«Океан, состоящий из капель, велик… // Из песчинок слагается материк… // Твой приход и уход не имеет значенья – // Просто муха в окно залетела на миг».

Омар Хайам.

Моя история – история о таких песчинках, ветром истории занесенных в далекую деревеньку, потом в Сибирь, потом разметанных по России…

Однажды (это было давно) в каком-то маленьком русском городке я стояла у стен древней полуразрушенной крепости; на склоне холма паслась коза, летали осы, пахло свежескошенной травой и медом, светило солнце, дул теплый ветер, и мне подумалось вдруг, что из года в год все повторяется, и много лет назад по этой же тропинке шел монах, и полы его рясы развевались от того же ветра, и бежал малыш, а следом торопились куда-то люди и спорили, и молились, и смотрели в то же небо. И казалось, тот же ветер коснулся меня, и через много веков коснется другого человека, стоящего на том же месте. И в голове возник образ – «ветер времени».

Что я знаю о своих родных, живших в спокойные, невоенные и в военные годы? Что нам известно о том поколении, которое воевало с храмами, и тайно молилось, строем бодро шагало в трусах и футболках по площадям городов под громко звучащие из репродуктора марши? Мы знаем некоторые исторические факты, совпадавшие с фактами их биографий. Но как они жили, о чем думали?

История пишется пунктиром. Даже не пунктиром, а штрих-пунктирной линией, выхватывая из тьмы веков лишь судьбы великих личностей и значимые события. А что такое обычный человек? «Твой приход и уход не имеет значенья», с точки зрения истории. Но ведь каждый человек (и об этом как раз таки рассуждал Лев Толстой)  живет в своем временном потоке, включается в историю страны. Что я сама знаю о моих бабушке и дедушке, по сути, о семье, откуда я родом? Практически ничего. Только по очень редким рассказам моей мамы и ее сестер совсем мало. Знаю, что они были староверы. Что умный и грамотный мой дед хранил целый сундук рукописных книг. Эти книги умоляли продать ученые, приезжавшие из Ленинграда. Не согласился. Книги сгорели во время пожара, когда деда уже не было, а бабушка не понимала ценности книг, и спасли все вплоть до перин и подушек, а о книгах попросту забыли.

Сейчас модно искать связи своей семьи с привилегированным сословием. Но кто-то ведь не на балы ездил, а кормил страну, пахал, сеял. Мой дед был пекарь. Суровый, резкий, работал с раннего утра до позднего вечера, чтобы прокормить семью (9 детей). Собственные дети вечно голодные, домишко маленький, одни валенки на всех, на двор частенько по снегу – босиком. Разве у одних моих не столь далеких предков так было? Такие рассказы я слышала и от других людей неоднократно. Вроде бы лошадь была, насчет коровы не знаю, куры, наверное, были, коза. Семью раскулачили, деда посадили, в 37-м умер, причина неизвестна (так было написано в справке, которую мы получили, чтобы доказать родственные отношения с моей тетей). Бабушка о смерти деда так и не узнала. Перед раскулачиванием мудрый дед старших дочерей отправил в Ленинград, в никуда, никаких родных и знакомых у них здесь не было, и тем спас от ссылки. Одна из его дочерей, моя тетя Катя, до конца жизни была уверена, что «Сталин был правильный мужик, и никого зря не сажали». А на вопрос о деде, отвечала, что его по ошибке, а всех остальных за дело. Никакие возражения не принимались.

Почему они были не такими, как мы? Потому что были глубоко верующими людьми?  Или такими наивными? Слова «раньше думай о Родине, а потом о себе» были их жизненным принципом. Причем сначала заботились о дальних, даже незнакомых, потом о родных, о себе в последнюю очередь. Боязнь общественного мнения? Что подумают люди? Воспитание ли было таким суровым? Домостроевские порядки? Никогда не проходили мимо упавшего, свою помощь предлагали до того, как о ней попросили. Как-то соседка по даче сломала руку. Моя тетя вызвалась помочь и пасла ее корову, причем совершенно бесплатно. Не доглядела: корова нашла где-то полиэтиленовый плащ и сожрала его, причем тетя моя пыталась отобрать вредную находку – не вышло. С коровой ничего плохого не случилось, но сколько терзаний доставило это моей тете!.

