Дидро, Кант, Гегель… Разные это были люди. Каждый со своими пристрастиями, привычками, взглядами на жизнь и мироустройство. Один из них носил «вещь в себе», безвылазно торчал в своем родном городе, даже ни разу не удосужившись поглазеть на Балтийское море, не любил разгильдяйства и придерживался строгих взглядов на государственное устройство, почтительно относился к вину и беспощадно боролся с клопами.    Другой насекомым не мешал, вещь носил на себе. Пребывая в России, «открыл» там народ нганасанов (нганасаны – это малочисленный народ, который живет на полуострове Таймыр. – ред.). Являлся сторонником либерализма и даже, подумать только, вольнодумства. Тексты писал не гусиным пером, а зубочисткой, да вдобавок чернилами, изготовленными по собственному рецепту из красного вина.

         Третий – диалектический идеалист, неутомимый борец на полях философских битв, автор государственной идеологии Германии. Как ни старался Карл Маркс, он так и не стал его последователем, ни разу не споткнулся о рельсы материализма. Благодаря ему, диалектическому идеалисту, Берлин стал мировой столицей философии девятнадцатого века. Гуси тоже уважали этого мыслителя и считали его своим.

         Что же объединяло философов? То, что они жили в одном столетии (почти ровесники) и были великими учеными, каждый со своей философской школой. И школы эти, в отличие от их государств, никогда не вступали в борьбу, а естественным образом дополняли одна другую. Все они одновременно занимали центральное место в европейском Просвещении. Все они были великими.

         Такое единение (даже в противоположностях) крепче «четвероякого корня», если использовать оборот Шопенгауэра. Оно-то и укоренило их навсегда в необъятных просторах философской вселенной.

Нганасаны и красный халат просвещенного европейца (Дени Дидро)

         «Одолжить, что ли, у Вольтера его соболью шубу? – размышлял Дени Дидро, собираясь в дальний вояж из Франции в Петербург. – В этой невразумительной стране всегда собачий холод». И, передернув плечами, поморщился. Предстоящее странствие в Россию было его первой и единственной зарубежной поездкой. Готовился к ней Дидро со всей основательностью, целых шесть лет. Причина тому была уважительная.

         Ведь пригласила его в столицу огромнейшей державы сама императрица Екатерине Вторая. Более того, уже на девятый день после своего триумфального восшествия на престол. «Приезжай поскорее, дорогой Дениска, – писала царица. – Намерена посоветоваться с тобой кое о чем. Да и твою „Энциклопедию“, этот бесценный словарь цивилизации, хочу поскорее издать, поскольку на твоей родине мешкают с ее публикацией. Куплю и твою личную библиотеку; ведь ты, я знаю, сидишь на мели. Не сомневайся, заплачу щедро, пятнадцать тысяч франков. У нас ты можешь излагать свои мысли свободно и безбоязненно».

         Таким способом мудрая русская властительница навсегда привязала к себе французского философа крепкими узами благодарности. Он в соответствии с указом Екатерины стал даже пожизненным хранителем собственной библиотеки, насчитывающей легионы томов, с ежегодным содержанием в тысячу франков. Жалованье было выдано на пятьдесят лет вперед. Это были большие деньги. На них Дидро мог купить не одну, а десятки, может быть, и сотни собольих и шеншиловых шуб.

         Но он купил китайский красный халат. Напялил его на плечи и понял, что все вокруг выглядит ужасно; словно, по его выражению, «среди вещей сразу исчезли координация, единство и красота». Влияние красного халата не на шутку взбудоражило философскую мысль Дени.

         Дидро никак не ожидал, что его пребывание при дворе северной Семирамиды растянется почти на пять месяцев, и все это время, отлучаясь из здания театра имени «Ленсовета» на Владимирском проспекте, куда ему оформили временную прописку, он будет вести с императрицей ежедневные беседы с глазу на глаз. Обыкновенно их встречи продолжались с трех и до шести часов пополудни.

         Говорили обо всем: о подъеме промышленности и крестьянского хозяйства, о развитии народного образования и науки, искусства и здравоохранения, о совершенствовании государственного устройства и социальной сферы (конкретно – об улучшении бытовых условий людей разных сословий), об искусственном интеллекте, о внешней и внутренней политике; словом, до мельчайших крупиц разбирали и анализировали жизнь империи.

