Поездки в Мордовию, как правило, были связаны с редакционными заданиями. Но какой ты собкор, если    держишь себя в каких-то шорах и не заглядываешь дальше и глубже, чем тебе предписано начальством из Москвы.  В восьмидесятых и девяностых годах ХХ столетия вся пресса, радио и ТВ кипели рассказами о Гулаге, об уголовном преследовании за инакомыслие, об ужасных условиях содержания заключенных. Вся страна уже знала, что такое СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения), АЛЖИР   (Акмолинский лагерь жен изменников родины),  сеть северных  лагерей Дальстроя,  Карлаг,  Донлаг,  Дубравлаг…

  Дубравлаг находится в Мордовии, в непролазных дебрях западной её части.  Природа здесь завораживает и навевает настроение сказочности. Кажется, вот-вот сейчас из сумрачной зелёной уремы выползет маленький пузатый Аука или соскочит с ели Лихо Одноглазое.  Но вместо этих мифических существ наш взгляд вылавливает то караульную вышку с автоматчиком, то двойной ряд колючей проволоки, то   свежесрубленные сосны, приготовленные для барачной постройки.

       Поселок Явас, в котором мы с Валентином Фёдоровичем Прохоровым оказались по милости нашего настойчивого журналистского любопытства, можно назвать столицей Дубравлага, теперь уже бывшего Дубравлага. В посёлке чистенько и опрятно.  За порядком здесь вынужденно строго следят расконвоированные зэки.  Есть магазины-лавки. Есть школа искусств для здешних ребятишек. Есть довольно уютная гостиница для приезжающих «на свиданку». В центре Яваса управление учреждения ЖК-385. Так теперь именуется мордовский лагерь для заключенных.

          Из биографии Дубравлага: в 1929 году Мосгортоп   организовал заготовку дров в лесах Мордовии. Работали здесь комсомольцы-добровольцы. Через год их сменили заключённые-уголовники. Начиная с 1937 года в лагерях Потьмы, Яваса появились первые политические. В известные годы мордовские лагеря пропустили через себя тысячи и тысячи политзаключённых. Это чеэсы (члены семей репрессированных руководителей), соэ (социально опасные элементы), аса (осужденные за антисоветскую агитацию), пш (подозреваемые в шпионаже).

         То уже прошлое – незабываемое, трижды проклятое и, дай Бог, невозвратимое. И всё же спросили, не без иронии, о наличии свободных мест. Начальник управления ИТУ Мордовии полковник юстиции Г. Горкушев ответил на это тоже с иронией: свободных мест не бывает только в ресторанах и гостиницах.

            На въезде в поселок Барашево остановились у полуразрушенных строений. О том, что было здесь, безмолвно свидетельствует проржавевший каркас    пропускного коридора, покосившаяся охранная вышка. В глубине – барак.  Отсюда, согласно указу об амнистии, ушли последние заключенные. Уход их был похож, как мы догадывались, на стремительное радостное бегство. Скорее, скорее… Вот брошенные впопыхах алюминиевая кружка, недошитая рукавица, опорок от старого кирзового сапога.

            – В таких опорках у нас только Андерсон щеголял. Лагерный Пикассо. Художник, – поясняет бывший начальник отряда бывшей колонии А. Шальнев, – а вот этой кружкой, возможно, пользовался Николай Рыжков.

           – Тот самый?

            –  Да, тот самый – «афганец» …

          Печать сообщала о жестокой судьбе русского парня. Вихрь афганской войны занес его в США. С нетерпением и страхом выбирался он на Родину. Выбрался. Чтобы быть осуждённым военным трибуналом.

           – Сидел здесь вот еще один, – с неохотой вспоминает А. Шальнев. – С этих клумб срывал цветы и ко мне с поклоном: «Будь ласка, начальник». Куртуазный мужик, откуда-то родом из Ровно.  Как глянул в его дело – волосы дыбом. Каратель. Младенцев расшибал насмерть о колеса автомашин.

         –  Как же он вышки избежал?

         – Трибунал решал…  До разоблачения, говорят, ударно трудился, ордена получал.

            Колоритна тоже фигура одного артиста, завербованного в своё время немецкой разведкой. Он в лагерных концертах с чувством исполнял песню «Партия наш рулевой». Или другой каратель, за жестокость носивший кличку Гитлер. Ну и Степан Затикян, запомнившийся москвичам по бессмысленным жестоким взрывам в метро в 1977 году. Ещё до этого он отсидел в Дубравлаге четыре года за антисоветскую деятельность. Вышел на свободу и после организации кровавых терактов в Москве был приговорен к расстрелу.   

         Под впечатлением рассказа о фашистских пособниках и разного рода садистах стали знакомиться мы с уникальной тетрадью – своего рода хроникой диссидентского движения 60-х и 70-х годов – время брежневского правления. Неизвестный хозяин этой летописи, вероятно, офицер лагерной администрации, вёл досье на осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду. Характеристики предельно кратки: «Враждебно настроен», «Крайне враждебный».  К кому?

        Считается, что хрущёвская оттепель вызвала к жизни движение, не совпадающее с официальными установками.  При Брежневе, поначалу смягчившим репрессивные меры, это движение получило новый энергичный толчок. Среди инакомыслящих появились рабочие, военнослужащие. Радикальнее становилось студенчество. В ответ, по закону противодействия, – усиление карательного нажима.

         Что знали у нас тогда обо всем этом?  То, что Сахаров и Солженицын отщепенцы. Писатели Синявский и Даниэль – очернители и хулители… В общем антинародные элементы.

