В голове   гудело: нельзя было мешать водку с портвейном. Знал он это… Он покрутился на диване, хотел поправить подушку, закашлялся, захрипел, и рухнул в гудящую бездну, вспыхивающую редкими огнями. Черная бездна приняла его, он заснул тяжелым, еще пьяным сном, похожим на смерть.

I

         Сквозь ресницы он увидел рыжего лохматого кота Барсика, мягкий утренний свет заполнял спальню. Барсик ткнулся холодным носом в щеку, завел свою песню. За окном пели птицы, клены шумели, в дом широкой волной вливались ароматы цветущей липы.

         Он с радостью вздохнул и повернул голову, ища глазами её. Она всегда была рядом. Она была восхитительно молода и прекрасна: золотые волосы до пояса, синие лучистые глаза, фарфоровое лицо, с которого не сходила легкая улыбка.

         Её подушка была пуста.

         Он позвал её, потом, обеспокоенный, крикнул. Голос пролетел по комнатам и  потух. «Где же она?», –  подумал он. Его любимая всегда была рядом.

         – Где ты? – прошептал он.

         В ответ мяукнул Барсик, жмурясь и мурлыкая, кот сказал:

         – Любимая хозяйка отправилась на базар.

         – На базар? – удивился он. Универсальные магазины, сверкающие витрины торговых центров, много чего подобного было в их городке, а вот базара… Не было у них базара.

         Кот продолжил:

         – Наша любимая хозяйка надела шубку, шапочку, валенки. И варежки с синими звёздочками, мяконькие такие, мои любимые. Мяконькие… –  промурлыкал рыжик с удовольствием.

         – Шапку, валенки, рукавицы. Шубку? Зачем?

         Барсик потерся о плечо и произнёс с важностью:

         – Отправилась за рождественской елкой.

         – Что, в июле?

         Барсик сделал удивленный вид, вытянул мордочку, махнул лапкой:

         – Если не веришь, глянь в окно. Убедись.

         Потирая виски, он подошел к окну.

         Удивлению его не было предела: за окном искрился снег, в высоком голубом небе пылало солнце, посылая вниз жалящие лучи, под ними снег становился розовым, отбрасывая сочные синие тени. За окном, несомненно, была зима, трещал настоящий мороз, там стоял весёлый январский денёк.

         На снегу сидели те, кого он и его любимая хорошо знали, подкармливали, носили колбасу и сосиски и, бывало, ласкали. Еще они дали бездомным кошкам имена: там были Принц, Конфеточка, Лёлик и Мавр. Кошки во все глаза смотрели на него и будто что-то от него ждали.

         – Спроси уж их, они-то не соврут, – пробормотал Барсик.

         Кошки услышали, согласно закивали, затараторили: хозяйка в шубке, шапочке, валеночках и рукавичках отправилась на базар.

         – За елкой к Рождеству, – отчетливо произнес их главный, старый облезлый Принц. Остальные согласно завиляли хвостами, Мавр даже повалился на бок и начал кататься по снегу, смеясь и радуясь неизвестно чему.

         – Как же мне туда попасть, на базар, к своей любушке, она там без меня потеряется. Вдруг обидит кто. Да и где этот базар с елками? – пробормотал он в растерянности.

         Тут же и опомнился: «Сейчас же лето, какая ёлка! Зачем? Как мне быть?»

        – Без проблем, – услышал он Барсика. – Сей миг будем там.

         – Ах так, Барсик, шутки решил со мной шутить, так я тебя проучу. На тебе поеду на базар.

         И уж было хотел оседлать котишку и, закрутив его хвост, подобно пропеллеру, в самом деле полететь неизвестно куда.

         – Нет, нет, – заголосил испуганный кот, – не надо на мне ездить, так нельзя, тут другая реальность.

         Он удивился: другая реальность, и это кот говорит? Он точно кот? Он уже хотел спросить: ты кто, Барсик?

         Но тот, отчетливо промяукав, сказал:

         – Только ты можешь всё устроить, скоро Рождество, попроси сам знаешь кого. Не мешкай! – захрипел взволнованно.