         А на ее просторах в это время бушевал мятеж. Некий «разбойник с большой дороги» (так Екатериной был назван Емельян Пугачев) пытался осуществить государственный переворот. Однако «этот урод рода человеческого» (опять же слова Екатерины) нисколько не мешал ей наслаждаться беседами с Дидро.

         Философу разрешено было говорить все, что только придёт в голову, и не думать об этикете. Увлекающийся, пылкий Дидро и не стеснялся: случалось, что во время разговора он хватал императрицу за ладонь, фамильярно хлопал по коленке, размахивал руками. Екатерина жаловалась, что после таких философских бесед у нее все бедра в синяках, и наконец нашла нужным поставить между собою и Дидро столик.

         Но и это не утихомирило мыслителя. Он договорился до того, что предложил императрице отказаться от единоличной власти и править сообща с народными избранниками, упразднив сословные привилегии. Дидро был убежден, что союз философов и правителей не только возможен, но и необходим. Как бы то ни было, но общий язык собеседники нашли, и через пять месяцев, когда французский визитер уезжал из Петербурга домой, они расставались закадычными друзьями.

         Тут надо заметить, что признания просвещенной русской императрицы, да и всего прогрессивного человечества, Дени Дидро добился лишь на шестом-седьмом десятке лет своего пребывания на планете. А до этого он вел жизнь незаметную и малопривлекательную, порой даже разгульную. Учился кое-как: сначала на священника в иезуитском колледже Людовика Великого в Париже, затем в янсенитском учебном заведении д’Акур на юриста. Работал тоже кое-как и кое-где, предпочитая образ жизни «свободного художника». Особых денег ему это не приносило, и Дидро начал интеллигентно намекать окружающим: хотелось бы материальной помощи. Но поощрять его безудержное стремление к развлечениям, которые он ставил превыше всего, никто не желал.

         Как это часто бывает, встать на правильный путь (в данном случае – философский) помог случай. Дидро сидел в своей еще не проданной библиотеке и читал книгу о нравах и обычаях разных народов. Интересно? Очень. И тут внимание Дени привлек рассказ одного из путешественников о каких-то непонятных нганасанах. Что это за люди, откуда взялись? Схватился за толковые словари, но ни о каких нганасанах (от автора: самых северных жителях Евразии, обитающих на побережье Ледовитого океана) нет ни слова.

         Тогда решил обратиться к энциклопедии. Но вовремя вспомнил, что ни больших, ни малых энциклопедий еще никто не написал, их просто не существует. Упущение! И вдруг стукнуло то ли в окно, то ли в голову, осенило: «Сам напишу энциклопедию, и даже не один том. Кстати, расскажу и о нганасанах». Разумеется, в хаосе мыслей Дени напрочь забыл о своем намерении относительно далекого северного народа. Тем не менее нганасаны каким-то образом узнали о благородном порыве великого француза и в знак своего почтения прислали Дидро оленью доху, унты и малахай.

         И вот началась работа. Она заключалась в том, что, протерев носовым платком поверхность письменного стола, Дидро придвинул к нему массивный резной стул и, обхватив голову руками, сидел и, не теряя ни минуты, думал в течение трех часов. Он размышлял о формате и структуре издания, о том, каким наукам и ремеслам отдать предпочтение, в каком порядке размещать статьи, заметки, информацию, на какой бумаге печатать книги, в кожаной или сафьяновой обложке. Потом брался за… зубочистку, которую использовал вместо гусиного пера. Чернила у Дени были тоже особые: он соскребал с решетки окна какое-то количество свинца и растворял его в стакане красного вина. О патенте на изобретение не позаботился, а жаль, потому что потомки до сих пор не могут восстановить пропорции.

         Но больше всего Дидро занимал вопрос: сколько же понадобится времени, чтобы собрать и осмыслить необходимый научный материал? сколько часов, дней, недель уйдет на написание текстов (да еще на французском языке, в котором, скажем, четыре звука отображаются восьмью буквами)? Считал и так и этак – получилось не менее пятисот лет. Но где взять столько времени?

