-мистик, друг Брюсова Николай Максимович Минский (урожденный Виленкин) и его вторая жена – поэтесса, да и прозаик, Людмила Николаевна Вилькина, которую все звали Беллой, по ее настоящему имени, которая сама окрестила себя «вакханкой» и которую всё тот же Брюсов занес даже в «донжуанский список».

Вечера здесь «злые языки» называли «оргиями», хотя супруги считали, что они лишь держат тут «декадентский салон». Ну да, устраивали некие «обрядовые действия», водили хороводы в хитонах. Ну, кололи ножичком пальцы еврейке-девственнице и пускали ее кровь в вино, которое потом со «значением» и в полночь выпивали. И, подумаешь, фу-ты ну-ты, устраивали порой некие символические жертвоприношения…

Но вот «бэкграунд», как сказали были ныне, у обоих был тот еще. Минский еще студентом дрался на дуэли, потом получил известность как поэт (хотя власти первую его книгу «приговорили» к сожжению, а самого едва не упекли в тюрьму), затем, в начале 1890-х, вместе с Мережковским и Брюсовым, стал родоначальником «русского декадентства» (выпустил труд «При свете совести», где философски проповедовал выдуманный им «мэонизм», учение о «небытии»), позже, с тем же Мережковским, Зинаидой Гиппиус и Василием Розановым, организовал знаменитое Религиозно-философское общество и почти одновременно, уже с Горьким, стал издателем и редактором большевистской газеты «Новая жизнь».

Той, кстати, газеты, которую при нем и Вилькиной прибрал «к рукам» Ленин, где была напечатана его статья «Партийная организация и партийная литература» и в которой и сам Минский печатал свой стих «Пролетарии всех стран соединяйтесь // Наша сила, наша воля, наша власть…», за что все-таки оказался в тюрьме. Впрочем, в коммунизме разочаровался и вновь ударился в мистику, в «культ красоты». Уму непостижимо, как это сочеталось в доме, но, главное – в головах супругов?

Ну, а Вилькина, что Вилькина? Она, с молодости мечтавшая стать «как Сара Бернар», ничему особо не училась (5 классов «ненавистной гимназии»), но благодаря крупным литераторам, тетке ее Зинаиде Венгеровой и дяде Семёну Венгерову (в силу чего ее двоюродными братьями станут будущие писатели Михаил и Александр Слонимские), кинулась, конечно же, в литературу, и не просто литературу, а в духе моды в «порнографическую». И в поисках «достойной пары» сошлась в 1896-м с гремевшим уже поэтом (да, впрочем, по слухам, и с любовником ее матери) Николаем Минским.

Как сошлась? Элементарно. Просто она, как пишут, еще девственница в свои 23 года, но мечтавшая залучить в мужья известного поэта, возникла на пороге этого дома и перед открывшим ей дверь Минским распахнула шубу и предстала перед ним совершенно голой. «Вообразите, – сказала, – что перед вами публичная девка!..»

Ну как на такой не жениться?!

Официально скрепят свой союз в 1905-м, но с того вечера и родился их модерновый «салон», собиравший порой до 40 человек, где бывали, а иногда и с женами, Вячеслав Иванов, Ремизов, Мережковский, Бальмонт, Сологуб, Розанов, Бердяев, прозаики и драматурги Дымов и Чюмина, художники Бакст и Сомов и многие, многие другие. Но где главной «гостьей» была, образно говоря, «измена». Измена мужьям и женам, прямые и перекрестные флирты, альковные тайны и наглый, демонстративный эротизм.

«Вилькина, – напишет Чуковский, – принимала гостей лёжа на кушетке и руку каждого мужчины прикладывала тыльной стороною к своему левому соску…» Молодые, вроде Бальмонта и Брюсова, художника Сомова, ставших позже ее любовниками, ошалевали от этого, а пожившие уже, Мережковский, с которым она годами вела рискованный флирт, или Василий Розанов поверяли ей и свои «амурные приключения», и взгляды на «постельную любовь». Мережковский, звавший ее «колдуньей», которая «варит любовное зелье из похищенных сердец», писал ей, что она «влюблена в себя», но хочет не любви, а «быть любимой». «Вы умеете пить вино поцелуев, опьяняясь и все-таки оставаясь трезвою в опьянении». Самого Мережковского «отрезвила» от этого увлечения его жена Зинаида Гиппиус, из-за чего возникла ее «эмоциональная переписка» с Вилькиной, но, впрочем, ненадолго, ибо уже у самой Гиппиус и, вообразите, Минского, возник как бы встречный роман. А если помнить, что «похотливый» Минский в те же годы «вступил в связь» с теткой Вилькиной, Зинаидой Венгеровой, и даже поселил ее в «палаццо», то вот вам почти полный «портрет» этого вертепа, освященного и «тройственным союзом».