         И верно, на Рождество, происходят чудеса. Всё возможно, даже и то, что совершенно невозможно, а свершается. Всё, что задумаешь, сбывается. Ну, ёлочку, так ёлочку. И любимою мою красавицу чтоб в сей же час обнять любовно.

         – Ёлка, ёлочка, ну, разумеется, дело в ней! – уверенно сказал он.

         – Точно! Проси ёлку! – мяукнул взволнованный Барсик. – Скажи: елочка, зажгись!

         Он закрыл глаза и представил рождественскую ёлочку, такую точно, какую ему в детстве наряжали, с разноцветными шарами, с Дедом Морозом из ваты, обсыпанной серебристыми звездочками, красивее ее не было ни у кого, и подарки он находил под ней, о которых мечтал целый год.

         – Ёлочка, зажгись! И ещё: хочу обнять мою любимую, ту, что с синими глазами лучистыми и золотыми волосами.

         Только сказал, как в тот же миг что-то лопнуло, треснуло, его повернуло, засверкало, огненные искры брызнули, обдало и жаром, и холодом, и острым ветром обвеяло, тут узрел он небо в блистающих алмазах, и босоногих мальчишек с крыльями, на вид дерзких, весёлых, и толкавшихся с ними таких же сорванцов, но почти черных, показывающих языки, строящих уморительные рожи, крутящихся в хороводе вокруг нестерпимо для человеческого глаза сверкающей звезды. А за этим небом показался ему краешек другого, а за ним будто бы еще одно чудесное небо светилось прозрачным светом. Увидел он, и как чертёнок, оседлавший лохматую метлу, пронёсся по небосводу.

         Полетав немного вверх тормашками, разом оказался он в месте удивительном и необыкновенном: и слева, и справа стояли засыпанные снегом размалёванные домики, шатры, павильоны, избушки с распахнутыми дверьми. Они были полны разного мелкого новогоднего товара. Между лавками прохаживались нарядно одетые пары, заглядывали внутрь и вскоре выходили с покупками, завёрнутыми в разноцветную бумагу, перевязанными яркими лентами. Но нигде он не увидел рождественской ёлки. Ни одной!

Зато заметил, что стоит он перед мужичком в тёплой поддевке и большой меховой шапке, надетой залихватски набекрень. С первого взгляда заметил он, что мужичок был большой плут и походил на нашкодившего кота, который ждет трепки от сердитой хозяйки.

         А за мужичком была такая же раскрашенная без всякого вкуса избушка, с грубо размалеванными звездами, разлетающимися фейерверками, зайчиками и страусами, и даже пальмами, под которыми на грязном желтом песке били в баклуши толстые негры с вывороченными губами; так что ж, и у  негров бывает Рождество, за всех людей Спаситель страдал, вдруг подумал он. И вздохнул.

         С удивлением он заметил, что никогда не встречал этого мужичка в шапке набекрень, но откуда-то уже знал, что его зовут Котофей, а его женушку Котофейка, да вот же она, видит он, у окошечка пьет чай с крендельком, машет ему, улыбается… Да разве ёлку ему надо искать, любезной Котофейкой любоваться? – спохватился он. Где его любимая, тут ли она, вот о чем его забота!? Да вот же, похоже, и она, его любимая, как и сказал Барсик: в шубке, валеночках, шапочке и рукавичках своих любимых с синими стрелками. Но как-то неудобно, с боку видит он ее, всё-таки удостовериться надобно, не морочит ли его Котофей с Котофейкой, не разводят ли зачем-то? Нет ли у них какого своего интереса?

         Тут вдруг она – она это, она! – повернулась, недовольная: кто там за спиной мешается, будто крадется, и что ему, невеже, надо? Ножкой топнула, он увидел ее фарфоровое личико, щёчки от мороза румяные, глазки ясные, синие, лучистые… возрадовалась его душа, как прекрасна его любимая, насмотреться не может. А она ему: «Вот и ты, наконец-то! Здесь я ёлку выбрала, погляди, какую, лучше во всем свете не найдешь… и не спорь со мной!» (Он же никогда с ней спорил!)