          Читаем в тетради: «Андрей Донатович Синявский. Русский, кандидат филологических наук. Осужден 16 февраля 1966 года за антисоветскую агитацию и пропаганду, срок – 7 лет». Крохотная тюремная фотография. Спокойные, чуть печальные глаза, открытое лицо, борода. Чем-то напоминает Глеба Успенского.

          – В начале семидесятых годов я работал в Явасе. Как раз в это время заканчивался срок у Синявского и Даниэля, – рассказывает В. Хухлынин, бывший заместитель председателя КГБ Мордовской АССР. – Если Даниэль был таким шебутным, крикливым, то Синявский, наоборот, вёл себя корректно, сдержанно. Оба от заявлений о помиловании отказывались, виновными в преступлении себя не считали. На лесоповале, как утверждают теперь в некоторых изданиях, Синявский никогда не был. Заключенные «тройки» (колония № 3), где он сидел, изготавливали мелочёвку из металла, дерева. Синявский после смены занимался Пушкиным. Книг много выписывал.

         Судя по безымянной тетради, движение диссидентов было отнюдь не разрозненным и стихийным, как некоторые представляют. В 1968 году лагерь принял в свои объятия сразу целую группу ленинградских учёных и студентов. Среди них Е. Вагин, научный сотрудник академического института русской литературы, специалист по Достоевскому, В. Платонов, востоковед, ассистент кафедры африканистики ЛГУ, Н. Иванов, ассистент кафедры того же университета… Всего 25 человек. Организация называлась ВХСОН – Всероссийский христианский союз освобождения народов. Идейная платформа –  учение о христианском социализме.

           Почти одновременно с членами ВХСОН в Дубравлаг доставили участников рязанско-саратовской молодежной организации – братьев Вудки, Сенина. Им инкриминировали сочинение книги «Закат „Капитала“».

            –  А у вас не возникало ощущения, что некоторые из заключённых осуждены понапрасну, что преследовались мыслящие люди, глубоко и искренне переживавшие за судьбу страны?  – спрашиваем мы В. Хухлынина.

            – Если бы я так считал, то, наверное, сменил китель офицера   госбезопасности на робу арестанта, – говорит В. Хухлынин.  –  Не скрывая симпатий к таким людям, как Синявский или Вагин, я был убежден: нарушил закон – отвечай. Другой вопрос: кем закон писан и для чего…

            Профилактика инакомыслия доходила до абсурда. Один из заключённых попал сюда только за то, что в пылу воспалённого воображения заявил своему соседу, что непременно скоро станет Председателем Правительства СССР и убеждал всех в том, что марксизм в нашей стране досконально знали только Ленин, Сталин и он. Другой загремел в Дубравлаг за «антисоветскую пропаганду на лбу» – не очень патриотическую татуировку.

            Мы слушали эти, как поначалу казалось нам, неправдоподобные истории и вспомнили один эпизод из печальной жизни Льва Гумилёва.  Когда его оформляли на отсидку, Лев Николаевич спросил следователя: за что?  «За то, что вы опасны», – сказал вежливый следователь. Чем же я опасен, – поинтересовался Гумилев.  А тем, что вы грамотны, –  невозмутимо отреагировал следак.

          Я не являюсь антисталинистом, как не являюсь и его безумным поклонником.  И у меня, как и у миллионов моих соотечественников, есть свой счет к тому времени, когда людей загребали мелкоячеистой НКВДэшной сетью и отправляли в лагеря.  И за их сгорбленными понурыми спинами сурово маячил не только «кремлёвский горец».  По всей стране, будто клонированные, множились унтер-пришибеевы: они стучали на брата, отца, сына, жену, мужа, соседа, сослуживца…

          И если Сталин открыто вёл кровавую борьбу со своими политическими противниками, то с кем и за что вели свою крысиную войну доносители и осведомители разных калибров? Их никак не назовёшь идейными, тем более преданными социализму. Своими шкурническими помыслами они создавали себе маленькое обманчивое счастье.   Но именно их доносительской энергией питалась и жила карательная система.

           …Мы уезжали из Яваса со смятенным чувством. В своей будущей публикации нам не хотелось идти проторенной либеральной тропой. Это было бы, учитывая новые веяния Кремля, не так сложно. Достаточно было живописно изобразить людоедскую систему исправительно-трудовых лагерей и тебя взасос расцелует псевдодемократическая братия. Но это был бы однобокий журналистский взгляд.

           Тогда мы решили воссоздать увиденное в Дубравлаге   по правилам отстранённого наблюдения. Показать то, что видели и ощущали, абстрагируясь от своих взглядов и убеждений. Статья «Зона особо опасных» вышла в «Правде» 30 сентября 1990 года. Это было время наивысшего, пожалуй, накала низвержения советского прошлого. 1993 год, как памятный год разгона Верховного совета РСФСР, только маячил впереди, а в умонастроение общества уже вбивали активное неприятие советов как органов власти.

           Мы не удивились, что наша статья была встречена некоторыми читателями   очень недружелюбно.  А как иначе? Ведь мы пошли не в ногу с ними.   Ленинградский журналист Михаил Нафталиевич  Золотоносов  в свой публикации «Палачи умирают в почете», размещённой в газете «Час пик»,   высказал свое возмущение. Чем же? А тем, что нашими проводниками по «зоне опасных» стали офицеры лагерной администрации, бесстыдно «перекрасившиеся в гуманистов». А ведь они, как считает Михаил Нафталиевич, за свое палачество должны нести суровый ответ. Увы, факты, подтверждающие, что конкретно творили эти конкретные люди, не названы. Тогда за что им нести ответ?  Только за мундир офицера?