На их долю выпали тяжелые испытания: на войне погибли старшие сыновья моего деда, одна из дочерей, Анфиса, пережила блокаду Ленинграда, за месяц до снятия блокады ушла на фронт, вторая Миропия  (в моей сказке она Глашка) сразу после начала войны ушла на фронт. Екатерина, все детство нянчащая младших, 21 июня 1941 поехала с ребенком сестры в Псковскую область, думала: война продлится недолго, пережила оккупацию, пряталась в лесах с малышкой, когда немцы угоняли молодых в Германию. Неизвестно, выжили ли бы они, оставшись в Ленинграде. Моя мама была совсем маленькой, когда семью раскулаченного деда выслали в Сибирь.  Да, они пережили пятилетки расцерковления, но как сейчас  слышу голос тети      Кати, ежеутренне и ежевечерне повторяющий: «Богородице, дево, радуйся…», а потом перечисление имен всех родных и близких с просьбой «сохранить и помиловать»…

То, что было заложено в детстве воспитанием, осталось на всю жизнь. От мамы я часто слышала слово «неудобно». Оно было весьма многозначно, точнее, имело глубокий смысл. И означало: так поступать не стоит, потому что причинит кому-то неудобство, и человеку будет неприятно с тобой общаться. Как-то примерно так. Наши современники тут же возразят, что неудобно спать на потолке, тем самым снимая те моральные ограничения, которые несло это слово. Для меня стал уроком один случай, свидетелем которого я стала в детстве. Жили в коммунальной квартире. Как-то к маме зашла соседка с рассказом о чудачествах другой соседки. И, помню, мама очень тихо сказала: «Зачем вы мне это рассказываете? Если хотите, чтобы я это передала той, о ком говорите, то я этого делать не буду. И в каких-либо конфликтах я участвовать не хочу».

В моей странной сказке сказки, собственно, нет. Кроме перемещения во времени и домового с овинником пожалуй. Но расхожий поворот сюжета мне понадобился, чтобы представить давно ушедшее поколение людей.  Пройдет время, и нас забудут, как забыли мы тех, кто жил до нас. Моя героиня оказывается младенцем, чтобы со своими, пусть минимальными, знаниями о своей семье не могла вмешиваться в события. Вместо этого у нее осталось понимание происходящего и задача как-то заштопать прореху, соединить в своем сознании времена, понять, что, несмотря на изменения в языке, технический скачок сегодняшнего дня, люди в общем-то меняются мало. Представление о домовых, банниках, овинниках – это тоже часть нашей культуры, и существуют они, пока мы в них верим.

Все истории, описанные в моей сказке, когда-либо и с кем-либо происходили. Рыбину ворона унесла у меня, блины по полу раскладывал в детстве мой муж с сестрами, истории об ощипанных курах рассказали два человека, правда, концовка у этих рассказов была разная. Но, в целом, мне хотелось воссоздать атмосферу обычной семьи в конце 20-х годов прошлого века. Семьи, где кусок мяса имеет право первым взять глава семьи, а ослушавшемуся – ложкой по лбу. Семьи, где детей так же любили и жалели, но никогда не хвалили, к труду, подчас тяжелому, приучали с самого раннего детства. И, вероятно, именно это помогло им выстоять в тяжелых испытаниях.

Зачем я написала эту сказку и какова, как сейчас принято говорить, целевая аудитория? Мне хотелось в понятной форме показать, что судьба обычного человека вписана в историю страны, она состоит пусть и из мелких, но все же событий и так же интересна, как судьбы более значительные. Кому будет интересно ее читать? Я прочитала ее героине этой сказки,  и задала этот же вопрос. Первое, что она сказала: «Прикольно!» И по интонации я поняла, что это была похвала. А потом ответила так: «Кто привык читать, тому будет интересно, кто не читает, тот и не прочтет».

И на ее примере могу сказать следующее: все воспитание идет из семьи, и школа хоть и включается в воспитание, но не в такой степени, как принято думать. Как-то школьницы сравнили плей-листы, закачанные ими в свои телефоны. И если у большинства оказалась музыка для ног, то у Дуни все место заняли скрипичные композиции Ванессы Мей и Дэвида Гарретта. Нетрудно представить реакцию подружек. Да, все мы разные. Меняется жизнь, меняются люди, но те самые основы, на которых зиждется межличностное общение, – понимание, желание помочь, деликатность, все равно остаются незыблемыми.

