История советского шестидесятничества продолжалась около полувека и завершилась в начале 1990-х годов. Несмотря на ту важнейшую роль, которую сыграла шестидесятническая интеллигенция в новейшем прошлом нашего Отечества, история этого социокультурного феномена в полной мере не осмыслена до сих пор.

Кто они и откуда

К шестидесятникам обычно причисляют тех, кто родился, начиная с пореволюционного времени и вплоть до предвоенного, то есть на протяжении двадцати с небольшим лет. Правда, верхнюю планку чаще ограничивают не 1940 годом, а 1935-м, но сути дела это не меняет.

Гораздо важней, наверное, то, про что обычно забывают, — старшие представители шестидесятников почти полностью полегли в Великую Отечественную, но тем не менее в послевоенные десятилетия среди самых ярких нередко оказывались именно «старики» — Александр Солженицын (1918), Михаил Гефтер (1918), академик Андрей Сахаров (1921), Александр Есенин-Вольпин (1924), Людмила Алексеева (1927)… Хотя были и те, кто гораздо старше, — например, академик Дмитрий Лихачёв (1906) или Лев Копелев (1912).

Как видим, разброс в датах рождения немалый, а потому точней было бы называть шестидесятниками не тех, кто родился в такие-то годы, а тех, кто со второй половины 1940-х и до начала 1990-х годов во многом формировал тот социокультурный феномен, который в России всегда назывался интеллигенцией.

Это были в основном люди, вошедшие во взрослую самостоятельную жизнь во время войны и в конце 1940-х — начале 1960-х годов. А значит, получили школьное и затем вузовское советское образование в сталинские и первые послесталинские годы. Другими словами, идеи Ленина-Сталина им в детстве и юности вбивали в головы, как гвозди, и неокрепшие умы закаляли в горниле пионерии, комсомола, партии.

Тем удивительней, что именно шестидесятники образовали в России новую интеллигенцию — критически мыслящую, интеллектуально независимую и живущую в своей субкультуре.

Откуда же они взялись, эти шестидесятники, да ещё в большом количестве?

Советское шестидесятничество породили два исторических события —Великая Отечественная война, которая в ХХ веке стала для России вторым поворотным пунктом после Октября 1917-го, а также смерть Сталина и ХХ съезд КПСС, где был впервые развенчан культ личности «великого вождя народов».

Победители, вернувшиеся с фронтов Великой Отечественной, представляли собой необычную советскую генерацию. Они уже вкусили свободу на войне, когда не раз оказывались один на один со смертью, и в этот миг никто, даже сам Сталин, не был властен над ними. Эти в большинстве своём ещё молодые люди, пройдя огонь и воду, сполна научились отвечать за себя, за однополчан и за Родину. И пусть это была сугубо русская свобода, которую испокон веков обретали в бою или на дуэли, перед лицом смерти, но это была истинная свобода, потому что она всегда была сопряжена с ответственностью.

На войне обостряются многие качества не только людей, но и государства, и уж кто-кто, а пришедшие с фронта не могли не видеть, как их государство, напрягая все силы в сражении с врагом, одновременно продолжало сражаться и со своими, обвиняя их во всех смертных грехах за неосторожно сказанное слово, за строптивый характер или просто по доносу. За четыре года войны «только военными трибуналами было осуждено 994 тысячи советских военнослужащих, из них свыше 157 тысяч — к расстрелу, то есть практически пятнадцать дивизий…» [Яковлев А. Н. Сумерки. М., 2003. С. 198], и далеко не все из расстрелянных действительно были предателями.

А в конце войны победители увидели, как живут европейцы — чисто, культурно, и, по советским понятиям, просто богато.

Сталин, помня об Отечественной войне 1812 года, которая стала провозвестником декабристского движения, сразу ощутил опасность для себя и своего режима. Изничтожению этого опасного опыта войны были подчинены погромные кампании борьбы за русский патриотизм, против ряда писателей, композиторов, «врачей-отравителей» и, конечно, «продажных космополитов». По мнению диктаторов, натравливание большей части народа на меньшую — лучшее средство подчинить себе это большинство.

Однако сталинский расчёт оправдался далеко не полностью. Зелёная молодёжь, приходящая после Победы в вузы, неминуемо подпадала под влияние старших. Они юнцами, подростками мечтали бить фашистов и плакали от обиды, что опоздали на войну, а здесь вот они, герои, — те самые, какими они ещё недавно грезили стать. И правда старших делалась правдой младших.