        Другой отклик прилетел через газету «Набат Северо-Запада» в корреспонденции Эдуарда Хямяляйнена, возглавлявшего историко-литературный клуб. В отличие от М. Н. Золотоносова, Хямяляйнен сам прошел лагерные испытания и мог бы добавить что-нибудь конкретное, лично им пережитое.  Эдуард Матвеевич, будучи студентом ЛГУ, был арестован и осужден за поджоги агитационного панно «Ленин, партия, народ – едины» и щитов фотовыставки «Торжество ленинских идей». Но и он ничего не добавил к той картине, которую мы отразили в своей статье.

         Весь пыл его негодования   выплеснулся на лицемерие лагерной администрации, пытавшейся мелкими уступками, культурно-просветительскими акциями завоевать доверие  зэков. И даже тот факт, что лагерное начальство относилось с уважением к Синявскому и не мешало ему работать над рукописью о Пушкине, Эдуард Хямяляйнен называет подозрительным, многозначительно намекая неведомо на что.

           Хямяляйнен был реабилитирован в ноябре 1993 года, когда по советской власти уже справили тризну. Через полгода он покинул Россию, перебравшись в Хельсинки. Если он жив-здоров, то уже вдогонку хочется напомнить ему один факт из достойной жизни и судьбы Андрея Донатовича Синявского. Во время президентских выборов 1996 года он неожиданно высказался против Б. Н. Ельцина.

         – Я считаю, – заявил Синявский, что Ельцин ещё большее зло, чем нынешние коммунисты. Почему? Потому что 30 процентов населения, которое выпало за черту бедности в результате «реформ» президента Ельцина и его бывшего премьер-министра Егора Гайдара, не имеют иного выбора, кроме как обратиться к оппозиции, то есть к коммунистам. Именно бедные составляют основу избирателей, намеревающихся голосовать за Зюганова. Таким образом, именно политика Ельцина привела к подъему прокоммунистических настроений в России, и они только будут расти, если он останется у власти на второй срок.

        Прав Синявский? Это очевидно. Прошло четыре года очередного ельцинского правления, и всем стало ясно: его нужно менять, чтобы не обрушить страну в горячее гражданское противостояние, последствия которого не могла бы предугадать даже болгарская провидица Ванга.

ХХХ

             Конец восьмидесятых и последующие девяностые годы стали временем решительных структурных изменений в обществе. Идеологи либерального капиталистического рынка понимали, что им не удержаться у власти, если в стране не будет создан, и как можно скорее, класс собственников. И не важно, каким путем.  Б. Н. Ельцин в одном из своих спонтанных выступлений на многолюдной публике с присущей ему категоричностью   не предложил, а потребовал: обогащайтесь, кто как может! И это стало дополнительным сигналом к буйному растаскиванию страны по частным сусекам.

            Мне, как журналисту, не терпелось показать, а кто, собственно, претендует на роль хозяев жизни? Я не имел в виду бесчисленные бандитские группки и группировки, обирающие мелких торговцев и предпринимателей. Они, конечно, тоже были вовлечены на службу становления частного капитала. Но я искал такую фигуру, типичную фигуру, которая бы отражала дармоедский характер нарождавшегося российского буржуа. И такая фигура неожиданно подвернулась мне.

             Посёлок Новосёлки Мелекесского района Ульяновской области с давних пор был центральной усадьбой совхоза имени Крупской. Он создан в пору развернувшейся довоенной коллективизации и должен был стать наглядным примером успешности социалистического аграрного производства. Конечно, государство вбухивало в него немалые средства. Чтобы защитить совхозные поля и поля других хозяйств от заволжских суховейных ветров, были созданы знаменитые Тимирязевские лесополосы.  Такие полосы простирались зелёным ожерельем по всему Поволжью, создавая экосистему, благотворную для зернового производства.

           Мне доводилось часто бывать в этом совхозе, руководил которым замечательный человек – Герой Социалистического труда Михаил Николаевич Костин. Новосёлки поражали своей опрятностью и ухоженностью, высокой культурой деревенского быта. Здесь был полный набор коммунальной и социальной инфраструктуры. И это поднимало людей, создавало в них настоящий, а не мнимый трудовой энтузиазм.

            Замечу, что посевные площади в этом хозяйстве доходили до пятидесяти тысяч гектаров.  Урожайность в благоприятные годы составляла до сорока центнеров с гектара. Ныне не каждый современный агрохолдинг имеет такие пахотные просторы и такую продуктивность.

            И вот в этой фабрике зерна среди большого коллектива механизаторов и животноводов, учителей, врачей возник, как бес из табакерки, местный революционер –  45-летний Фёдор Сергеевич С.  Член КПСС с 1978 по январь 1991 года. Образование высшее. Благодаря членству в КПСС вошел в руководящую номенклатуру и возглавил колхоз в этом же районе.  Вскоре его с этой должности изгнали как провалившего дело.  Но членство в партии опять его спасло. Он сел не за рычаги трактора, не пошел в бригадиры, а стал учителем по труду в средней общеобразовательной школе.

         В конце восьмидесятых годов, когда был взят перестроечный курс на создание крестьянско-фермерских хозяйств, наш герой решил стать первопроходцем в этом деле.  Он попросил отдать ему в аренду полста гектаров земли и продать по оптовым ценам тракторы МТЗ-80 (новый), ДТ-25 (новый), Т-16 (новый), две тракторные тележки (новые), сеялку и другой сельхозинвентарь. Кроме того, по остаточной стоимости (за копейки!) купил комбайн СК-5, тракторТ-40 и вездеходный автомобиль ГАЗ- 66.