         Где же ёлка? Никакой елки он не видит, хотел ей сказать, возразить, дескать, откуда здесь ёлке взяться, и только рот открыл, как она фыркнет, Котофей засмеялся, деликатно прикрыв рот, Котофейка хихикнула, даже чаек пролила из расписной чашечки.

         Она ему говорит: «Смотри-ка, слепой ты что ль, да вот же она!» И точно, прямо перед ним ёлка настоящая, Рождественская, достаёт хрустальной звездой до окошечка, за которым Котофейка чаёк попивает с крендельками, оттуда и парок душистый доносится.

         Сказал он: «Молчу, молчу, спору нет, другой такой ёлки во всём свете не сыщется. Да как же мы ее домой доставим?»  –  «До всякой глупости тебе дело есть. Я уж верно договорилась».

         Махнула она рукой Котофеичу, Котофеич свистнул разбойничьим посвистом так, что у него уши заложило, и снег с крыши взвился белым паром. Откуда ни возьмись явились две огромные лохматые собаки с огненными глазами величиной с тележные колеса, запряженные в санки, снег перед ними вставал белой стеной. В санки и елочка сама собой легла, и они в них удобно поместились, будто кто их специально так посадил. Свистнул еще раз Котофеич, Котофейка выплеснула чай на снег и завертелось, закрутилось всё перед глазами. Собаки летят, раскинув шерстяные уши, вывалив языки, огонь из глаз валит, жар от них невыносимый. Под самые звезды забрались, целится ему прямо в сердце великий охотник Орион, кровавый Марс грозит, Венера улыбается, и страшно ему, за ёлку хватается, а его любимой всё нипочем. Его хозяйка собак подбадривает, да ножкой в валеночке под зад подпихивает. Кричит: выше, быстрее, еще быстрее, а не то вот я вас, волчья сыть травяной мешок… Собаки из сил выбиваются. Вот уже и дом их виден.

II

         Жаркое солнце заполняет спаленку, громко кричат птицы за окном, острый липовый запах разливается в воздухе.

         – А где же ёлка рождественская? – спросил он громко. Или только шепнул. Или подумал, что надо спросить. Сердце его, испугавшись, захотело выпрыгнуть из груди.

         Ответила ему любимая, что с личиком фарфоровым, с глазами синими лучистыми, красавица его несравненная:

         – Ах ты, пьяница, старый дурак, какая ёлка? Какое Рождество? С ума сошел!

         Повернул он голову: с подушки на него смотрела безобразная старуха! Он с ужасом увидел тусклое лицо с тяжелой серой кожей, изборожденное глубокими морщинами, потухшие выцветшие глаза. Годы тяжелого труда, бесконечных разочарований, погибших надежд, нелюбовь близких, страхи, болезни отняли ее красоту.

         Так ведь это он превратил её жизнь в ад, убил красоту, веру в любовь, доброе сердце. Он был виноват перед ней, но старался не думать о своей вине, а он знал, что вина велика, но чем бы он бы мог её искупить? Он был уверен, точно знал, что никогда она его не простит, она давно смотрела на него с презрением и ненавистью. Но, невзирая ни на что, он просил у нее прощение каждый день, а она лишь отвечала мертвенным взглядом. Неужто она в самом деле его ненавидела? Он не мог до конца в это поверить, ведь была же у них любовь! Огромная любовь, любовь всей их жизни! Как они дошли до такого? И, однако… разве он один виноват?

         Он просил у нее прощения и бессонными ночами, глядя в ее плешивый затылок или в плоский висок: прости меня, пожалуйста, прости меня! шептал он или говорил про себя, пожалуйста, прости… Он готов был на всё, только чтобы она забыла то страшное, глупое, жестокое, что было между ними. Но когда он думал об этом, ему начиналось казаться, что это делал не он, а кто-то другой, который толкал его под руку, говорил за него мерзкие слова и вместо него совершал отвратительные поступки. Он сам бы не смог такого.  Но он знал: все делал и говорил он, только он!