К тому же вскоре после смерти Сталина наступила «оттепель», смывшая послевоенное идеологическое помешательство. Из лагерей вернулись выжившие, на ХХ партсъезде Никита Хрущёв рассказывал такие ужасы о сталинщине, что некоторые сидевшие в зале падали в обморок, а вскоре мумию вождя вынесли из мавзолея.

Так правда войны и правда «оттепели» после долгого перерыва породили достаточную численность интеллигентов, благодаря которым сформировался новый интеллигентский феномен.

Первая волна получила в русской истории наименование дворянской интеллигенции, вторая — разночинной. А это было третье пришествие интеллигенции — шестидесятники.

Конечно, не вся интеллигенция второй половины 1940-х — 1980-х годов принадлежала к шестидесятникам. Была и старая интеллигенция, и та интеллигенция, которая не проявляла активно свою жизненную позицию, и новое поколение, так называемые семидесятники. Но именно шестидесятники составляли сначала основной слой интеллигенции, а затем наиболее значимую её часть. Во многих случаях они, начиная с конца 1950-х годов, занимали ключевые должности в науке, культуре, искусстве, в ряде СМИ, да и в госструктурах среди помощников, консультантов, спичрайтеров.

Другой веры не было

В 1920-е годы былая дореволюционная интеллигенция исчезла. «Из 3 млн интеллигентов старой России в ходе Гражданской войны и эмиграции <была> потеряна примерно половина» [Канун и начало войны: Документы и материалы. Л., 1991. С. 13]. Остатки, лишённые продовольственных карточек, вымирали в 1930-е годы. В Ленинграде таких людей, как Анна Ахматова и Михаил Зощенко, называли эталонами из Палаты мер и весов.

Избавление от старой интеллигенции являлось последовательной политикой, её начал Ленин и продолжил Сталин. Вот краткий перечень судебных процессов, непосредственно нацеленных на компрометацию и уничтожение интеллигенции в промежутке между Гражданской войной и Великой Отечественной: 1928 год — «Шахтинское дело», 1930 год — «Дело Промпартии», 1929–1931 годы — «Дело Академии наук»… В дальнейшем политических процессов, полностью сфабрикованных в отношении старой интеллигенции, не было, но интеллигентов по-прежнему арестовывали, сажали и убивали, а особо ценных специалистов отправляли в шарашки.

Слово «интеллигенция» редко употреблялось — в том числе с трибун — без уничительных эпитетов: «трусливая», «непонимающая», «запутавшаяся»… Неудивительно, что внешние атрибуты интеллигенции — обручальные кольца, фетровая шляпа и галстук у мужчин, макияж, кольца, перстни, кулоны, серьги у женщин вышли из широкого обращения ещё сразу после Октябрьской революции.

Советские властители стремились к тому, чтобы заменить старую — как они её называли, буржуазную — интеллигенцию, новой, советской.

В результате общий культурный уровень в стране, который и до 1917 года был низким, упал едва ли не до средневекового уровня. Это нашло отражение в юмористических рассказах Михаила Зощенко, которые сам автор считал трагедийными. Читая эти рассказы со сцены, он никогда даже не улыбался, а публика стонала от хохота, видя в зощенковских персонажах самих себя.

Под стать населению было и руководство страны, причём на всех уровнях. «В составе сталинского политбюро ВКП(б) с декабря 1930 года (XVI съезд партии) по февраль 1941 года не было ни одного человека с законченным высшим образованием. Такая же вопиющая необразованность царила на среднем, во многом определяющем, уровне управления: в 1939 году 71,4 % секретарей райкомов, горкомов, окружкомов и 41,1 % секретарей крайкомов и ЦК компартий союзных республик не имели даже среднего образования!» [Соколов А. В. Интеллигенты и интеллектуалы в российской истории. СПб., 2007. С. 226].

Забегая вперёд, добавлю, что и в дальнейшем «линия на деинтеллектуализацию политической элиты последовательно проводилась коммунистическим руководством. В 1966 году в системе номенклатуры 70 % были выходцами из семей крестьян и неквалифицированных рабочих. К концу правления Л. Брежнева, в 1981 году, 80 % номенклатуры были выходцами из семей крестьян и неквалифицированных рабочих. Среди руководителей коммунистической партии выходцы из университетских центров в последнее десятилетие существования СССР были редкостью. Выходцы из среды интеллигенции, дети из семей высококвалифицированных работников умственного труда в 1986 году составляли лишь 6%» [Гайдар Е. Т. Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории. М., 2005. С. 331].