          Первый же недоуменный вопрос: на полста гектаров не многовато ли столько лошадиных сил? Оно, конечно, не обременительно, когда крестьянско-фермерские хозяйства временно освобождены от налогов. Значит, приобретение дефицитной сельхозтехники в этот период – надёжный вклад денежных средств. Федор Сергеевич это уяснил сходу.

           Директор совхоза Михаил Николаевич Костин с тяжёлым сердцем воспринял навязанного ему из райкома пионера фермерского движения. С неохотой, но всё-таки предоставил ему и землю, и технику.  При этом сам себя убеждал так. Ну, если С., никак не проявивший себя в коллективном хозяйстве, добьётся внушительный успехов на аренде, значит,  будет над чем задуматься, значит, действительно, многое придется менять в хозяйственной системе.

           Замысел Костина, можно сказать, не удался. Ведь чистого эксперимента не получилось. Пропагандистский шум, поднятый вокруг новорожденного фермера С., лично для него, как и следовало ожидать, обернулся реальными материальными выгодами, этакими привилегиями первопроходца. К примеру, новый МТЗ-80 из скудных фондов хозяйства районное руководство чуть ли не силой заставило передать в собственность С.

            Его фамилия действовала уже как пароль. А если перед ним не слишком спешили открыть двери, он их распахивал, как говорится, ударом ноги. То, что было недоступно при нашей бедности другим фермерам, Федору Сергеевичу   предоставлялось без особых проволочек. Впрочем, об этом он говорил сам на учредительном съезде Крестьянской партии России (её основателем был журналист-аграрник, бывший правдист Юрий Черниченко). «Если мне в чем-то отказывают, – делился С. своим опытом с трибуны, – то я им заявляю: вот возьму и прикую себя цепью в людном месте и буду ждать, пока не приедет секретарь обкома. И они, трусы, быстро сдаются. Ладно, говорят, что нужно, дадим… А вообще, льстите им (то есть руководителям-коммунистам), величайте их демократами, а раз они демократы, значит, внушайте им, что с простым человеком обязаны обходиться бережно…»

            Было бы понятно, если бы так говорил вконец измученный фермерскими страданиями человек. А таких, взваливших на себя бремя единоличного труда, познавших, насколько призрачна и тяжела независимость хозяина, было уже немало по всей России, по всему Союзу, ещё не разваленному в ту пору.

          И среди этой большой рати фермеров, ринувшихся в неспокойный океан сельского предпринимательства, было много лжефермеров, получивших за целковый целые колхозы и совхозы и создавших на их основе, свою дармовую кормушку.  Хозяевами СПК и КФХ стали сыновья прокуроров, судейских работников, бывшие директора и председатели, партийные функционеры, бывшие уголовники.

           Своими глазами я наблюдал, во что превращают землю эти «раскрепощённые хлеборобы». Севообороты, как великое достижение культурного земледелия, современная агротехника для них – пустой звук.   Однажды я проехал на машине от Нижнего Новгорода до Волгограда и везде, куда хватало глаз, простирались моря подсолнечника.   Эту культуру и до сих пор высевают   из года в год на одних и тех же участках. Земля после этого превращается в прах. На ней потом ни-че-гошеньки не растёт!

          Погоня за варварской сиюминутной выгодой оборачивается омертвлением пашни, затуханием биоценоза. Ныне уже покойный ученый-аграрник Николай Сергеевич Немцев, долгое время возглавлявший Ульяновский научно-исследовательский институт сельского хозяйства, поделился со мной по секрету своими тревожными мыслями.  Все наши научные разработки по агротехнике, говорил он, наши рекомендации, как сбалансированно вести полеводство и животноводство, остаются втуне. Нынешним аграриям они не интересны. Им главное – «делать бабки». Скажем, на потребительском рынке – большой и постоянный спрос на растительное масло. Вот они и засевают землю одним подсолнечником.  

           – Знаете, – сказал мне Николай Сергеевич, – прогрессивное аграрное производство и дикий рынок – вещи трудно совместимые. Личная выгода, выдвинутая Адамом Смитом как похвальное достоинство, должна всё-таки соизмеряться с выгодой общественной, общегосударственной.  Иначе это обернётся и для экономики, и для социальной жизни   тяжёлым регрессом. На Западе это давно усвоили. Кровожадные инстинкты собственника там нейтрализуются комплексом государственных мер, в том числе и налоговых.  А мы в этом деле   пока простаки. Подняли на пьедестал частновладельца, а других заткнули ему под каблук.

          …Корреспонденцию под заголовком «Чтобы плясали под нашу дудку», в которой я рассказал об оригинальном облике зарождавшегося аграрного собственника, отправил в редакцию, не надеясь, что её опубликуют. Поначалу хотел адресовать текст на имя редактора отдела экономической жизни Егора Тимуровича Гайдара.  Незадолго до этого он, очевидно, с ведома «архитектора перестройки» А. Н. Яковлева, перешел в «Правду» из журнала «Коммунист», где также заведовал отделом экономики. 

           К этому времени в редакции, насколько я мог судить, сгущалась атмосфера неопределённости, легкого раздрая.  Кто-то поспешил покинуть газету, перескочив в издания так называемого демократического толка. Среди перебежчиков оказался и редактор по военному отделу контр-адмирал Тимур Аркадьевич Гайдар. Он переселился в один из кабинетов редакции газеты «Известия» на Пушкинской площади ещё в разгар перестройки.

            О Тимуре Аркадьевиче в «Правде» вспоминали эпизодически и с юмором, обыгрывая его воинское звание c приставкой «контр». Однажды, как вспоминает Михаил Полторанин, Тимур Гайдар пришел на заседание редколлегии в новенькой контр-адмиральской форме. Главный редактор В. Г. Афанасьев внимательно оглядел его невысокую грузную фигуру и не без сарказма сказал: «Вижу, Тимур, вы контра хороший, а вот адмирал – никакой».