         Сейчас он хотел бы ей сказать что-нибудь приятное, чтоб ей понравилось, вдруг она в ответ улыбнется. Спросить о здоровье? Пообещать починить ящики на кухне, убрать мусор, поклясться больше не пить, сколько раз он обещал ей в рот не брать эту гадость, он был готов исправится, она ему не помогала, всегда недовольная им, во всём их разладе её вина, он повернулся к ней, уже подбирая слова…

         Ее подушка была пуста. Ее не было рядом. Её нигде не было. Она умерла. Она давно умерла.

         Он остался один. На веки вечные один.

         Только теперь его пронзило: никогда он не погрузится в ее лучистые синие глаза, не восхитится ее золотыми локонами, не поцелует крепко ее в пунцовые губы… Так зачем ему жить без нее, зачем длить проклятую жизнь?

         Он заплакал.

         С горечью подумал: хорошо бы сейчас умереть.

         И только захотел этого, как тут и умер.

III

         Он печально брёл, ступая по чему-то мягкому, похожему на облако. Пар окутал его, он не видел рук, тишина заложила уши, он слышал только, как сердце билось в груди.

         «Как пойманная птица в клетке», – подумал он со страхом.

         Он спросил себя: почему он здесь, где сейчас находится?

         – Я не хочу этого липкого, душного тумана. Что случилось со мной?

         – Ты умер. Твое желание исполнилось, — услышал он голос ниоткуда, не мужской и не женский, голос наполнял звуком его тело.

         – А что здесь? – он искал правильное слово, догадываясь, куда его определила неведомая сила.

         Ему ответил тот же голос: «Тебе рано знать. Потом, позже узнаешь, а пока перед тобой долгий путь. Ты плохо жил. Скажи: кто там, откуда ты пришел, ждет тебя? Кто в тебе нуждается? Кто любит тебя больше жизни? А кого ты согрел любовью? Ты никого не любил. Ты вряд ли будешь прощен… Знай, любовь, настоящая, искренняя, самоотверженная любовь, за которую ты душу отдашь, спасет тебя. Если на то будет воля Его. Но откуда ты возьмёшь такую Любовь?»

         Он не нашелся, что сказать, только вдруг возмутился и обиделся: как же так, он любил свою красавицу, свою любимую, ту, у которой синие глаза лучистые, золотые волосы, мраморное личико, с набегавшим с лёгким румянцем, когда обнимала и целовала его, вся она была хороша, не было другой такой на белом свете… а ему тут говорят, что не любил никого. Он даже своего кота Барсика любил, а уж на что никчемный котишка.

         Посреди тумана, стоя на чем-то, похожем на облако, он увидел ярко, отчетливо её глаза, волосы, ее скульптурное девичье тело.

         – Где она? – крикнул в туман. – Я знаю, она здесь. Верните её. Вот моя любовь. У меня была любовь, не правда, что не было. И сейчас я люблю её… она ждет меня.

         Как доказать свою любовь? Он готов был умереть за нее. Но он уже умер!

         Отдать тело и душу? Здесь его тщедушное тело уж точно не в цене. А душа… Пусть заберут, пусть запрут за воротами медными, чугунными, а тело варят в котлах, жарят на сковородках, он согласен на адские муки. Всё ради нее, так он докажет, как ее любил и любит. Тогда его простят? А что это значит – прощение? Она тогда к нему вернется? А как ему без неё?

Белёсый туман окутал его, залепил влажной слизью глаза.

         Он представил их комнату, её среди разноцветных одеял и накидок, которые она так любила… и ёлку он увидел, ту, что достала она на базаре, и Котофеич, вот чисто разбойник, укладывал её в санки! И собаки огромные, с огненными глазами с тележное колесо, были. Это сон? Да пусть и сон, и когда этому сну кончиться? Реальность это, а разве не так? А запах ёлки разве не предвещает наступление великого праздника. А что, теперь Рождество?

