Критик Дмитрий Святополк-Мирский (1890—1939) — фигура ярко парадоксальная. Открывший Европе русскую словесность, участник евразийского движения, он, тем не менее, вернулся в СССР в 1932 году, где в конце концов погиб в лагере. Не так давно в России вышла в свет книга с его сочинениями: Дмитрий Мирский. О литературе и искусстве: статьи и рецензии 1922—1937 /  сост., подг. текстов, коммент., материалы к библиографии О. А. Коростылёва и М. В. Ефимова; вступит. статья Дж. Смита. — М. .: Новое литературное обозрение, 2014. — 616 с.

В книге представлена часть его огромного наследия, не переводившиеся до сей поры статьи на английском и работы на русском, доселе не перепечатанные. Как отмечает во вступительной статье «Параболы и парадоксы Д. Мирского» исследователь Джеральд Смит, «История русской литературы», написанная Мирским по-английски, имеет во всем мире статус классической, а личность его автора требует особого внимательного изучения, ибо, по словам Дж. Смита, «…Мирского так сложно — и едва ли возможно — свести к какой-то одной всеобъемлющей формуле. Его противоречивость была естественной чертой и его мировоззрения, и его биографии.

Мирский — трагическая фигура, которая не вмещается ни в агиографию, ни в идеологический лубок. Для понимания Мирского оказывается необходимым некий специальный подход, нетривиальный и избегающий лёгких аналогий. Этот подход может возникнуть лишь на пересечении изучения биографии и текстов, изучения, которое ещё, будем надеяться, обещает новые открытия и новое понимание Мирского». Эта книга — лучшее подтверждение шагов в данном направлении, снабжённая богатыми комментариями, она значительно обогащает картину литературной жизни русской эмиграции, болезненного отношения многих её представителей к советской литературе. Мирский из первых уст  рассказывает об отношении Запада, и прежде всего Англии, к нашей словесности, не сглаживая углы и заостряя внимание на непонимании англичанами многих вещей, например, того значения которое отведено «нашему всё» (А. Григорьев), то есть Пушкину. От Мирского мы узнаём об истории развития английской поэзии, о современных ему западных авторах и переводчиках. Еще один интереснейший пласт его работ связан с возвращением в СССР и трагической попыткой оказаться в едином строю. Идеалистические представления Мирского о том, что пролетариат является движущей силой революции, в конце концов разбились о реалии сталинизма. Статьи критика о становлении таджикской, украинской и грузинской литератур до сих пор актуальны. Литературу он понимал как общее дело, совершающееся в борьбе с феодальными и буржуазными пережитками и предрассудками.

Многое — при абсолютно разных социальных позициях — роднит Мирского с Набоковым, это история рода, англофильство, отношение к культуре. У Мирского Набоков заимствует развёрнутое им в комментариях к переводу «Евгения Онегин» на английский положение о том, что Пушкин вышел из французской литературы XVIII столетия, которая в его время уже считалась устаревшей. По отношению к Достоевскому Мирский сближается с мыслью позднего Набокова о том, что Достоевский якобы вообще не художник. Мирский критикует классика с других позиций: «В длинном ряду ренегатов и мародёров революции никто не делал своего дела с таким гигантским размахом, как Достоевский. …До недавнего времени во всех капиталистических странах Достоевский был самой действенной силой разложения и развращения близкой к революции мелкобуржуазной интеллигенции…» Блока Мирский называет не понявшим и не разделившим революцию (сходясь в этом со странным высказывание Набокова о том, что «подлинные большевики» были правы, не доверяя мистическому поэту): «особенно смутно и слепо было состояние Блока весной 1920 г., когда трагически-органическое бессилие понять революцию довело его до бредовой концепции (взятой у левых эсеров) о том, что октябрьская революция кончилась летом 1918 г.»