           Не знаю, почему коллеги относились к Тимуру Аркадьевичу с некоторым предубеждением. Возможно, из-за того, что его журналистская карьера стремительно пёрла вверх под сенью отцовского имени – Аркадия Гайдара.  Может быть, срабатывала элементарная человеческая зависть…

        И вот где-то в начале 1990 года в редакции объявился второй Гайдар, сменив Василия Александровича Парфенова на посту редактора «Правды» по экономическому отделу. Егор Тимурович поражал какой-то неестественной отстраненностью от редакционных будней. На летучках, в которых мне не раз приходилось участвовать, он не произносил ни слова, нередко c сахарной улыбкой закатывал глазки к высокому потолку конференц-зала или, наоборот, упирался ими в свои ноги.

         На летучках спорили, в меру бранились, и каждый старался произвести на своих коллег неотразимое впечатление. Но Егора Тимуровича всё это никак не трогало. Его равнодушие будто говорило всем нам: всё, что вы говорите здесь – это полная чепуха.  Однажды я зашёл к нему в кабинет, чтобы выяснить судьбу своего материала, отправленного две недели назад. Егор Тимурович, не дослушав меня, скороговоркой выпалил: «Текст отличный, при первой возможности опубликуем».

           Я вышел из его кабинета с довольной физиономией. Секретарша в приёмной посмотрела на меня и с усмешкой спросила:

           – Cказал, что текст отличный и при первой возможности опубликует?

           – Да, так и сказал, а что?

          – Да он всем так говорит.  Но ничего, что от собкоров приходит, он не читает.

          – Как так, почему?

          – Он читает только иностранные газеты и журналы. Видели, какой ворох у него на столе?

Этот случай так задел меня, что впоследствии я старался не связываться с экономическим отделом. Но этот материал «Чтобы плясали под нашу дудку» по своей тематике должен идти как раз через отдел Гайдара. И я, опасаясь, что его там похоронят без объяснения причин, отнес статью в отдел партийной жизни, которым уже много лет заведовал Виктор Стефанович Кожемяко.

          Кожемяко по своему характеру, умению общаться с собкорами, глубокой заинтересованности в их успешной работе был наиболее близок нам – периферийным сотрудникам «Правды». У меня до сих пор сохранились его телетайпные записки о том или ином материале, присланном в отдел партийной жизни. Виктор Стефанович не браковал текст, если даже он не устраивал его, а предлагал варианты, как довести его до кондиции.  Именно благодаря В. С. Кожемяко некоторые собкоры, достойно проявившие себя, были переведены в центральный аппарат редакции на ответственные должности.

           Передав корреспонденцию «Чтобы плясали под нашу дудку» на имя Кожемяко, на третий день я увидел его уже опубликованным.  Меня это поначалу удивило и озадачило: почему так быстро?  Подумав, я понял, что через конкретную локальную историю затронул очень болезненное явление, когда на гребень прогрессивных устремлений общества выскочили прохиндеи, искатели синекур, просто авантюристы. И   чтобы удержаться на этом гребне, они должны давить, давить, давить всех, кто представляет для них опасность. Давить так, чтобы играли под их дудку и не смели поднять голос.

          Увы, и в «Правде» ощущалось настроение уступчивости, заигрывания   с людьми, которые уже показали себя ярыми ниспровергателями советского прошлого, обличителями социалистических идей. Весной 1990 года редколлегия газеты   при поддержке   коллективов крупных промышленных и научных учреждений Москвы и Московской области организовала фестиваль газеты «Правда», приурочив это мероприятие ко Дню печати 5 мая. Фестиваль проходил в павильонах ВДНХ СССР, сопровождался обширной культурной программой и, утверждаю без натяжки, привлёк большое внимание москвичей и гостей столицы.

               Кто-то из руководства редакции предложил представить на страницах газеты мнение известных людей о деятельности «Правды» в перестроечное время. Составили список таких личностей, и среди них оказались фамилии драматурга Михаила Шатрова и главного редактора журнала «Огонёк» писателя Виталия Коротича. Взять у них интервью поручили мне. Очевидно, только потому, что я подвернулся под руку.

          С Михаилом Филипповичем Шатровым удалось связаться с первого раза. По голосу чувствовалось, что он приболел, говорил с хрипотцой и натугой. На моё предложение высказаться по поводу фестиваля газеты «Правда», оценить её деятельность в современных условиях, он ответил кратко и ясно: «Извините, я не хотел бы высказываться на эту тему, она меня сейчас не занимает…»

             Спасибо, что сказал честно, без оговорок. Творчество Шатрова на тот момент я знал поверхностно, хотя пьесы этого драматурга ставились в ведущих театрах страны. А спектакль «Так победим!» не поленился посмотреть во МХАТе весь состав Политбюро во главе с Генсеком ЦК КПСС Брежневым.  

           Пожалуй, именно Шатров первым   из «инженеров человеческих душ» представил Ленина не плакатным вождем, а самым что ни на есть «человечным человеком» с тревогами, сомнениями и ошибками…  По свидетельству близко знавших его людей, Шатров до конца жизни оставался приверженцем социалистических идеалов, но при этом жестко критиковал период сталинской власти.