А стихи, спросите, а проза? Да, Белла писала их. «Люблю я не любовь – люблю влюбленность, // Таинственность определенных слов», – писала по ночам, и опять же про себя – «победную куртизанку» и про храм ее, который «гордился бы» ее же «наготой». Та же Венгерова напишет подруге: «Беллины стихи, конечно, пустяки» и дополнит: она «утончается, превращается в запятую, занята „культом своей красоты“ и приискиванием поклонников»… «Запятая»? – неплохо ведь сказано про племянницу-нимфоманку?..

Впрочем, ни Мережковский, ни Розанов, ни все любовники ее не знали, что хозяйка салона не только коллекционирует обручальные кольца их, но собирает письма к ней и шепотливые тайны партнеров. Так вот с этой «коллекцией» откровенностей она, вообразите, охотно знакомила сторонних лиц. Брюсов напишет потом: она «показывала мне письма Бакста, где тот соблазнял ее: „Для художника не существует одежд, – внушал ей тот, – я мысленно вижу вас голой, любуюсь телом, хочу его“». А Розанов криком кричал Зинаиде Гиппиус: «Проклятая Вилькина позволяет читать мои к ней письма, – это совершенно „непозволительно“. Тут очевидно не в праве дело, а в ее уме и порядочности – по части чего у нее безнадежно. Что делать – не знаю… Теперь эта дура „помаленьку“ читает это разным друзьям своим, а главное, хвастает: „У меня есть полный матерьял для 3-го тома соч. Розанова, который я издам после его смерти“»…      

Салон на набережной опустел после 1905 года, когда Минский, напуганный арестом, рванул вместе с женой за границу – «от греха подальше». Оба еще вернутся ненадолго в 1913-м, но окончательно осядут уже в Париже. Там наша «вакханка» скончается, а Минский, очередным браком, узаконит отношения с той же Зинаидой Венгеровой. Все трое будут печататься за границей, причем Белла переводить Метерлинка, Гауптмана, де Гурмона и напрочь забыв про стихи. И правильно. Ведь ее единственный сборник «Мой сад» (1907) был отмщен как раз Розановым, который издевательски всюду звал его «Мой зад». А Брюсов в рецензии на книгу едко раскритикует ее. Чуковскому при этом скажет честнее: «Но ведь должен же был кто-нибудь откровенно заявить, что она как поэт, – бездарность (и очень характерная, очень совершенная бездарность)».

Справедливость в этом есть. Литература ведь милостива, но не всепрощающа.

«Демонистка»… из Казачьих бань

(Петербург, Бол. Казачий пер., 11)

«Демонисткой» она назвалась, когда поселилась в петербургских банях в Казачьем переулке. В детстве мы с отцом ходили только туда – по соседству с домом. Но где-то лет 15 назад я вдруг узнал, что там не просто жила, но держала «салон», может быть, самая эпатажная дама Серебряного века Паллада Старынкевич (она же Богданова-Бельская, Берг, Дерюжинская, Пэдди-Кобецкая и Гросс, если считать лишь замужества ее).

– Ужас, как экстравагантно! – сияла, хвастаясь. – „Где вы живете?“ – „В бане!“… Адски шикарно!..»

Увы! Жила, конечно, не в мыльнях и парилках, существующих и поныне, а в доме за баней.

Поэт Георгий Иванов напишет: «Смело толкайте стеклянную дверь с матовой надписью „Семейные 40 копеек“, и входите. Из подъезда есть дверка во двор, а во дворе другой подъезд… Подымайтесь на четвертый этаж и звоните…»

Вот в нем-то, во флигеле за банями, и поселилась в 1913 году наша «светская львица», про которую Ахматова скоро скажет: «Она знаменита, – и добавит: – гомерический блуд!»

Уж какой был «блуд» я еще расскажу, но к ней «на 5-часовой чай» ходили сюда Гумилёв, Северянин, шекспировед Смирнов, граф Берг, барон Врангель (искусствовед), поэт-гусар Всеволод Князев (без ума влюбленный уже в нее), и даже поэт-террорист, 17-летний еще Леонид Каннегисер (будущий убийца председателя ЧК Урицкого), с которым, кажется, здесь у нее, почти 30-летней, и вспыхнет очередной бурный роман.