         Он не удивился тому, что Барсик оказался рядом, шел с ним и сказал:

– Хозяин, я исполняю свой долг, я проведу твою душу среди губительных опасностей и коварных испытаний.  

         Он пошел за Барсиком, смирившись со своим положением. И вот показалось ему, что кот, как будто хочет еще что-то сказать, и, похоже, очень важное.

         Барсик был необычно холоден, не мурлыкал, не терся об ногу, не просился на руки, а только бормотал под нос. Он услышал чуть слышимое, подобное шелесту травы под слабым ветром, и едва понял: «Проси, проси изо всех сил, сегодня исполнится. Сегодня день такой… Сейчас это случится, она вспыхнет. Проси у маленького… Иначе застрянешь здесь на тысячу лет». Голова его от этих слов пошла кругом. Что же просить, он не знал, но Барсик никогда не подводил, ему можно довериться. Это коту-то… мелькнуло в голове.

         Вдругвсё вокруг наполнилось чудесным светом. Это вспыхнула новая Звезда, осветив мир восемью лучамиВифлеемской звезды, звезды Богородицы. Свет был везде, и сверху и снизу, а здесь ведь не было ни верха, ни низа, а всё было единым, вечным, простым и неподвижным.

         – Я покажу тебе Его, – сказал Барсик, важно распушив хвост, – смотри, ведь ты ничего не знаешь, однако какой ты серый! – Кот даже усмехнулся, мол, ну и ну!

         И тут же туман рассеялся, и он увидел Младенца в яслях среди ласковых животных, и задумавшегося старика, который сидел, подперев голову рукой, и счастливую молодую Матерь, родившую Спасителя мира. У ног их лежали золото, смирна, ладан. Подарки принесли волхвы, маги, волшебники, пройдя за светом Звезды половину мира.

         Барсик продолжал:

         – Младенец послан спасти Мир. Младенец любит этот скверный и, нет слов, прекрасный мир, и человека, сотворённого из праха, получившего от Творца божественное дыхание и творческую искру…

         Тут Барсик призадумался:

         – Прикинь, он любит людей, каково? И умрет за них! Что значит, любить их, уж я то знаю, всегда кончается их ласка тем, что спихнут с дивана или за хвост дернут… А тебя, хозяин, он спасет.

         – А её?

         – Она уже спасена, дурочка эта, душа невинная, любила тебя и оттого страдала, муки принимала. Слушай, хозяин, может, тебя и не спасать, а? Извини, пошутил.

         В горле у Барсика запершило, и он, посмеиваясь по-своему, продолжал идти, ведя его за собой.

         Он шел за чудесным психопомпом, шепча: «Его милосердию нет предела, Он прощает лиходеев, злодеев, всевозможных преступников, а так ли велико мое прегрешение? Конечно, я виноват, но можно же и простить. Что стоит святому Младенцу в великий день Рождества сделать чудо, он и так делает их безмерно много, так отчего не добавить еще одно: спасти двух человек, даже только одного, меня убогого, простить и вернуть обратно, в уютную квартиру, в спаленку, а там ёлка будет рождественская украшенная, и милые говорящие коты… но когда это еще будет! Через тысячу лет! я хочу сейчас, в эти мгновения, а почему нет? Только мне надо покаяться и доказать Младенцу, что я любил свою красавицу, у которой синие лучистые глаза, в которые не наглядеться, и ангельские золотые волосы…

         Он сгорал от стыда, его грызло внутри, он стал себе противен, мерзок, и многое бы дал, чтобы в той, прошедшей жизни стать другим. Вернуться бы туда и всё исправить. И он всем простил, и попросил у всех прощения. Он боялся, что кается мало, но больше, искуснее, страстнее он не мог. Но зато по щекам его лились обильные слёзы. Он помнил, Барсик сказал, времени нет, если не сейчас, не в это мгновение, тогда тысячу лет он будет во тьме, в ледяном плену, или пылать в огне, или будет ещё что-то очень неприятное.