            Отказ Шатрова от интервью   меня нисколько не огорчил, как и не обрадовало согласие Виталия Коротича порассуждать на страницах «Правды» о достоинствах современной публицистики. Удивительное дело, журнал «Огонёк», который стал редактировать по велению А. Н. Яковлева киевлянин Виталий Алексеевич Коротич, за короткое время стал одним из самых читаемых изданий в СССР. В то же время к самому редактору   было настороженное, скорее недоверчивое, отношение.

             Посвящённые в его писательскую судьбу люди знали, каким он был неистовым критиком капиталистических нравов и таким же ярым защитником социалистических порядков. За книгу «Лицо ненависти», в которой Коротич показал звериный облик США, он в 1985 году был удостоен Государственной премии СССР.  Сам лауреат высказался   тогда о задаче современной публицистики такими словами: «Мы обязаны знать и помнить, что в Советском Союзе воплотились мечты всех трудящихся на земле».  Не прошло и года, как Коротич возглавил «Огонёк», и в нем валом пошли публикации, показывающие звериный облик уже не США, а СССР.

          Редактор «Огонька» принял меня в кабинете, который выглядел как закуток – очень   маленький и бедно обставленный. Мне тогда показалось, что это не его кабинет, а присутственное место какого-нибудь сотрудника. Может быть, того же будущего зятька Ельцина – Валентина Юмашева, нашедшего в журнале должность заведующего отделом писем. Возможно, так оно и было. 

          Виталий Алексеевич встретил меня улыбкой. И эта улыбка не сползала с его лица   до конца нашего разговора.   Он был с ног до головы в какой-то мыльной оболочке. Казалось, протяни к нему руку, и она скользнет, не задев его плоти. Я думал, что он сейчас возьмёт и скажет о главной партийной газете страны что-нибудь неприятное, но верное. Например, о её беззубости, догматичном подходе к освещению жизни партии и страны. Это было бы логично услышать от человека, радикально поменявшего свои идеологические взгляды и распространяющего эти взгляды через многомиллионный тираж популярного журнала.

            Ничего подобного! Виталий Алексеевич начал с комплиментов газете, отметив, что она отказалась от директивного тона, стала более демократичной. А потом пошли общие улыбчивые рассуждения. «Публицистика, – сказал Коротич, – это удел смелых, мыслящих личностей, которые в постоянной душевной тревоге за судьбу Отечества».  Очевидно, у меня не хватило смелости   спросить, а когда он почувствовал, что Отечество наше выбрало не тот путь развития, что мы запутались, как он считает, в социалистических тенётах. Ведь критика в «Огоньке» касалась уже не отдельных одиозных личностей, а самой основы жизнеустройства страны – её экономического базиса и политической надстройки.

            Коротич ещё беспробудно славил социалистический образ жизни и приходил в ужас от мерзостей буржуазного общества, когда в СССР думающие люди вовсю зачитывались «Привычным делом» Василия Белова, повестями Валентина Распутина, публицистическими очерками Ивана Васильева, миниатюрными, с философской начинкой, рассказами Василия Шукшина, эпическими романами Федора Абрамова и Чингиза Айтматова… Это они будили самосознание читателей, показывали, к чему ведет отход от народного мироощущения, от лучших вековых традиций, от идеалов народовластия.

           Горбачевская перестройка замела этих столпов советской литературы куда-то в угол, как мусор, мешающий новому мышлению. А на их место воздвигла творчество писателей, убивающих прошлое СССР, проповедующих индивидуализм, ценности либерального общества, экономические и социальные достоинства западных держав.

           Как об этом поспоришь с Виталием Алексеевичем Коротичем? Ведь я пришел не на дискуссионную площадку, а брать у него интервью. И интервью этого глашатая нового чудного мира получилось  округлым и гладким, как прибрежный камень. Я надеялся, что в редакции его забракуют, но нет!  Опубликовали накануне Дня печати 5 мая.

           Другая встреча в тот же день была с Владимиром Крупиным – писателем, главным редактором журнала «Москва». И она по своему содержанию, по той сердечности, которая исходила от этого скромного человека, уравняла   негативный заряд, полученный от общения с Коротичем. Меня поразили его глаза – глубокие, иноческие, как у обитателей художественных полотен Михаила Нестерова.

           Владимир Николаевич рассказывал о своих давних творческих связях с «Правдой», на страницах которой он не раз выступал с публицистическими статьями на темы деревенской жизни. Говорил, что сейчас, как в никакие другие времена, высока цена здравого смысла, трезвого, рассудочного взгляда на происходящее в нашей стране. Получалось так, что Крупин как бы заочно спорил с упомянутым Коротичем, у которого было много рассуждений о судьбе Отечества, об отречении от старого мира (как в «Марсельезе») и мало практического смысла.

           Невольное противопоставление этих двух значимых людей навело меня на мысль о том, что советское общество незаметно, упорно раскалывается, что в зачатке холодная гражданская война, и слава тому герою, который в будущем возьмёт на себя великую ношу отрезвления и сплочения страны.

ХХХ

         Август 1991 года я провел в командировках в Пензенскую область и Мордовию. С кем бы ни разговаривал, почти каждый клял на чем свет стоит Горбачёва.  Люди от власти были осторожнее на слова, но тоже недовольно хмурились, когда заходила речь о его политике нового мышления и преобразования страны. Кто посмелее, отзывался зло и кратко: трепач, болтун! И всё чаще в обыденных разговорах всплывала фамилия Ельцина. «Крутой мужик, надёжный», – говорили о нём, не зная, собственно, ничего из того, что он представляет из себя на самом деле. А те негативные публикации, которые появлялись о будущем президенте России, воспринимались как клевета и гонения на народного героя.