Однако новая, советская интеллигенция всё же возникла. Произошло это во второй половине 1940-х годов, после Победы. Но это была не та интеллигенция, на которую рассчитывали советские вожди.

Да, она свято верила в основополагающие коммунистические идеи — марксовский социализм, ленинскую демократию и справедливость диктатуры пролетариата на постреволюционном этапе. Иными словами, эта интеллигенция верила в то, что Ленин всё делал правильно, но ненавидела Сталина, который «извратил» ленинские принципы и нормы.

Такая избирательность была характерна прежде всего для тех представителей новой интеллигенции, которые родились уже при советской власти. И их можно было понять. Они были детьми победителей — в Октябрьской революции, Гражданской войне и в преобразовании советской индустрии, а затем сами стали победителями в Великой Отечественной. Идеи Маркса и Ленина они впитали со школьной скамьи, как единственно правильные. Никаких других идей они не знали, да и знать не могли.

Надо было прожить ещё два десятилетия — 1960-е и 1970-е годы, — чтобы понять три основополагающие вещи. Первая: если с самого начала устанавливается диктатура пролетариата, то она неминуемо вырождается в диктатуру власти и конкретного властителя (или ареопага властителей). Вторая: если всё в стране де-факто принадлежит государству, то это не принадлежит никому, а поэтому открывает простор для повсеместного воровства и отсутствия какой-либо бережливости. Третья: если в обществе запрещена какая-либо конкуренция — в политике, экономике и других сферах жизни, — оно не способно развиваться. Как бы ни красивы были идеи Маркса, они были искусственны, а потому утопичны.

Впрочем, даже после 1970-х, под самый конец советской власти, понять это удалось далеко не всем шестидесятникам. Не случайно даже во второй половине 1980-х с высоких трибун, телеэкранов и газетных страниц продолжали звучать призывы к созданию «социализма с человеческим лицом». Значительная часть шестидесятников ещё продолжала, как говорил известный журналист, главный редактор газеты «Московские новости» Егор Яковлев, «Лениным заслониться от Сталина».

С другой стороны, и Сталин, а также его преемники Хрущёв и Брежнев не понимали, что, какой бы ни была интеллигенция, буржуазной или советской, одна из главных её функций — чтó при царизме, чтó при советском социализме — остаётся неизменной: оппозиция властям. Потому что всякая интеллигенция не может не размышлять о существующем порядке вещей в государстве.

Правду сказать, интеллигенция середины — второй половины ХХ века, как и её предшественницы XIX и начала ХХ века, не имела своей более или менее чёткой идеологии. Её идейные принципы по-прежнему ограничивались принципами морали и нравственности. К тому же оппозиция была скорей с приставкой «квази», потому что, как и во все времена, одним своим крылом (почвенническим) шестидесятники смыкались с властью, а другим (либеральным) критиковали власть не с либеральных позиций, а по принципу «мы — хорошие», а «они — плохие».

В тех же рамках по-интеллигентски понимаемой морали и нравственности шестидесятники создали свой пантеон «светской святости» (Александр Панченко считал, что «светская святость» как явление возникла в России благодаря Петру I [Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000 С. 392–393]). В пантеон шестидесятников главным образом входили поэты (Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, чуть позже Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Александр Галич, Булат Окуджава, Юрий Визбор), прозаики (Михаил Булгаков, Андрей Платонов, чуть позже Александр Солженицын, Аркадий и Борис Стругацкие, Юрий Трифонов, Василий Аксёнов). Кроме того, диссиденты, общественные деятели (академик Андрей Сахаров, генерал Пётр Григоренко, Людмила Алексеева, Владимир Буковский)…

Все эти и другие поэты, писатели, диссиденты действительно были выдающимися личностями, но для советской интеллигенции они значили гораздо больше. О них нельзя было сказать ни слова критики. Они были святыми. Преимущественная часть интеллигенции всегда была атеистичной только в отношении официальной Церкви, но в душе своей оставалась набожной и нуждалась в поклонении святым, рождённым своей, интеллигентской, церковью.

Кто прервал диалог?

Впервые шестидесятники широко заявили о себе в декабре 1953 года.