         Он вспомнил, что когда был младенцем, подобным тому, что лежал сейчас в яслях на сене рядом с ласковыми животными далеко-далеко от его родной земли, занесенной снегами, а потом и постарше, то тогда не творил зла, и был уверен в том, что все люди хорошие и любят его, потому что он просто существует, тогда он просил, чтобы мама стала доброй, чтобы отец не бил маму, когда напивался, чтобы одноклассники не дразнили его за бумажную школьную форму, чтобы у него получалось хотя бы что-нибудь, пусть и не лучше других. Кого же он просил? Уж точно не людей, а кого-то, кого не было рядом, и не было это ни мужчиной, ни женщиной, и не было у него ни лица, ни образа, и существовало это где-то очень далеко от него, наверное, на облаках, но зато оно было очень добрым и очень любило его. Он просил его и верил, что оно обязательно поможет. Но тот, сильный, добрый, любящий, ничем не помогал ему. Оттого он никогда не верил в какую-то особую, нечеловеческую, добрую силу, которая справедливо, разумно устраивает жизнь людей, и даже, бывало, насмехался над ней. Он-то знал, как всё устроено на самом деле, и что правит людьми, и что как делается, и что чего стоит в действительности, мерзко это всё, а кто скажет, что это не так? А потому, если по правде, уж не так он во всём виноват, не он такой один, жизнь такая, говорят люди, и они правы.

         На мгновение всей своей изболевшейся душой он поверил в то, что сегодня, в Рождество, Младенец, рождение которого предвещала вспыхнувшая на небе Звезда, осветившая людей, животных, зверей, птиц, насекомых и рыб, всевозможные растения и всё, что есть на земле, и что перечислить никому не под силу, простит его. И тогда он получит всё, что просит, всё ему будет дадено, и даже больше он может получить в дар от доброй, всемогущей, волшебной силы, в которую надо верить. И от Бога-младенца, ведь он пришел спасти Мир, а значит, и его простит и спасёт.

         Вдруг с изумлением, неожиданно для себя, он подумал, и как жаром ударило: не эта ли сила, не это ли невидимое могучее, всеохватывающее существо, над которой он смеялся, которое поносил, над которой издевался, помогало ему всю его беспутную, зря прожитую жизнь? Сколько раз он мог погибнуть, сложить буйную голову, в какие только передряги он не попадал, а выходил сухим из воды, и каждый раз говорил: повезло! Значит, можно предположить, что кто-то оберегал его, наставлял, иногда он будто даже слышал голос, звучавший внутри, да мало ли что почудится… Так не эта ли великая сила подарила ему любимую, без которой он давно бы потерял человеческий облик и не прожил дня. Это она, всемогущая, небесная, вечная, разумная создала всё сущее, всё, что он мог увидеть и услышать, и чего не мог вместить, и его сотворила, и его красавицу любимую, и всю красоту, которая есть только здесь, на этой земле, а больше нигде не существует и не может быть… Ясно открылась ему божественная истина: сила эта есть Любовь. Любовь животворящая, несущая счастье, спасающая любовь, и вот ведь какое чудо! эта великая, непревзойденная, огромная любовь есть и у него: он любит свою синеокую красавицу, а она в нём души не чает. Любовь, любовь, повторял он, восхищенный. Я всех люблю и все любят меня. Как просто!

         На радостях он попытался погладить Барсика, но тот уклонился от непрошенной ласки.

         Он озарился, вошел в него огонь ярый, не сжигающий, от Звезды, предвещающей прощение всему человеческому роду…Он приложил руку к груди, там билось сердце!  Он не умер, он жив! Он здесь вне жизни жив. Потрясенный, он крикнул в клубящийся туман: где ты, моя любимая, прости меня! Пусть она была бесконечно далеко, он шёл к ней, не чуя под собой ног, раскинув руки, как крылья.

         И она стала рядом с ним.