          19 августа стал громом среди ясного неба только для дурачков. Все давно уже понимали, что Ельцин сметёт Горбачёва и лучше, если бы это произошло без драматических потрясений. Но Борис Николаевич к тому времени уже демонстративно вышел из партии и использовать демократические партийные рычаги для смещения Горбачёва он уже никак не мог. Нужна была чрезвычайная политическая интрига, чтобы с позором изгнать КПСС с политической сцены. И тогда Президент СССР коммунист М. С. Горбачёв лишался бы легитимной основы своего президентства. Таким образом для его  оппонента открывался прямой путь в Кремль.

          Что в те дни происходило в Москве, описано в сотнях книг и брошюр. Телевизионные экраны сохранили кадры исторического значения. Вот ГКЧП во главе с вице-президентом СССР Геннадием Ивановичем Янаевым на пресс-конференции. Вот взъерошенный президент РСФСР Ельцин на танковой броне в окружении напряженных охранников. Вот вице-президент РСФСР Александр Владимирович Руцкой  с пистолетом Стечкина в руке и демонической искрой в глазах. И вот, наконец, сам Горбачёв, якобы освобождённый из форосского плена, со своей семейной свитой спускается по трапу самолёта и на ходу бросает в толпу репортёров странную фразу, которую впоследствии вымарали из всех журналистских отчетов. А сказал он примерно вот что: никто никогда до конца не узнает всей правды о произошедшем!

          Спустя многие годы, я перерыл весь Интернет, чтобы найти контекст, в котором прозвучало это самопроизвольное признание Горбачёва. Не нашел!  И все, кто топтался вокруг него, когда он вышел из самолета во Внуково, в своих воспоминаниях избегают даже намёка на эту ключевую фразу, так неосмотрительно сказанную возбуждённым Михаилом Сергеевичем.

           Когда речь идет о фигурах исторического масштаба, неприменимы обычные человеческие оценки – нравится или не нравится, злой или добрый, честный или лживый.  А мне как раз хотелось понять, как же относились к Горбачеву его земляки – простые люди из ставропольских станиц.  Такая возможность у меня появилась. Я много ездил по степному краю и кавказскому предгорью, общался со старожилами и молодежью. Нет, ничего хорошего о своём знаменитом земляке они не сказали. В лучшем случае презрительно хмыкали, добавляя при этом: а что гуторить, и так всё ясно.

         Одна женщина уже в том возрасте, когда нет смысла и желания врать, сказала: «Мы его звали Мишей-рюкзачком. Любил он подношения. И сам умел подносить». Всё сказанное о Горбачеве и свои собственные впечатления об этой действительно большой исторической фигуре мне хотелось выразить в какой-нибудь притче или в другой иносказательной форме. Так родилась у меня маленькая сказочка под названием «Миша-рюкзачок». Вот она…

         «В привольных степях у отрогов кавказских гор родился мальчик.  И у его колыбели тут как тут появились и злые и добрые феи.  И вот между ними возникла ссора. Добрые феи хотели, чтобы мальчик по имени Миша стал самым добрым и сговорчивым на свете. А чтобы не потерять  его из виду среди большого множества людей, они сделали ему красивую метку на лбу. За что мальчика прозвали потом пятнистым оленем.

          У злых фей была другая мечта. Они вообразили, что с этим Мишей можно провернуть давно задуманный эксперимент. Смысл этого злонамеренного опыта заключался вот в чем. А что, если, думали эти хитрющие злыдни, прицепить к Мише волшебный рюкзачок, а в нем – всевозможные желания, на которые только способен человек. И не обязательно плохие желания. Пусть они будут вперемешку с хорошими, даже благородными!  И от самого Миши будет зависеть, каким желаниям он отдаст себя.

       Добрые феи на то они и добрые, что их легко можно обмануть и даже взять в свои союзники. И они согласились с этим экспериментом. Тем и закончилась эта ссора у колыбели мальчика.

         Тем временем Миша рос не по годам, а по дням. И всегда за его спиной торчал рюкзачок, в котором таились как нехорошие, так и добрые желания.  И чем старше становился Миша, тем чаще в рюкзачок попадали всяческие хотелки от разных людей, видевших в нём всемогущего человека, который мог, как они думали, исполнять не только свои, но и их мечты. 

          Злые феи, следившие за каждым шагом  Миши, решили научить его вранью. Так будет легче, думали они, выдавать дурные желания за благочестивые. И вот Миша, став уже взрослым человеком, так ловко научился врать, что даже его покровители-феи изумились его способности втирать очки со сказочной   изворотливостью. Вот представьте, врет он и при этом говорит: а вот всю правду я вам –  фигушки! – никогда не скажу. И люди думают: ага, значит правду хоть и не всю, но сказал нам до этого. Вот шельмец-шельмецом, а всё-таки честный, сам признаётся, что не всю правду сказал.

            Так и жил Миша-Рюкзак – половинка на серединку. Что он ни сделает, вроде бы, на первый взгляд, хорошо. А приглядишься – пустота какая-то. Конечно, добрые феи очень были расстроены. Как же они недоглядели, как проморгали перерождение Миши? Ведь в его рюкзачке   были добрые, благородные желания. Почему они не возобладали над вожделениями пакостливыми?

           А Миша-рюкзачок и сам был не рад такому двойственному положению.  И пошёл он бродить по свету, чтобы избавиться от гнетущих его чувств. Но худая слава, как говорят, всегда впереди бежит. Куда он ни придет, а там уже говорят: так это Миша-рюкзачок! Тот самый, который    насмерть изоврался. Так и бродит он туда-сюда.  Так долго бродит, что люди уж и не знают: то ли он бродит, то ли тень его…»

ХХХ

           В провинции известие о ГКЧП вызвало двойственную реакцию.  Сужу по своим наблюдениям в Ульяновской области. Местное руководство замерло, выжидая, кто победит. Народ, как всегда, безмолвствовал.  Дальнейшее развитие событий в любом случае ничего хорошего не сулило. Каждая из сторон стремилась найти опору в силовых структурах, СМИ ну и, разумеется, у руководителей территориальных исполнительных и законодательных органов.  