В том месяце в журнале «Новый мир» вышла статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», в которой автор подверг уничтожающей критике сталинскую фасадно-нарядную литературу. Прежде мало кому известный Померанцев, в частности, писал, что один из приёмов писателей последних десятилетий «заключается в таком подборе сюжета, чтобы вся проблематика темы осталась вообще за бортом. Искажение тут — в произвольном отборе» [Померанцев В. Об искренности в литературе // Оттепель. 1953–1956: Страницы русской советской литературы. М., 1989. С. 20]. А произвольность эта в том, что третьестепенная проблема оказывалась на роли главной, тогда как первостепенные были вообще проигнорированы.

Смысл публикации, которая моментально стала известна всей читающей публике страны, был предельно ясен: теперь так писать нельзя! Нельзя писать по-старому журналистские статьи и очерки, нельзя по-старому снимать фильмы, ставить спектакли, сочинять песни, рисовать картины, одеваться, отдыхать… Короче, нельзя по-старому жить.

Поначалу власть терпела эту «самостийность», даже установила с интеллигенцией незримый диалог, чередуя цензурную строгость, высокомерие и поучительство с «оттепельным либерализмом». Ведущим поэтам дозволялось собирать стадионные аудитории, режиссёрам — выпускать (правда, со скрипом) далёкие от канонов соцреализма фильмы и спектакли, открывались новые газеты и журналы, НИИ, театры, молодёжные кафе.

К примеру, фильм Марлена Хуциева «Застава Ильича» по указанию сверху подвергся жёсткой цензуре, но годом позже всё-таки вышел на экраны, хотя и под другим названием — «Мне двадцать лет». Поэма Александра Твардовского «Тёркин на том свете» появилась в печати, но только после того, как её одобрил сам Никита Хрущёв, которому автор читал её вслух. А министр культуры Екатерина Фурцева не раз помогала «Современнику» и Театру на Таганке обойти неумолимых цензоров, согласилась на гастроли в СССР миланского «Ла скала», оркестра Дюка Эллингтона, на проведение выставок картин Марка Шагала, Святослава Рериха, Фернана Леже…

Это был солнечный рассвет после долгой сталинской ночи. Эйфория оттепели вынесла наверх одно из самых популярных слов той поры — романтика. Оно для 1960-х стало ключевым. Романтикой были полны песни бардов, романтика становилась героиней рассказов и повестей молодых писателей, даже молодёжные кафе «Романтика» встречались в каждом населённом пункте.

Ещё недавно советские люди выезжали из города, где были прописаны, или в командировку, или на худой конец в отпуск. Теперь модно было ехать просто так — как пелось в популярной песне Юрия Кукина, «за мечтами, за туманом и за запахом тайги». За какими мечтами, каким туманом и каким запахом тайги, если тайга чаще всего находилась в тысячах километров от твоего дома, — неважно. Главное заключалось в другом: ехали за свободой, которая была в дальнем походе и у вечернего костра.

О чём фильм «Я шагаю по Москве», снятый Георгием Данелией по сценарию Геннадия Шпаликова в 1963 году? Ни о чём. Ирина Скобцева (кинозвезда тех лет, согласившаяся сыграть в картине вроде бы малозначимый эпизод) в коротком телефонном разговоре в ответ на вопрос Алёниной мамы, что сейчас делает её дочь, так и отвечает: «Ничего не делает».

И это истинная правда. Фильм просто, без прикрас, рассказывает о повседневной жизни молодёжи. Он ничему не учит и ни к чему не зовёт — ни к заветам отцов, ни к коммунизму, ни к трудовым победам. В нём даже нет единого, сквозного, сюжета.

Ещё совсем недавно такой фильм был немыслим в советском кинематографе. По канонам сталинского искусства, это сплошная безыдейщина. Сама стилистика картины отражает новый молодёжный стиль жизни — свободный, раскованный и независимый, без малейшего намёка на патетику. Такой несоветский (если не сказать: антисоветский) фильм мог снять только режиссёр из капиталистической страны!

Но на самом деле не мог бы. Фильм пронизан той здоровой оттепельной романтикой, которая делает его по-настоящему советским. Об этом свидетельствует и один из героев картины — монтажник Володя. Этот простой рабочий парень приехал откуда-то с сибирской стройки, окутанной ореолом романтики, и уже опубликовал свой рассказ в журнале «Юность». Да и песня Шпаликова, которую в конце фильма поёт юный Никита Михалков, — тоже глубоко романтическая:

А я иду шагаю по Москве,

И я пройти ещё смогу

Солёный Тихий океан

И тундру, и тайгу.

Над лодкой белый парус распущу,

Пока не знаю с кем.