         И снова Дидро осенило: «А на что же друзья-коллеги, вся эта философская рать?» Он сорвался со стула и помчался по адресам – к Даламберу, Руссо, Вольтеру, Гольбаху, Монтескье. Великие умы эпохи Просвещения пришли в восторг от идеи собрата: «Пятисот лет  нам не понадобится. Уложимся в четверть века». И уложились, выпустив за это время (к 1772 году) семнадцать томов статей и одиннадцать томов иллюстраций «Энциклопедии». Представляете, а если бы Дидро в одиночку трудился 500 лет? Нет, невозможно даже вообразить –  «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел» увидела бы свет в 2272 году!

         Цель проекта была достигнута – «собрать знания, рассеянные по свету,  привести их в систему, понятную для людей, ныне живущих, и передать тем, кто придет после нас, с тем, чтобы труд предшествующих веков не стал бесполезным для веков последующих». «Энциклопедия» стала подлинным триумфом просвещенной мысли Франции, настоящим кладезем знаний и оказала огромное влияние на развитие цивилизационных процессов в масштабах всей человеческой популяции. Заодно на свет появилось целое племя универсальных людей – энциклопедистов.

         Дидро был материалистом (за что был однажды посажен тюрьму Венсенского замка) и параллельно с работой над «Энциклопедией» искал ответы на сложные философские и житейские вопросы. Он громогласно заявил, что только материю признает единственно существующей субстанцией, проявления которой – единичные вещи. Дуалистическое учение с его раздвоением духовного и материального начал категорически отрицал. Мышление, по его мнению, возникает из атомов (носителей ощущений). В результате их соприкосновения возникает сознание, единое у людей и Вселенной. Главные средства познания – наблюдения, размышления и эксперимент. Природу он называл книгой. Ученые читают ее страница за страницей, но никогда не будет того, что кто-то перевернет последнюю.

         Эти и другие умозаключения Дидро, смелые, образные и замысловатые, изложены им в трудах «Письма о глухих и немых в назидание тем, кто слышит», в «Мыслях к объяснению природы», «Философских основаниях материи и движения», в «Разговоре Даламбера и Дидро» и в других произведениях. Среди идей Дидро можно встретить утверждение о том, что человек представляет собой исключительно то, что из него способно сделать его окружение и воспитание. При этом каждое действие, которое он совершает, – необходимый акт в общем мировоззрении.

         Но быть только философом Дени показалось мало. «Надо расширять творческий диапазон, – решил этот уникум. – Вот мой друг Руссо… Какой хват! Взял да и написал книги про какую-то Юлию, про Эмиля. А чем я хуже? У меня тоже есть молодые друзья. Опишу-ка их жизнь. Стану литератором».

         Снова сел за стол и не поднимался из-за него пока враз не написал две повести – «Племянник Рамо» и «Жак-фаталист и его хозяин». Читать их легко, потому что на страницах полностью отсутствуют штампы и словесные украшения, простым языком описывается быт, поведение людей в самой обычной обстановке. Одним из лучших образцов французской прозы стал и роман «Монахиня», в котором удивительно сочетаются психологическая правда и очень смелый для того времени натурализм. Бестселлеры восемнадцатого века! Иначе не скажешь.

         Театры Дидро посещал уже как именитый автор. Его усаживали на лучшие места, лебезили перед ним, несмело, ни на что не надеясь, просили что-нибудь написать для сценической постановки. А он взял да и написал. Написал, став родоначальником нового в театральном искусстве жанра – драмы, две пьесы – «Отец семейства» и «Побочный сын, или Испытания добродетели», начисто разрушив традиционные для того времени правила классицизма. Чем не авангард?!

         Новые эстетические принципы, которые провозглашает Дидро, можно проследить и в его отношении к изобразительному искусству. Он регулярно публикует обзоры парижских литературных и театральных салонов в рукописной газете своего приятеля Гримма, которая называлась «Литературная корреспонденция». По подписке ее рассылали влиятельным князьям и монархам. И на этой дидактической стезе он неторопливо дошел до того, чего и хотел –  простых истин, правды и человеческого долга.