           Председатель Ульяновского областного совета народных депутатов Юрий Фролович Горячев тоже занял выжидательную позицию.  Местный народец по этому поводу посмеивался, гадая, какую он теперь шапку наденет –  красную или белую.  Как только стало ясно, что Б. Н. Ельцин пересилил ГКЧП, все сразу встрепенулись и поспешили засвидетельствовать свою верноподданность новому идолу.

            В Ульяновске кучка врожденных активистов, непонятно какой политической ориентации, пошла громить обком партии. Их кто-то вовремя остановил и выдворил из коридоров здания. Такие же активисты через местные СМИ стали выяснять, а где был тот или иной человек 19 августа, кого он поддержал. Это было безумие кучки заигравшихся в политику идиотов. Но это стало двойным безумием, когда   областная прокуратура стала выдёргивать на допросы людей, подозревая их в измене Родине.

        Одного такого «изменника», моего коллегу, председателя Ульяновского областного комитета телерадиовещания Юрия Наумовича Гражданцева, я застал в его кабинете в полуобморочном состоянии. Обложившись пачками сигарет, он беспрерывно курил  и на моё приветствие как-то безнадёжно и скорбно махнул рукой.

        – Областной прокурор шьёт мне дело по шестьдесят четвертой статье УК РСФСР, – сказал Гражданцев, очевидно, сам ещё не веря в то, что произнес.

       – Успокойся, выпей водки! – сказал ему как можно равнодушнее. – Какая к черту измена! Ты давал в эфир документы ГКЧП под грифом ТАСС?  Это так? Значит, ты просто выполнял свои служебные обязанности. Что, прокурор этого не понимает?

         Прокурора области   я знал   не только по личным встречам. От своих коллег, работающих в местных СМИ, я почерпнул довольно достоверную информацию о его человеческих качествах. Да и сами прокурорские работники, съевшие с ним не один пуд соли, характеризовали своего шефа отнюдь не в радужных красках. Его прокурорская прыть после разгона ГКЧП   пошла ему в зачёт.  Спустя какое-то время он получил на погоны ещё одну поощрительную генеральскую звезду. А когда в 2000-х создавались в России федеральные округа, то получил назначение в одно из таких административно-территориальных образований на должность заместителя Генерального прокурора – прокурора округа.

       К счастью, Юрий Гражданцев вышел целым и невредимым из жерновов политической грызни.  Но тот испуг оставил глубокий след в его характере. Он продолжал руководить ГТРК «Волга» ещё десять лет, но пребывал в постоянном напряжении, с вечной оглядкой, как бы не вляпаться ещё во что-нибудь…

        События, связанные с ГКЧП, непосредственно коснулись дальнейшей судьбы газеты «Правда». Как мне рассказывали позже сами правдисты, главный редактор газеты Иван Тимофеевич Фролов, лечившийся в те дни на одном из курортов Германии, первым делом, когда сообщили ему по телефону о приостановке выпуска газеты и блокировке финансовых счетов, встревоженно спросил: «А кто же тогда оплатит моё лечение?»

       Думаю, что это злая выдумка. Не мог так отреагировать человек с философским складом ума. Во всяком случае, он бы не стал высказывать в первую очередь такую бюргерскую озабоченность, когда речь шла   не о чём-нибудь, а о дальнейшей судьбе издания с таким большим революционным и политическим прошлым.

         И. Т. Фролов в «Правду» уже не вернулся. Главным редактором стал Геннадий Николаевич Селезнёв, занимавший до этого должность первого заместителя. С этого момента она перестала быть органом ЦК КПСС, став общеполитической газетой, издаваемой трудовым коллективом.  По инерции ещё действовал собкоровский корпус, но его связь с редакцией сошла на нет.  Сама редакция лишилась большей части своих помещений, уступив их новорожденной правительственной «Российской газете».

            После событий октября 1993 года «Правду» снова взяли в жёсткий оборот. Сразу после    ельцинского вооруженного разгона Верховного Совета РСФСР   министр печати и информации В. Ф. Шумейко (в народе его почему-то звали Шумей-камыш) выдвинул требование сменить название газеты и главного редактора. Только при выполнении этого условия разрешалось возобновление выпуска газеты.

             Было очевидно, что коммунистические издания медленно, но верно хоронят. «Правда», оставшись без финансирования, стала искать себе платежеспособного издателя. И такой нашелся в лице состоятельного греческого бизнесмена Янниса  Янникоса. После этого в московский идеологический обиход   было запущено язвительное толкование о том, что коммунистическую «Правду» спасает капиталист Янникос. Всё это делалось с таким умыслом, чтобы убедить обывателя в патологической беспомощности всего, что связано с идеями социализма.

          Мало кто знал, что Яннис Янникос был убеждённым сторонником СССР, отважно воевал в рядах греческого сопротивления против фашизма. Став издателем, он многое сделал для укрепления культурных связей между СССР и Грецией. Одним словом, его финансовый патронаж над «Правдой», попавшей в проскрипционный список, был актом мужества и солидарности, а не выгодным предпринимательским проектом, как утверждали кулуарные пересуды. В 1997 году «Правда» стала органом КПРФ,  и необходимость   в финансовой помощи Янниса Янникоса   сама по себе отпала.