«Хозяйка в ядовитых шелках улыбается с такого же ядовитого дивана, – опишет это жилище Иванов. – Горы искусственных цветов, десятки подушек, чучела каких-то зверей. От запаха духов, папирос, восточного порошка, горящего на особой жаровне, – трудно дышать. Гости пьют чай, стряхивают пепел с египетских папирос, вбрасывают монокли, кланяются… Хозяйка, с папироской в зубах, рассказывает, „как ее принимали“… в Тирасполе. Ведь она – артистка. Декламирует Бальмонта и „танцует“ босиком его стихи».

Вихрь в юбке, исчадие ада, гроза жен, Паллада была живым символом недолгой эпохи «чахоточного петербургского веселья 1910-х годов». Красавицей, пишут, не была, «была неповторима – это больше!» Мужчины шеи ломали на улицах, оглядываясь: «Откуда такая? Из Мексики? С Венецианского карнавала? С Марса, может быть?..»

На плечах зеленая накидка, под ней шелка, кружева, какие-то цветы и перья, горло, как в броне, в бусах, а на ногах – звенящие браслеты. И весь этот «артефакт» – в облаке «Астриса», модных духов. Но, главное – дерзость в отношениях с мужчинами. Могла выдерживать поклонника часами в соседней комнате, но могла «крутить любовь» и с чьим-либо сыном, и сразу же – с его отцом. «Накопила» однажды шесть женихов, которые, узнав друг про друга, брызнули от нее в ярости. И четырнадцать абортов только в молодости! А отец ее, Олимп Иванович Старынкевич, генерал-майор, имевший причуду всем своим детям давать античные имена, в неведении писал ей записки, где учил, что девице-де неприлично даже оставаться в комнате наедине с мужчиной. «Бедный папа», – вздыхала она, показывая писульки подруге. Ведь о «подвигах» ее знал едва ли не весь Петербург.

В молочной еще юности Паллада, например, на каких-то курсах вошла в кружок эсеров, где влюбилась в Егора Созонова – боевика-бомбиста. 15 июля 1904 года в меблирашках на Измайловском проспекте, она, еще девчонка, отдалась ему. Знала ли, интересно, о бомбе, с которой, как говорят, явился покорять ее террорист? Ведь наутро, прямо из постели, рассчитав всё по минутам, он выскочил на проспект и шваркнул снаряд в пролетавшую как раз в это время карету. В карете несся Плеве, министр внутренних дел. В итоге: Плеве убит, Созонов схвачен, а Паллада, обвенчавшись с первым мужем, родила близнецов; их по ошибке считали потом детьми бомбиста. Такая вот «пылкая ночь»! Наконец, два самоубийства студентов! Один застрелился под ее портретом, а другой, внук, кстати, драматурга Островского, убил себя на глазах у прохожих.

Ну, жуть ведь!..

Пока были деньги отца, Паллада жила в экзотической квартире, где-то на Фурштатской, в которой грум с «фиалковыми глазами» разносил гостям кофе и шерри-бренди. Потом завела салон (наб. Фонтанки, 126), где бывали князь Сергей Волконский, граф Валентин Зубов, все тот же барон Врангель и где по целым дням толпились Бальмонт, Городецкий, Северянин, Тэффи. Тогда ей начали посвящать стихи поэты Садовской, Северянин, Иванов, а позже она стала прототипом героинь романа Михаила Кузмина и повести О. Морозовой «Одна судьба».

Что говорить, с ее красивых ног делали слепки и посылали на какую-то балетную выставку. Да и сама она выпустила (правда, уже в 1915 году), сборник стихов «Амулеты», тиражом в 700 экз. Перещеголяла Мандельштама, его первая книга вышла тогда же тиражом в 300 экз.

Но в любви она, «шикарная куртизанка», как звала себя в стихах, могла в те годы перещеголять любую и любого. Не знаю, бывал ли в «банях» поэт Кузмин, но дневник его только и поминает влюбленных Всеволода Князева и Палладу. «Уговорили ехать в гостиницу, – пишет Кузмин. – Какой-то бордельный притон. В соседней комнате прямо занимались делом, причем дама икала, как лаяла. Паллада приставала… Всеволод нервничал, я драматизировал… Потом Паллада прибежала в одеяле… Потом история в другом номере, Всеволод одет, в перчатках, кричит, что он Палладу разлюбил, что это – публичный дом, – пишет Кузмин и добавляет: – Что же иначе, милый мальчик, разве Паллада твоя не последняя мерзавка и б…?..»