         Велик был Дидро, и всякий его уважал. Но еще более великой была Екатерина Великая. Она не поддалась давлению его либеральной мысли. Ничего ты не понимаешь в русской жизни, вздыхая от досады, думала императрица, и поучения твои мне не нужны. (Впрочем, один совет ей понравился – создать коллекцию в Эрмитаже). Ишь чего захотел европеец безрассудный: чтобы царица российская отказалась от единоличной власти и правила вместе с какими-то народными избранниками.

         Так и заявила во всеуслышание: «Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: законы, администрацию, политику, финансы, — и заменить все неосуществимыми теориями». И вдруг всполошилась: если все же это и случится, то по крайней мере не при ней. Впрочем, Дидро и сам впоследствии согласился, что «идеи, будучи перенесены из Парижа в Петербург, принимают иной цвет». Огненный и непонятный, как у его китайского халата.

         И все же велик был в своей обгоняющей время мысли философ-просветитель, энциклопедист, писатель и драматург Дени Дидро.

Вилка на звездном небе (Иммануил Кант)

         И зачем он из своего родимого имени выбросил заглавную букву Э, заменив ее на И? Чем Иммануил лучше Эммануила? Сам он объяснял это тем, что так, дескать, ближе к Богу и подальше от «Эммануэль», сомнительно известного кинофильма. Непонятно. Но у философов всегда так. Чем невразумительнее, тем, на их взгляд, более убедительно. Впрочем, философия Канта тоже вызывает порой недоверие. Но разобраться в ней, продираясь сквозь хромающий литературный слог мыслителя, можно.

         К своим теориям, постулатам, идеям он шел тернистой «тропой философа» – Иммануил Кант так назывался ежедневный прогулочный маршрут по липовой аллее вдоль набережной реки Преголи. Поскольку Иммануил за пределы Кенигсберга никогда не выезжал и даже ни разу не глянул на Балтийское море, до которого было рукой подать, то иногда ради  любопытства позволял себе и прогулки по улицам.

         Гулял в любую погоду, даже простуженным, не менее двух часов. И накрутил такой километраж, что его хватило бы, чтобы пешком дойти до «Уралмашзавода», в сооружении которого участвовали будущие строители социализма, потомки Канта по линии его брата Иоганна Генриха, неизвестно каким ветром занесенные в Россию.

         Постойте, ведь и сам Иммануил Кант четыре года был подданным Российской империи, с тех пор, как ее армия в 1758 году вошла в Кенигсберг. Присягал на верность не кому-нибудь – Елизавете Петровне! Но Петр Третий, вернув город королю Пруссии, освободил ученого от клятвы российскому престолу. А жаль – был бы теперь русский философ Иммануил Кант. В Калининграде, впрочем, таковым его и считают.

         Вообще жил Кант интересно.

         Ровно в четыре пятьдесят пять утра в никогда не отапливаемую спальню философа врывался отставной солдат прусской армии Мартин Лямпе, строевым шагом подходил к постели и по-казарменному во всю глотку орал: «Подъем, герр профессор!» Кант облачался в халат и уже через пять минут уплетал легкий завтрак. Кофе в утреннем рационе отсутствовал.

         Встав из-за стола, четыре часа предавался размышлениям и написанию философских книг и статей. Потом отправлялся в университет читать лекции студентам. Голос у него был слабый, модуляциями и тембром Кант не владел. Поэтому на занятиях царила тишина, что очень нравилось университетскому начальству.

         Затем происходило самое увлекательное – Кант обедал. Процедура начиналась в 12.15 и продолжалась два часа. Видимо, тщедушный Кант (ростом в 157 см) съедал так много, что до следующего утра к пище не притрагивался. Он никогда не трапезничал в одиночку и приглашал за свой стол от трех до девяти человек. Беседовал с ними о чем угодно, только не о философских проблемах. Например, о новейших средствах уничтожения клопов. Однако сам химическими препаратами не пользовался. Поступал по-другому.