         Она простила его, и были они вместе, как одно. Шли они садами смертными, блистающими, ступая по цветам, каких никогда не видели. Цветы шептали вслед: спешите, просите, спасайтесь.

         Путь им преградила река, не широкая и не узкая, текущая и замершая, будто бы прямая, и тут же она поворачивала и разливалась, превращаясь в темное море. Река отливала синевой пустого неба и цветущей розой, на ее воды не садились птицы.

         Это была река вечного забвения.

         За рекой возвышались холмы зеленые и коричневые, красные, синие, над ними светило темное солнце. Почему-то им нужно было попасть на тот берег, оттуда их будто бы звали.

         Барсик сказал: туда нельзя, оттуда не возвращаются, там – навсегда.

Но они не могут и здесь остаться, им это никак нельзя, им не нужен ни этот прекрасный берег, ни тот, заросший нежными лиловыми цветами, оттуда доносился их сладковатый запах, от него хотелось заснуть и не просыпаться.

Смерть, смерть вечная, вот что страшно! Они не согласились со своей смертью.

         Да и есть ли эта смерть… все лгут о ней, стращают ею. Нет никакой смерти. А иначе, зачем жизнь? Чтобы полюбить и умереть? Увидеть эту несказанную красоту и умереть? Богомладенец, сейчас гукающий в яслях, не допустит этого. Они просили Того могучего, высшего, кто создал эту цветущую землю, и бездонное небо, населенное птицами, и форелевые реки, текущие среди красноствольных сосен, что сизой дождливой осенью и розовой снежной весной выходили из берегов и затапливали жалкие дачные домишки; они просили Того, кто сотворил их самих, вызвав из вечного небытия, из несуществующего ничто, поставил на цветущую землю; они просили того, кто наполнил их грубые существа любовью и этим одухотворил косную плоть, дать им новую жизнь, полную красоты  и смысла.

         Они просили: в этот день твоего Рождения сделай чудо. Пожалуйста, только одно маленькое чудо. Верни нас в потерянную жизнь. Своей любовью возврати нас. Мы знаем, Любовь сильнее смерти. Господи, прости нас!

          Раздался гром небесный, твердь сотряслась, небеса раскололись. Восемь животворящих лучей Звезды коснулись их. И они услышали сошедшее с небес:

         – Она прощена. А твои просьбы, твоё раскаяние ничего не стоят. Там ты снова начнешь творить зло. Но я во имя Любви и силой Его Любви должен прощать всех, чтобы они не пожрали друг друга. Твоя красавица, та что с синими глазами, такими как у моей матери, просит за тебя. Она любит тебя великой любовью. Она спасла тебя, но ты не достоин ее любви. Я прощу тебя ради нее. А иначе пошел бы ты к чёрту!

           *  *  * 

        Барсик ткнул в щёку мокрым холодным носом. Он открыл глаза, она спала рядом, молодая и красивая, и дыхание ее было ароматно. Жизнь их только начиналась и должна быть долгой. Ему казалось, что он вернулся из экзотического путешествия.

         Елка стояла в углу неукрашенная. Он улыбался. Елки, снег, мороз трещит, мерзнет нос и уши, они тепло оденутся, как она будет хороша в своей шубке и рукавичках с синими стрелками, и поедут кататься на санках, а потом украсят елку.

         – Знаешь, мне такой сон приснился, представь, мы были в раю, там цветы очень красивые. И река такая… – сказала она, улыбаясь.

         – Не знаю, – ответил он, – мне ничего не снилось. Спал как убитый.

Он с нежностью смотрел в затылок любимой, восхищался ее золотыми локонами. Он был счастлив. Одна мысль немного тревожила: откуда у них эта ёлка? Он потом спросит.

         Жизнь прекрасна, всё у них только начинается. Сегодня Сочельник, завтра Рождество. Он ее любит. Она его тоже. Сам он станет лучше, исправится. А в буфете у него припрятана хорошая бутылочка…

Из открытого окна в комнату проникал чуть горьковатый медовый запах цветущейлипы.