Словом, содом, который для гусара Князева кончится самоубийством!.. А у Каннегисера, в дом которого после бань перенесет свой салон Паллада (Саперный пер., 10/1), чекисты найдут после его расстрела ее «фотку» с надписью «Милому Ломаке – от такой же» и ее письмо: «Я не могу жить без выдумки, Леня… без мечты и страсти…»

Конец ее по-человечески был страшен. Летом 1917-го, вместе с очередным мужем, скульптором Дерюжинским, уехала в Крым, где завела роман уже с князем Юсуповым, убийцей Распутина. Там была арестована сначала «белыми» (пишут, что ее принуждали смотреть на расстрелы большевиков!), а потом и «красными». А когда муж, бросив ее, укатил на Запад, вернулась в Петроград, где вышла замуж за поэта и журналиста «Красной газеты» Осипа Кобецкого, а затем – за 20-летнего искусствоведа Виталия Гросса.

О, это была уже не прежняя Паллада. «Заезженная, старая отвратительная баба», – напишет о ней жена композитора Шапорина. «Старая рыжая обезьяна со всем шармом мартышки» – отметит другая. Вот когда стали сбываться ее слова, написанные еще в Казачьем переулке, в 1914-м: «Если есть ад „там“ – то он давно уж ждет меня чтоб довершить земной путь моей поломанной и никому не нужной колесницы!..»

Да, страшен был ее конец: «Она перенесла те же тяжбы, что и все: вызовы в КГБ, аресты сына, жизнь в коммуналке». Но за два года до смерти, в 1966-м, напишет Ахматовой в письме: «Наверное, я вскоре умру… я теперь тень безрассудной Паллады. Страшная тень и никому не нужная. А жизнь так интересно шумит и скачет… Слава богу, что Вы по ней мчитесь вперед, я бесконечно горжусь Вами как современница Ваша».

Вот современницей великих она в истории и осталась.

«Я немного одурела…»

(Петербург, ул. Рубинштейна, 4)

А в эту «незнакомку» одна дама в ярости запустила керосиновой лампой. Хорошо, что не горящей, запылал бы весь дом. И какой дом?! Самый изысканный литературный салон, который держали поэт, драматург, философ, признанный мэтр литературы Вячеслав Иванов и его жена – писательница Лидия Зиновьева-Аннибал. Она-то, ворвавшись в кабинет мужа, и швырнула лампу, из-за чего кабинет ее мужа три дня «вонял керосином».

Просто из комнаты рядом она услышала, что гостья пришла к ее знаменитому мужу за «зародышом» от него, другими словами – с предложением родить от него, гения, – «солнечного сына». И тоже, конечно же, гения…

Квартира Ивановых, знаменитая «Башня» (Таврическая ул., 25/1) много чего повидала: здесь рождались и свергались авторитеты, возникали целые направления и школы, затевались рискованные мистические и даже эротические игрища. Тот же Иванов, отнюдь не пуританин, еще недавно сочинил стихи о «666 положениях при любовных занятиях», да и жена была «дамой без предрассудков». Но – чтоб такое?..

Но это было! Известен даже день – 28 апреля 1907 года. Ибо уже 29-го сюда пришла ехидная телеграмма Блока, постоянного посетителя «Башни»: «Дан ли зародыш? Не скупитесь».

Зря смеялся, потому что и к нему, и к Леониду Андрееву, и к Брюсову с Вересаевым, а, по слухам, и к Короленко, она будет приходить с этим же предложением.

Лев Толстой, после ее визита, отметит, что это был какой-то «крик сердца», где были «и тщеславие, и мания авторства, и корысть», а Горький на Капри, получив ее письмо «с фотографией», увидел в ее idée fixe и драму, и даже «что-то революционное». И лишь Дымов, драматург, описал, как это было:

«В комнату вошла женщина с бледным страдальческим лицом, с серыми, якобы холодными, глазами, хотя в действительности они были жадными и недобрыми.

– Я вчера тянула жребий, – сказала. – Я написала 12 фамилий на 12-ти бумажках, бросила их в вазу, и вытянула Вас. Там были Блок, Андреев, Горький, Куприн…

– Разве Вы знакомы с ними?

– Только по имени. Я сама писательница. Я пишу книгу. Хотите послушать главу?