         Заметив, что в квартире появились насекомые, Иммануил купил красно-зеленого попугая и, чтобы не забыть, как его зовут, назвал именем своего слуги. Мартин должен был летать по комнатам и взмахами крыльев разгонять клопов. Но те попугая не боялись и не спешили избавить философа от своей компании. Тогда Кант проявил творческую выдумку.

         Поскольку он не любил ни шнапса, ни пива, предпочитая им хорошее вино, то принудил попугая набирать его в клюв из своего бокала. Это дороже, но что поделаешь. Мартин оказался понятливым. Вино ему пришлось по душе, и он отважно устремлялся в атаку, поливая врага ценным напитком. И так раз за разом, пока и бокал, и бутылка не оказывались пустыми. Клопам же пьяное состояние не нравилось (теряли ориентировку), и они убрались восвояси.

         Вскоре туда же отправился и прусский отставник Лямпе. Ему совершенно не пришлось по нраву то, что попугай был назван его именем (солдат птахе не товарищ). Выразил Канту свое неудовольствие и тут же был уволен за дерзость. Правда, философ назначил ветерану ежемесячную пенсию из своего кармана. Но одновременно через суд добился решения о том, чтобы Лямпе никогда не мог находиться рядом с ним. Сокрушался лишь об одном: теперь не с кем по вечерам играть в карты. Отставной солдат находился за пределами отмеренного судьями трехкилометрового радиуса.

         Траекторию же мысли философов постичь невозможно. Мелкая, на первый взгляд, незначительная деталь побуждает их создавать эпохальные произведения. Для Канта такой деталью стала вилка соседа.

         За обедом он по рассеянности опустил ее в свой карман. Обнаружив этот предмет, принялся косноязычно оправдываться: «Вот она, вилка! Вещь у меня! Нет, вещь во мне!» Окончательно запутавшись, выкрикнул еще более невразумительно: «Вещь в себе!»

         И это вместо того, чтобы сказать просто: «Вилка у меня, я нашел ее у себя в кармане». Так нет же – нашел вещь ни где-нибудь, а именно в себе, тьфу, будто он ее проглотил. Сам же ведь утверждал в «Критике чистого разума», что надо мыслить и познавать.

         А это у Канта получалось здорово. Основоположник немецкой классической философии так описал пространство и время, что это побудило чудака Эйнштейна открыть принцип относительности. Кант впервые высказал идею о том, что у животных могут быть права и принялся их защищать. Права личности он тоже отстаивал со всей энергией и стал чуть ли не диссидентом, положив начало движению правозащитников. Морализировал и полагал, что источником морали является сам человек, а не какие-то там внешние или потусторонние силы. Правила поведения человека, совершенствование нравственного облика и знаменитый «категорический императив» – это одно и то же. В «Критике практического разума» философ утверждает, что для человека должны быть ценностью и окружающие его люди, и он сам. Правильно.

         Одно только не получилось у Канта – примирить воинствующий материализм с идеализмом, родоначальником которого он являлся. Не помогла даже концепция свободной личности, которая призывала следовать долгу и содействовать счастью других. Видимо, каждая сторона понимала долг по-своему.

         И все же Кант не отчаивался: «Философия всегда приходит слишком поздно. Сова Минервы начинает свой полёт лишь с наступлением сумерек. Звёздное небо надо мной и нравственный закон во мне». Сказано на все века, поэтично и убедительно.

         … В двадцать два ноль-ноль Имануил Кант проскальзывал в постель под одеяло. Сбросив на пол напудренный парик и нахлобучив на голову замысловатый философский колпак, он засыпал. Ночью не храпел, спал добросовестно и негромко. Громкой была всемирная слава Канта.

Пулемет опровергнуть нельзя (Георг Вильгельм Фридрих Гегель)

         Отец юного Георга Вильгельма Фридриха работал в канцелярии герцога Ойгена и часто брал с собой на работу сына. Юному Гегелю трудно было выговорить титул и фамилию вельможи, и он сократил их до ге-ге. Герцог не возражал и, подшучивая, обращался к Гегелю теми же словами – ге-ге. Впоследствии, исходя из нежелания выговаривать фамилии и герцогское звание полностью, заменой их двойными ге, Георг Вильгельм Фридрих утвердил в философских просторах закон двойного отрицания. Вот откуда и на какой историко-бытовой основе он взялся.