А если я по дому загрущу,

Под снегом я фиалку отыщу

И вспомню о Москве…

Вот только если власть в слове «романтика» хотела слышать возвращение к романтике революции, «героев в пыльных шлемах» и свершений первых пятилеток, то шестидесятническая интеллигенция в том же слове слышала прямо противоположное — свободу. Свободу самовыражения, свободу помыслов и слов.

В итоге очень скоро это расхождение привело к тому, к чему и должно было привести. И власть принялась закручивать гайки.

В Манеже во время осмотра выставки живописи Никита Хрущёв кричал на молодых художников-авангардистов: «Абстракционизьм! Дерьмо! Мазня! Мусор!», — и даже кое-что покрепче, а на встречах с творческой интеллигенцией объяснял ей, что такое настоящее искусство, и за непослушание грозил всеми советскими карами. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», включая черновики, заготовки, наброски, а также то, что в роман не вошло, был и вовсе арестован.

Окончательно рассорил шестидесятников с властью суд (точнее: судилище) над Иосифом Бродским в 1964 году и через два года — ещё один, над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Впервые после смерти Сталина снова судили писателей, и это вызвало среди интеллигенции широкое недовольство.

А когда ещё через два года, в августе 1968-го, Кремль ввёл войска в Чехословакию, разрыв в отношениях власти и интеллигенции стал уже необратимым.

Время бунтарей

Молодая советская интеллигенция в конце 1950-х и в 1960-е годы была не одинока в своём бунтарстве против старого стиля жизни. В те же годы молодёжь шумела — не только в переносном, но и в прямом смысле — в разных странах Европы и Северной Америки.

Прежде всего, конечно, бросался в глаза протест во внешности — стиляжничество, джинсы, длинные волосы и невообразимые причёски. Но это было внешнее, а за всем этим «карнавалом» скрывалась переоценка ценностей — моральных, поведенческих и, шире, культурных. Конечно, советское идеологизированное общество резко отличалось от стран капитализма, но и там, и тут цель протеста была одна — свобода.

«Для меня… вполне очевидна связь 1968 года в Европе и в Америке и шестидесятничества в России, — говорил в 2006 году экономист Александр Аузан, выступая на дискуссии, которая состоялась в Театре на Таганке и была приурочена к 50-летию доклада Никиты Хрущёва на ХХ съезде КПСС. — В одном и том же 1968 году вожак французского студенчества Даниэль Конбендит на стене Сорбонны пишет: “Будьте реалистами — требуйте невозможного!” — и Лариса Богораз, тоже будучи реалистом и требуя невозможного, выходит на Красную площадь. На мой взгляд, шестидесятничество — это часть мировой культуры, того мирового культурного поворота, с которого начался второй послевоенный период» [Шестидесятники. М., 2008. С. 75].

Современный социолог Рональд Инглхарт (США) считает, что именно тогда, в 1960-е годы в экономически развитых странах (американский учёный включил в этот перечень и Советский Союз), началось будущее, наступившее в 1990-е. К этому выводу он пришёл на основании конкретных данных, полученных в ходе беспрецедентных социологических исследований, которые его друзья и коллеги проводили в 100 с лишним странах мира на протяжении 34 лет, с 1981-го по 2014 год.

Вывод таков. После Второй мировой войны ряд стран совершили экономический рывок, резко повысивший качество жизни. Разрушенная в годы войны экономика восстанавливалась с учётом новейших для того времени техник и технологий. При этом массовое производство дешёвого жилья, телевизоров, холодильников, автомобилей — повысило комфорт, новые методы и препараты в медицине и здравоохранении — спасли и продлили миллионы жизней, введение обязательного среднего и желательно высшего образования — способствовало росту интеллекта и знаний, массовая телефонизация, развитие автомобиле- и самолётостроения — расширили коммуникационные возможности, позволили людям больше путешествовать…

Благодаря всему этому в широких социальных слоях экономически развитых стран сложилось ощущение более безопасных условий жизни, и это предопределило качественное изменение культурных ценностей. Тысячелетние традиции выживания (страх перед завтрашним днём, борьба с голодом, болезнями и бедностью, приверженность национальной закрытости и ксенфобии) стали уступать место ценностям самовыражения (открытость новым идеям и нормам, толерантное отношение к другим, высокая оценка таких понятий, как свобода и права человека).