И прежде, чем я успел что-либо ответить, она вынула из портфеля тетрадь и начала читать. Написано было бледно, но содержание было… оригинальным. Речь шла о молодой женщине, которая была замужем за больным, слабым мужчиной. Она хочет иметь ребенка. Того же хочет и ее муж. У нее возникает план: с согласия мужа она приходит к молодому адвокату, с которым не знакома, предлагает ему стать отцом ее ребенка, и адвокат…

Тут я ее перебил: „Вы замужем?“ – „Да“. – „Вы живете счастливо со своим мужем?“ – „Нет. Женщина не может быть счастливой с больным и физически слабым мужем“.

Я опять почувствовал на себе ее стальной взгляд. Почти гипнотический. «Желаете ли Вы быть отцом моего будущего ребенка? – спросила вдруг она. – Я от Вас ничего не потребую. У Вас не будет никаких обязательств. Если хотите, я могу дать бумагу об этом».

На моем столе стояла фотокарточка моей сестры. Я показал портрет и сказал: „Это моя подруга, я должен переговорить с ней“. Ложь моя, но что оставалось делать? Она поднялась и наконец покинула меня. Я подошел к окну и увидел, как ее муж, одетый в пальто, с поседевшей бородкой, подошел к ней. На сердце у меня стало еще тяжелее…

Имя этой женщины – Надежда Санжарь. Ей было уже за тридцать. Но именно в этом доме, на Рубинштейна, о котором рассказ, она жила в 1913-м, в самый пик ее переписки и даже встреч с чутким и сердобольным Блоком. Отсюда, в одном из 10 сохранившихся к нему, уже великому, писем, она самохвалебно написала: «Я тянусь к Вам, так, как знаю, что Вы, хоть совсем другой, но мне равный…» Равный – какого?!

– Я вас боюсь! – сказал ей Блок при встрече. И назвал ее, как когда-то Мережковский Вилькину, «колдуньей». А она была «синим чулком». Не по образованию и учености (у нее не было даже гимназии), а по «воинствующему мужененавистничеству», отрицанию превосходства «сильного пола» над «слабым», апологии полового самоудовлетворения – по этим-то убеждениям ее и считают ныне «провозвестницей современного феминизма».

Дочь проститутки и уголовника, она еще в 1902-м писала А. Суворину, издателю и редактору: «Я девушка, росшая без семьи, среди пьянства и разврата. Мать голодом морила меня и чего я только не видела… Я была горничной, няней, модисткой, компаньонкой и воспитательницей, да еще очень хорошей… У меня хорошая память, пытливый ум, чуткая наблюдательность… Творчество у меня есть, у меня иногда бывает такой прилив мысли, фантазии, остроумия и юмора, что я могла бы создать что-нибудь не плохое…» У того же Вяч. Иванова, но уже после смерти его жены, просила денег: «Я решила создать школу-людей… где будут изготовляться смелые, здоровые, свободные и знающие всё люди. Я буду брать только сирот, чтобы никто не мешал моим задачам. Мне нужны, конечно, деньги – без этих кровяных шариков всякое дело – мертвая точка». А с Блоком позднее и впрямь посчитает себя равной. Ведь она не только уже выпустит повесть «Записки Анны» (на деньги мужа-импотента), но и получит отзыв его о ней. Нет-нет, «зародыша» он, как и все, не дал, но в рецензии заметил: «Это, собственно, не литература, а „человеческие документы“. В них не чернила, но и кровь; кровь, будто запекшаяся между страницами…»

Что ж, в литературе она осталась. Пусть и на обочине. Четыре книги, шесть  забытых пьес. После революции, представляясь уже дочерью «кухарки и столяра» (это помогло вступить в партию), каялась в письме Вересаеву за «зародыша» («я немного одурела тогда»), заведовала вместе с Брюсовым Литотделом Наркомпроса и была секретарем Союза драматургов. Себя, махнув рукой на свои книги, звала «лучшим художественным произведением». И крушила за «интеллигентскую импотентность» критика и редактора Воронского («тупого и дикого врага»), Луначарского («спесивого верхогляда»), и всех – за свои когда-то «грехи». «Дома терпимости закрыли, а индивидуально каждый перенес проституцию к себе в комнату». И кричала: «В вопросах пола, нам также нужен Красный Октябрь!»… Пока в 1933-м не умерла скоропостижно от рака груди.

Да, литература милостива, ее «Записки Анны» впервые за 100 с лишним лет переизданы у нас в 2023-м. Но она же, словесность, и беспощадна!

Ибо теперь уже и нам ясно: это, увы, никакая ни литература, а, по словам того же Блока: «часть больного человечества, требующая врача, которого мы еще не в силах предложить…»

На фото: Паллада Богданова-Бельская