Критические отзывы Мирского, а писал он также о театре, кинематографе, живописи, читать очень интересно, а как они задевали за живое круг эмигрантов, где каждый боролся за своё значимое место… Г. Адамович с негодованием отозвался на доклад Мирского «Культура смерти в предреволюционной литературе»: «Кн. Святополк-Мирскому, по-видимому, чрезвычайно нравится роль „enfant terrible“ (с большим ударением на „enfant“ чем на „terrible“)… Казалось, что сидишь в каком-нибудь захолустнейшем пролеткульте, где автор обличает гнилую буржуазию…Неужели Святополк-Мирский не понимает, что такие оценки надо подробно объяснять, мотивировать, или беречь про себя, для собственного развлечения!» Противостояние условно живой и мёртвой литературы Мирский переносил на её авторов, что не прибавляло ему сторонников. Так, о первых главах биографии В. Ходасевича «Державин» он написал: «Ходасевич –– настоящий писатель… Но какая утончённая извращённость, граничащая с садизмом, нужна была, чтобы самому мёртвому и „трупному“ из всех когда-либо живших писателей выбрать своей жертвой насквозь живого и здорового Державина». Мятежность Мирского –– сродни мятежности лермонтовского «Пророка», нигде не находившего себе пристанища. Личные амбиции и обиды эмигрантов, трагическая раздробленность русской словесности на лагеря и кружки мешали понять значение Мирского, оригинальнейшего критика, предъявлявшего произведениям прежде всего эстетические требования. Как отмечается в книге, русским эмигрантам практически была незнакома колоссальная работа Мирского по пропаганде русской литературы на английском языке, а также его статьи на других языках о русской литературе. Мирский, учившийся на восточном факультете, возможно, единственный подлинный, а не стилизованный европеист в нашей литературе. Голос Мирского, его интонации слышатся в переведённых статьях, хотя переводчик М. Ефимов, ставил перед собой изначально более скромную задачу.

Мирский постоянно думал о литературе будущего, потому что история литературы не завершается, о её «будущем читателе» (В. Набоков). В непонятом его современниками диалоге «О консерватизме» Мирский в сжатом виде приводит свою концепцию необходимой «революции» духа для созидания нового искусства, неожиданно обращаясь к библейским аллюзиям: «Мы должны делать революцию. …Новое тем и отличается от старого, что оно неизвестно и неожиданно. Когда оно придёт, мы его, вероятно, скоро не узнаем. …Искусство –– создание новых ценностей». Консерватизм и попытку навсегда сохранить условные ценности Мирский объясняет страхом перед неизведанным для писателя и читателя, солидаризируясь с Ю. Тыняновым в том, что литературная эволюция больше похожа на разрыв с прежней эпохой.

Как отмечал Мирский, «зависимость русской литературы от литературы западноевропейской –– это основополагающий факт практически для всего времени её существования». «Зависимость» эта, по пониманию критика, должна была перерасти в диалог пролетарского искусства со всем миром. Этому грандиозному замыслу рыцаря критического жанра не суждено было сбыться. Сегодня, когда роль критики ничтожно мала и сложнейший жанр сведен к рекламе, заказному копирайтингу, личность Мирского предстаёт в особом свете, возможно, его наследие тот путеводительный маяк, который поможет обрести русской словесности путь к новому расцвету. Как и Набоков, он измерял искусство и жизнь художника «на пушкинских весах», дающих нам понимание «образцов прекрасного» (Мирский). Сравнивая Пушкина и Байрона, Мирский отмечал, что Байрон получил всемирную славу, а Пушкин «никем за границей не признан». Миссия Мирского по сближению культур осталась незавершённой. Наверняка он острее других осознавал невозможность свести воедино раздробленный мир, и, тем не менее, стоически –– как лорд Байрон в его эссе, «исполнил свой долг и сыграл свою роль со спокойным и безнадёжным мужеством вождя и героя». Но, безусловно, Д. Мирский –– прежде всего живой человек, любивший жизнь и откликавшийся на проникновенное слово, опровергавшее и его собственные идеи. В этом и состоит подлинное искусство критика и мыслителя.