         Однако автор знаменитых теорий абсолютного идеализма, единства и борьбы противоположностей и прочих невероятно смелых идей своего века не мог доступным языком объяснить простым смертным суть своих философских изысков. Не потому, что был косноязычен. Говорить и писать он умел. Но так наукообразно и запутанно, что понять его не могли порой даже коллеги. А кроме того Гегель конфузился и терялся в контактах со слушательской аудиторией.

         За все это братья-философы нещадно критиковали Георга Вильгельма Фридриха. Сложность немецкой звезды философии стала притчей во языцех. Особенно далеко заходил в насмешках Артур Шопенгауэр. Он называл умствования Гегеля издевательством над философией, напыщенной галиматьей, нагромождением бессмыслицы и даже бредом душевнобольного. В сборнике эссе «Парерга и паралипомена» есть, например, такие строки:

         «Если вы хотите превратить юношу в посредственность, неспособную мыслить, лучшее средство – чтение Гегеля. Ибо, погрузившись один раз в чудовищную трясину пустых слов и абсурдных построений, молодой ум навсегда утратит вкус к размышлению. Чтобы охладить пыл ученика, подающего чересчур большие надежды, наставнику следует заставить его изучать Гегеля до полного изнеможения».

         Спорно, разумеется, и зло. Но оставим эти слова без комментария. Будем исходить из того, что два германских гения просто не сошлись во взглядах; отсюда и чрезмерно горячие эмоции одного из корифеев философии.

         Как впоследствии выяснилось, ученая непримиримость объяснялась очень просто: философской модой конца восемнадцатого – начала девятнадцатого веков. «Для иных из нас сложность высказывания сделалась показателем мастерства», – констатировал Шеллинг (кстати, тоже не самый простой автор). Поэт Гейне даже удивился: чего это, общаясь друг с другом, философы жалуются на непонимание публики. Пишите и говорите правильно, и тогда вас поймет даже кухарка.

         Однако Гегель, проповедник диалектического идеализма, находил такие философские битвы нормальным явлением и считал противоречия двигателем мышления. В то же время дистанцию между мыслью и реальностью он взял да и упразднил. В двадцатом веке с этим не согласился сначала немецкий историк науки Х. Й. Штериг («аргумент можно опровергнуть, а пулемет – нельзя»), а затем также испанский драматург Х. Бергамин («противоречие можно разрешить словами, а в противостоянии понадобятся кулаки»).

         Конечно, в драку с кулаками Гегель не вступал. Его безотказным оружием стала аргументированная, остро заточенная мысль. Не зря же после того, как мыслитель переехал в Берлин, столица Германии стала мировым философским центром девятнадцатого века.

         Однажды Георг Вильгельм Фридрих задумал жениться. Его избранницей стала Мария Елена Сузанна фон Тухер из знатной баварской семьи. Делая предложение своей невесте, Гегель был так смущен ее родовитостью, что каждую наличествующую в таких случаях фразу разбавлял бесконечными ге да ге. Мария Елена Сузанна его за это укоряла.

         Оправдался он перед нею концептуальными трудами «Феноменология духа» и «Наука логики». Вообще то оправдываться Гегелю не было никакой необходимости. Кто она? Подумаешь – богачка. А он то – величайший ученый мира! Его трактовка философии права стала государственной идеологией немецкой власти. Мыслитель даже получил от монарха особую награду «за достойную службу немецкому государству». Если Гегель и благодарил за милость первое лицо страны своими ге-ге, это ничего не значит – великому человеку дозволено много.

         Тем временем гегелевские ге-ге вошли в научный обиход, стали своего рода философским сленгом. Гегекающих последователей философа начали называть гегельянцами. Было очень удобно. Сказал ге-ге – ехидно, серьезно, растерянно, раздраженно, весело, значительно, вызывающе, тревожно, назидательно – и тебя все понимают.

         И вот такая феноменология духа. Гуси, которые всегда говорили га-га, пообщавшись с Гегелем, начали кричать ге-ге.

         Уму непостижимо, как велик был Гегель, загнанный безжалостным Марксом на нержавеющие рельсы материализма.