Поколения уходят. Что останется от нас, если не мы изобрели Интернет, придумали, как спасти планету от глобальной катастрофы, не мы стали нобелевскими лауреатами. Как-то Б. Пастернак высказал мысль о том, что мы живы, пока нас помнят…

 

Ветер времени

Евдокия сидела с блокнотом для рисования и думала, что бы такое изобразить, чтобы вписалось в список, данный в изостудии. Пейзажи и натюрморты были в нужном количестве, а вот людей и животных явно не хватало. И тут, явно красуясь, на забор уселась ворона. Птица, похоже, позировала и никуда улетать не собиралась. Дуня потянулась за карандашом, и ей вдруг показалось, что ворона подмигнула. Такого просто не могло быть! Не умеют птицы подмигивать. Но нахальная птица подлетела поближе, бросила взгляд на рисунок и вдруг во все горло каркнула: «Миррру грррозит катастррррофа! Утрррачена связь вррремен!» Дуня в недоумении посмотрела на птицу, но та заорала еще громче: «Прошлое, прошлое, прошлое! Ложка деррревянная!» – и растаяла в воздухе, в котором уже чувствовалась тревога.

«И привидится же такое!» – подумала Дуня и взяла снова бумагу для рисования, чтобы запечатлеть стайку бабочек, оккупировавших заросли мяты возле беседки. Потом ее внимание привлекла почему-то пушинка, доверчиво севшая ей на руку, и уж совсем неожиданно в руках у нее оказалось воронье перо, черное блестящее, а сама Дуня как будто увидела себя со стороны стоящей перед домом босиком на прогретой солнцем траве. Ей показалось, что ветер подхватил ее, хотя она отчетливо чувствовала траву под ногами, и в голове почему-то возникло словосочетание «ветер времени». Через несколько секунд ей показалось, что что-то вязкое, как кисель, окутывает, обтекает ее, она закрыла глаза и проснулась в колыбельке, подвешенной к потолку. С недоумением она осматривала свои маленькие ножки и ручки и вдруг поняла, что не может сказать ни слова. Люльку качала лохматая девчонка. В комнате было душно, хотелось есть. «Катька, дай вот девке!» – закричала какая-то неясная тетка, и Дуне в рот засунули тряпку с жеваным хлебом. «Ну уж нет! – подумала Дуня. – Гадость какая!» – и постаралась выплюнуть угощение подальше. «Мааам! Она плюется!» – наябедничала Катька. «Ну и пусть лежит голодная», – ответствовала тетка.

Дуню охватила паника. Мало того что она оказалась в чужом доме с посторонними людьми, но и сама она, умница, красавица, гордость семьи, лежит в колыбели и не умеет ни ходить, ни говорить. Соображать она, правда, не разучилась, что радовало, но в остальном ее положение было печальным. Дуня с трудом приподнялась в колыбельке и огляделась. Тетка крутила резное колесо в углу комнаты. Потолок и стены были закопченные, в углу, на полочке, сурово смотрели лики святых. Мебели в комнате было мало: железная кровать с блестящими металлическими шариками была покрыта кружевным покрывалом, на кровати двумя пирамидами лежали подушки. Посреди комнаты деревянный некрашеный стол, вокруг которого стояли деревянные  лавки, у стен несколько кованых сундуков, покрытых цветными ковриками. И все. Нет, не все – посреди комнаты была огромная русская печь. Сквозь маленькие окна проникали солнечные зайчики, бегали по стене, игриво догоняя друг друга. Во дворе мычала корова, переговаривались куры, горланил петух. В комнату зашла кошка. Она вдруг прыгнула в колыбель, муркнула: «Подвинься!» и улеглась рядом. «Вот история, – подумала Дуня, – это ж надо такому присниться, в школе расскажу – не поверят!»

Но что-то подсказывало, что это был не сон.

– Катька, – а Глашка где? – спросила тетка.

– Папане помогает баранки варить, – ответила Катька.

– А ты чего сидишь, в огород иди картошку окучивать, да Дуську с собой возьми, а я пойду помогу в пекарне.