Начался, как пишет Инглхарт в книге «Культурная эволюция», «…переход от материалистических ценностей (приоритет экономической и физической безопасности) к постматериалистическим (приоритет автономии и самовыражения)» [Инглхарт Р. Культурная эволюция: как изменяются человеческие мотивации и как это меняет мир. М., 2018. С. 33]. Иными словами, когда сформировался быстро растущий и крепнущий средний класс, уверенный в своём материально и физиологически благополучном будущем, он стал думать не о том, как прокормить себя и детей, где достать лекарства, как не быть убитым врагом или своими же силовыми структурами, он стал думать о своей свободе, своём духовном и культурном развитии.

Однако все эти благотворные перемены произошли не только тогда, когда новая экономика сумела подняться достаточно высоко, но и когда выросшее уже в новых условиях первое послевоенное поколение начало входить во взрослую жизнь и активно влиять на формирование общественных ценностей. То есть через два десятка лет после окончания Второй мировой войны.

В СССР наглядной иллюстрацией того, как молодое поколение шестидесятников отличалось от своих отцов, служат прежде всего фильмы тех лет — «Коллеги» (1962), «Я шагаю по Москве» (1963), «Мне двадцать лет» (1964). В Великобритании — литературное движение новой писательской поросли «Сердитые молодые люди» (Angry Young Men, 1950-е). Во Франции — молодёжные протесты 1968-го. И по всему миру — движение хиппи…

Похожие и непохожие…

В декабрьском номере журнала «Юность» за 1960 год вышла статья ещё одного молодого критика — Станислава Рассадина. 25-летний автор писал о книгах новой писательской поросли, так не похожих на то, что писали до них.

Статья называлась «Шестидесятники». Но очень быстро этим словом стали называть едва ли не всю интеллигенцию той эпохи.

Конечно же, озаглавливая так свою статью, Рассадин понимал, что это слово неточно. Представителей новой интеллигенции называли «детьми ХХ съезда», а значит, статью логичней было бы озаглавить «Пятидесятники». Но это слово уже существовало в русском языке, да к тому же имело совершенно иную смысловую нагрузку.

Однако слово «шестидесятники», несмотря на неточность в дате, несло важное наполнение, поскольку перекликалось с «шестидесятничеством» XIX века, прямой предтечей новой советской интеллигенции, ведь тогда, в 1860-е, российское общество тоже переживало эпоху реформ.

Само собой, как и при всяких исторических параллелях, эта схожесть была весьма относительной.

Прежде всего при Александре II Россия претерпевала масштабные коренные преобразования — в социальной жизни, в структурах управления, в экономике, в армии, в судоустройстве и судопроизводстве, в системе образования, в культурной жизни. А при Никите Хрущёве реформирование коснулось лишь отдельных сторон жизни, но столпы советского режима — коммунистическая идеология, однопартийная система, тотальная государственная собственность в экономике — остались незыблемы.

Кроме того, и сама шестидесятническая интеллигенция советской эпохи была непохожа на своих предшественников предыдущего столетия. Те в большинстве своём не отличались большими знаниями, а эти имели хорошее среднее и высшее образование. Но главное — молодые шестидесятники XIX века своим идеалом почитали революцию, а потому шли в политический террор или, по крайней мере, ему сочувствовали, тогда как молодые шестидесятники ХХ века шли в диссиденты (активные и пассивные) и основными требованиями считали соблюдение прав человека, гласность и демократические реформы с переходом страны к социализму «с человеческим лицом».

Однако было и немало параллелей.

Во-первых, те шестидесятники, и эти вышли на историческую сцену не в шестидесятые годы, а во второй половине пятидесятых.

Во-вторых, советские шестидесятники со временем тоже разделились на те же три ветви — традиционалистско-почвенническую, западнически-либеральную и открыто диссидентскую.

В-третьих, и те, и другие были молоды, не чурались эпатажа и нигилистического отрицания прошлой казарменной жизни, в первом случае времён Николая I, а во втором — Сталина.

В-четвёртых, и тогда, и теперь шестидесятники появились и быстро завоевали своё место под солнцем во многом благодаря внешним условиям — политической «оттепели» (в тот раз это слово пустил в оборот Фёдор Тютчев, в этот — Илья Эренбург). Именно «оттепель» позволила журналистике, документалистике и художественной прозе стать платформой формирования в стране общественного мнения.