Тощая Катька с трудом вытащила Дуню из люльки, кое-как замотала одеяльцем и поволокла на улицу. Она положила ребенка под куст и стала орудовать тяпкой. По небу лениво плыли облака, на тонкой паутинке покачивался паучок, на маленькую ладошку села божья коровка, робко пробежалась по пальцам и улетела по своим делам. Дуня попыталась сосредоточиться: Понятно было одно: здесь она тоже Дуня. В остальном предстояло разобраться: куда она попала, кто эти тетка и Катька, и, главное, почему она здесь и почему она стала такой маленькой? В нос забилась мошка. Дуня чихнула. Катька даже не оглянулась. Мысль о связи времен крутилась в голове. Как я, такая маленькая, смогу хоть кого-то спасти от катастрофы! И что за ложка? Мне ее и в руки-то никто не даст! Хорошо, догадались молоко в бутылочку налить. Покормить. Дуня, разморенная жарой, уснула. А когда проснулась, за столом уже сидели какие-то люди. Мужик с бородой восседал во главе стола, на котором стоял котелок с едой. Рядом приткнулась уже знакомая нам тетка, дети мал мала меньше тянулись к котелку, и по столу к каждому из них вилась дорожка какой-то жижи. Кто-то из пацанов, похоже, выцепил из котелка кусочек мяса и тут же получил ложкой по лбу от бородатого мужика. Стукнутый тихо ойкнул и вернул добычу. Наконец жидкое было выхлебано, мужик достал себе приличный кусок, и тут же детня, как стая голодных воробьев, стала выхватывать из котелка, что кому достанется. Дуня была озадачена увиденным. Тусклый свет керосиновой лампы (Дуня видела такие в музее), отсутствие шкафов, стульев, кроваток для детей и даже тарелок, огромная печка посреди комнаты… Куда она попала? Кто она? И кто эти люди? Помолившись перед сном, все улеглись. Старшие пацаны, скрючившись, уснули на сундуках и лавках. 8 голых пяток свешивалось с печки. Одна из девчонок шепотом жаловалась другой: «Катьк, представляешь, целый день в пекарне отцу помогала баранки варить, разомлела, страсть, а он только глазами зыркает. Потом ввечеру хотел, было, мне одну за работу дать, поискал какую-нибудь кривенькую, не нашел, все ровненькие, как на подбор, так рукой махнул: так, мол, иди». Катька утешала плачущую.

«Вот жадина! Да еще и дерется! Я же здесь пропадууу! – плакала Дуня. – А как я эту ложку добуду, если в дурацкой люльке болтаюсь и, кажется, еще и ходить не умею. И какая именно ложка мне нужна?»

«Я попытаюсь тебе помочь», – услышала вдруг Дуня какой-то ласковый мяукающий голос. Рядом никого не было, да и вслух она ничего не сказала, да и сказать не могла. Никого не было, кроме кошки. А кошка вдруг улыбнулась невесело (или это только показалось семикласснице из Петербурга, волею судьбы оказавшейся где-то во временной и пространственной глуши в чужом и совершенно непонятном доме). Кошка была обыкновенная, серая, глаза голодные. Но, казалось, все знала, все понимала и Дунины мысли считывала с лету. Девочке показалось, что кошка запела какую-то кошачью колыбельную, и Дуня мгновенно уснула. Она проснулась оттого, что солнечный луч щекотал ей щеку. В комнате никого не было. Даже ответственной Катьки. Покачивался маятник часов, со двора доносилось хрюканье, блеяние, квохтанье. На пороге показалась растрепанная Катька, с трудом тащившая два ведра воды. Девчонке по виду было лет 7-8, а ведра тяжеленные. Она повесила на гвоздь коромысло (гнутую деревянную доску с двумя крюками, на которую вешали ведра, чтобы нести было легче) и перевела дух. «Мамка в поле!», – сообщила Катька и сунула Дуне бутылочку с молоком и снова куда-то усвистала. А рядом с колыбелькой вдруг оказался маленький человечек, ростом чуть больше кошки, в домотканой рубахе и каких-то музейных штанах. В корявых руках у него была иголка, и он прилаживал заплатку к штанам. На ногах у него были настоящие лапти. Борода до колен, а глаза смеющиеся. «А это что за фрукт такой прикольный нарисовался?» – подумала Дуня. «Ничего я не фрукт! – обиделся вдруг человечек, – я тебе пособить показался, а ты обзываешься. И говоришь как-то странно. Я, вишь, людям не показываюсь вовсе, а тебе явился, кошка уж очень за тебя просила. В доме живу, дом твоего прапрадеда блюду, домовничаю, стало быть, главный здесь я, домовой. А в овине главный овинник, в бане – банник, но никто из нас не может свои владения покидать. Только из старого дома твоя прапрабабушка меня в этот дом с поклоном в лапте перевезла: Пожалуй, батюшка домовой, в новый дом. Я и пожаловал».

«Как же они здесь живут? В домового верят, во всяких банников и овинников. Без телефона, телевизора, холодильника и без Интернета», – подумала Дуня, а домовой усмехнулся: «Не знаю, о чем ты, но я-то здесь, как в меня можно не верить?» За окном негромко переговаривались куры: «Ягоды, ягоды нашли, нашли, нашли», и чей-то голос ответил: «Меее, мнеее оставьте», а Дуня удивилась, что вместо возможности говорить и ходить она приобрела способность понимать язык животных. Так вот куда она попала: в дом своих предков, прапрабабушки и прапрадедушки, а она здесь в роли их дочки, тоже Евдокии. И Дуня вспомнила бабушкины рассказы о прапрадеде, пекаре, о том, что у него были рукописные книги, которые приезжавшие из Ленинграда ученые умоляли продать для науки, а он, кремень, ни в какую. А уже потом, во время войны был пожар, из дома успели вынести все вплоть до подушек, а неграмотная прапрабабушка про книги просто не вспомнила, и они сгорели. «А ведь какая это историческая ценность, хоть бы глазком на них взглянуть! И хорошо бы им как-нибудь про книги-то сказать», – подумала Дуня. И тут же поняла, что поэтому-то она такой малолеткой здесь оказалась, чтобы лишнего не сболтнула и ничего изменить не могла. Потому что любая маленькая и, казалось бы, незначительная судьба – частичка всеобщей истории мира»…

«Распалась связь времен», – вспомнилась вдруг фраза из школьной программы. Но что могла сделать она, ученица петербургской гимназии, заключенная в оболочку младенца, в этом убогом доме в забытой Богом деревеньке? Дуня громко заплакала. Катька тут же начала качать колыбельку. «У меня же так совсем голова закружится и последние мысли выветрятся», – подумала Дуня и услышала за окном истошный крик: «Батюшки светы, куры-то, куры!!!» Катька выволокла Дуню из люльки и выскочила на крыльцо. Голосила прапрабабушка. (Дуня долго думала про себя, как ей называть новоприобретенных родственников: мама, папа – так какие они мама и папа? Родные и любимые родители остались на даче под Петербургом. Прапрабабушка и прапрадедушка? Так они же не старые совсем, хоть семеро по лавкам… Остановилась на хозяине и хозяйке). Итак, вопила хозяйка. По двору бегали друг за дружкой три ощипанные курицы! А еще две  пока в целом оперенье, лежали, вытянув шеи и закатив глаза. Позже выяснилось, что, когда делали наливку, пьяные ягоды вишни выбросили, а куры их обнаружили и склевали. Несчастных ощипали, а они вдруг ожили и бегали совершенно голые по двору и орали: «Ко-ко-ко, когда же та-ко-ко-е случилось? Ко-ко-как же нам быть? Хозяйка причитала: «Голенькие, бедные, голенькие!» Что было дальше с курицами, Дуня так и не узнала, а семейные легенды об этом умалчивали. Да и вообще мало она знала о своих не таких уж и далеких предках, а уж они и тем более не знали о том, что с ними дальше случится. И тут Дуня поняла, что что-то очень важное она должна из этого перемещения во времени выяснить, чтобы назад домой к себе вернуться. Вернее, не назад, а вперед. И Дуня начала всматриваться и вслушиваться в происходящее. Она была Катькиной мерой ответственности, потому что, когда начинала плакать, тут же слышалось: «Катька, возьми девку, Катька покачай зыбку». И расторопная Катька оказывалась рядом. Она садилась рядом, качала люльку и шептала: «Бежала мышка по дорожке по своим делам. Бежала-бежала, утомилась… Ножки устали. А дела у мышки какие? Зернышки пособирать, в норку принести… бежала кошка по своим делам. А дела у кошки какие? Мышку поймать, деткам показать…Мышкины дела кошке неведомы. Кошкины дела мышке неведомы…» Бесхитростная сказка Дуне почему-то понравилась, а еще удивило слово «зыбка»: что-то легкое, неустойчивое было в этом названии корзинки, привешенной к потолку, в которой оказалась Дуня.