И, наконец, в-пятых, и тогда, и теперь вчерашняя эйфория от ощущения свободы сменилась конфронтацией с властью. Правда, причины этой конфронтации были разные. Шестидесятники XIX века критиковали непоследовательное и, по их мнению, медленное проведение реформ, не понимая, что, образно говоря, быстрая езда по ухабам может привести к страшной аварии. В свою очередь, шестидесятники ХХ века были крайне недовольны оставшимся в стране наследием сталинщины — жёсткой цензурой, преследованиями писателей и художников, оккупацией Чехословакии, но не могли предложить взамен ничего конкретного.

Идеалисты и семидесятнутые

В 1970-е — 1980-е годы в стране установился своего рода статус-кво. Время от времени власти предпринимали попытки вернуть отдельные атрибуты сталинизма, закрыть тот или иной спектакль или осудить невинных, а шестидесятники в ответ подписывали коллективные письма протеста «наверх».

Власти закрывали глаза на то, что интеллигенция, несмотря на «глушилки», слушала «вражеские радиоголоса» и пересказывала друг другу анекдоты про Брежнева, подчас очень злые…

Такие взаимоотношения интеллигенции и власти, по большому счёту, устраивали обе стороны. Шестидесятники, по сути, вошли в сложившуюся систему. Особого труда для этого не требовалось, достаточно было соблюдать правила игры и не забегать за красные флажки. И пусть эта система считала их чужаками, но она давала работать и зарабатывать, да к тому же считать себя героями. А кто не хотел соблюдать правила, становились диссидентами, попадали в лагеря и в психушки, а не то уезжали (вынужденно или по собственной воле) за границу, но и там обычно тоже не пропадали, хотя советская пропаганда пыталась утверждать обратное.

Шестидесятники оказались самым талантливым поколением в России со времён Серебряного века. Объяснить это нельзя, но не принять это как факт невозможно. Именно талантам шестидесятников обязаны культура и искусство Советского Союза его трёх последних десятилетий.

На протяжении тех лет шестидесятники проявили себя и в литературе, и в живописи, и в музыке, и в театре, и в кинематографе… Но не только. «Книги <по экономике и государственному устройству>, выходившие в 1960-х, как правило, никакой ценности не представляли, — свидетельствует современный историк Дмитрий Травин. — Даже хрущёвская оттепель не сказалась на качестве научных работ. Но в 1970-е число приличных изданий стало медленно нарастать. Скорее всего, не только благодаря влиятельной “крыше”, но и потому, что в самый плодотворный научный возраст вошло поколение шестидесятников, стремившихся быть учёными, а не пропагандистами марксизма. Наконец, в первой половине 1980-х книги стали содержать максимум возможной конкретики и минимум идеологии» [Травин Д. Как мы жили в СССР. М., 2024.С. 345].

Сегодня многие шестидесятники признаны последними отечественными классиками. Не только в искусстве, но и в таких науках, как социология, экономика, история, культурология, литературоведение, археология…

А что же те, кто вошёл во взрослую жизнь в конце 1960-х и в 1970-е годы?

«В отличие от предшествующего, это было непуганое поколение, — так охарактеризовал семидесятников писатель, правозащитник Юрий Глазов. И объяснил: — Оно не знало войны, о лагерях слышало как о диком кошмаре…» [Глазов Ю. Тесные врата: Возрождение русской интеллигенции. СПб., 2001. С. 223].

Тем не менее предшествующее поколение шестидесятников правильней было назвать счастливчиками. Их юность совпала с хрущёвской «оттепелью». И вчерашние дети «врагов народа», «безродных космополитов», стёртой в лагерную пыль «ленинской гвардии» вдруг очутились на гребне мощной волны, помчавшей их по жизни. Конечно, не всем тот виндсёрфинг дался легко. Но и те, кому выпало пройти через брежневские психушки, добровольно-принудительную эмиграцию, смытые фильмы, уничтоженные бульдозерами выставки, написанные в стол книги, — в большинстве своём не были растоптаны временем. Даже имена утонувших остались — за редким исключением — на скрижалях истории.

А следующее поколение интеллигенции входило в самостоятельную жизнь через два десятка лет, когда страну вновь подморозили. И оказалось никому не нужным — ни властям, ни отцам. Власти уже создали свой бюрократический класс, живший обособленной жизнью — со своими магазинами и буфетами, поликлиниками и больницами, школами и университетами. А отцы, которым положение и слава достались такой причудливой игрой исторического мгновения, делиться с детьми боялись, ведь это означало бы похоронить себя заживо.

Конечно, не только поэтому, но и поэтому тоже служебные карьеры одних семидесятников чаще всего обрывались на низших ступенях лестницы, их искусство процветало в кочегарках, а сами они до седых волос ходили в молодых и подающих надежды, другие — уходили в свою субкультуру: лабали рок и джаз, изучали иностранные языки, далёкую древность, искусство маньеризма, читали всё, что расходилось с советской повседневностью, глушили себя водкой.

Нет, семидесятники не были потерянным поколением. Теряют то, чем дорожат. Они были выброшенным поколением.

Они росли на излёте великой утопической мечты, а вступили в самостоятельную жизнь, когда она умерла. Они сполна узнали, каково это — быть воспитанными по канонам высоких идеалов и потом жить рядом с их разлагающимися трупами. Именно тогда, в 1970-е, среди интеллигентской молодёжи стали всё чаще встречаться всё разъедающие ирония, скептицизм, сарказм, цинизм, а также увлечение алкоголем и отторжение всякой официальной жизни. И кто скажет, чтó хуже — вера в несбыточную идею или безверие?

Они были семидесятнутыми, новыми лишними людьми. И если бы не горбачёвская перестройка и девяностые, большинство из них так и остались бы лишними навсегда…

Характеризуя семидесятников, Юрий Глазов подметил в них ещё одну типичную черту: «Представители именно этого поколения назвали своих родителей “предками”» [Глазов Ю. Указ. соч. С. 223]. Родители были «предками» не только потому, что жили в другую эпоху, когда приходилось выживать под бомбами и обстрелами, в голоде и страхе, но и потому, что по-прежнему верили в свой марксизм-ленинизм. Идеалисты…

Это слово, «идеалисты», впервые получило широкое распространение в интеллигентской среде в 1840-е годы. На протяжении какого-то времени в XIX веке оно имело исключительно положительное значение: человек, преданный своим идеалам. Однако затем прошлая эпоха была осмеяна, и слово «идеалист» низринулось до своего обычного значения — «умствователь, мечтатель, тот, кто увлекается несбыточными на деле выдумками».

Через сотню лет с новыми шестидесятниками произошла аналогичная метаморфоза. Сначала их считали совестью нации, лучшей частью общества, а потом, благодаря семидесятникам, — смешными, наивными чудаками, людьми с ограниченным мировоззрением и неспособностью понять реальность окружающей действительности во всей её полноте. Так история повторилась.

Вот список грехов, в которых обвинил советских шестидесятников блогер уже начала XXI века:

«а) сперва плакали над гробом Сталина,

б) потом аплодировали ХХ съезду КПСС,

в) верили в возможность совершенствования большевистского режима, чем соблазнили и сбили с толку всех сирых, убогих и неопытных,

г) развели слюняво-розовую гитарную романтику целины и всесоюзных комсомольских строек,

д) накаркали перестройку,

е) развалили СССР,

ж) с чувством исполненного долга ушли на покой» [2. С. 108].

Тогда же, в начале нынешнего века, известный экономист, бывший шестидесятник Евгений Ясин вынужден был признать: «Те моральные критерии, которые лежали в основе шестидесятничества, <со временем> оказались под сомнением. Люди, напоминавшие о них, представлялись смешными» [Шестидесятники. М., 2008. С. 9].

Смеяться над прежним поколением, конечно, легко. Понять — трудно.

Мало кому удаётся выскочить из жёстких рамок своей эпохи, чтобы осознать то, что без труда осознает следующее поколение. Но даже те, кто способен, преодолеть время, крайне редко способны повлиять на своё поколение. Молодая генерация почти всегда опровергает старую, но забывает, что сама тоже станет старой и подвергнется такой же обструкции. Так что полезней не обвинять шестидесятников, а постараться оценить то, что они сумели сделать.

В этой связи приведу высказывание журналиста и телеведущего Александра Архангельского (признан в РФ иноагентом), который принадлежит к поколению восьмидесятников: «…впервые в новейшей российской истории обществу, экономике, самому историческому процессу был предъявлен моральный счёт. Выяснилось, что на основе моральных представлений можно рассуждать о любой сфере жизни» [Шестидесятники. С. 73].

Фактически шестидесятники стали первыми, кто задумался, кто старался повернуться лицом к правде, морали и нравственности, кто нашёл в себе силы отречься от идеологического фанатизма, осудить то, что творил советский социализм, наконец, смог поставить в центр бытия не идею, какой бы манящей она ни казалась, а человека.

Как написал один блогер, «они совершили много глупостей, подлостей — никогда» [Шестидесятники. С. 115].