Хозяйка была постоянно занята: то ткала, то пряла, то готовила, то стирала, волохая на жестяной доске белье, и полоскала в речке, то совала горячие угли в какой-то допотопный чугунный утюг и гладила. Дети тоже были при деле. Ближе к вечеру приехали с сенокоса «мужики» (младшему из них было лет девять), и Катька поволокла Дуню в овин, где сушилось сено. Овин был огромным сараем, примыкавшим к хлеву, где жили корова, лошадь, козы, свинья с поросятами и куры. Катька устроила Дуне лежанку на соломе, а сама стала раскладывать снопы в сушильне. Вот тут-то Дуня и познакомилась с овинником. Сначала она увидела горящие глаза в темноте и хотела было закричать от страха, но рядом оказалась уже знакомая кошка, легла рядом, и девочка успокоилась. Из темноты показалась огромная, величиной с собаку кошка и залаяла. Странное это было существо: шерсть свалявшаяся, вся в соломе, глаза печальные, а лицо… лицо как у старика.

«Овинник, – шепнула кошка, – ты какой-то не такой сегодня, лошадям гривы не запутываешь, никому не вредишь, не пугаешь». Овинник застонал и схватился за щеку. «Жуб болит», – простонал он. Кошка сочувствующе помолчала. Дуня вспомнила мамину присказку: «У кошки боли, у мышки боли, а у Дунечки не боли». Тут овинник обратил внимание на Дуню. Казалось, все, кроме людей, понимали ее мысли. «Ну и дура ты, девка, – проворчал овинник. – Как это я могу хотеть, чтоб у кого-то болело вместо меня. Кошка – мой друг, мышка, хоть и вредина, но тоже живая тварь. Ты бы придумала чего попроще». «Ну у зайки», – предположила Дуня. «Ну ты больная вообще, разозлился овинник. За зайца леший отвечает. Не могу же я, в самом деле, вторгаться в чужие владения!»

В разговоре выяснилось, что овинник и банник большие друзья, хотя часто ссорятся, но в дом никогда не заходят, нельзя им. До самого вечера Дуня пробыла в овине, то засыпая, то просыпаясь. У овинника зуб, видимо, прошел, и он начал хулиганить: то рассыпал снопы, то лаял, то мешался под ногами, а потом устроился рядом с кошкой и громко захрапел. Дуня всматривалась и вслушивалась в окружающее, ей было все интересно, но что именно ей нужно понять – не понимала. Семья ее прапрародственников казалась ей странной. Никто никаких книжек детям не читал, колыбельных не пел. Дети были включены в работу с самого раннего детства, но никто никогда их не хвалил. Хозяин и хозяйка вставали засветло, молились, наскоро завтракали и принимались за работу. Никто из детей не бегал, не играл, похоже у этих детей не было детства.

Вечером хозяин достал наконец из сундука книги и стал читать «Житие протопопа Аввакума»: Отец ми бысть священник Петр, мати — Мария, инока Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху божию. Дуня вслушивалась в незнакомые слова и почти все понимала. Застряла на выражении «прилежаша пития хмельнова». И тут ее осенило: отец протопопа Аввакума был священник и… пьяница»  Как изящно, однако, выражались в древности, – думала она, – Когда это было написано? Век семнадцатый – восемнадцатый, наверное…»  А хозяин все читал о злоключениях бедного опального священника. Хозяйка сначала ткала белое полотно, потом пригорюнилась, а после слов «…долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» – и вовсе разрыдалась. «Ты чего, мать моя?» – спросил хозяин. «Протопопчика жалко», – всхлипывая ответила она.

Потом читали какие-то «Четьи минеи». Только потом Дуня узнает из Википедии, что это просто собрание духовных текстов на каждый день. Книги были толстые, тяжелые, хозяин брал их в руки благоговейно, а Дуня думала, какой недолговечной окажется судьба этих редчайших книг, переписанных  когда-то в глубине веков каким-то бородатым монахом. И будут они гореть, забытые, на чердаке дома…Забытые слова… утраченные сокровища…

Дуня проснулась ночью, рядом сидел домовой и качал люльку. Кошка сидела рядом. Они мирно беседовали.  С утратой возможности ходить и говорить Дуня приобрела способность чутче вслушиваться в окружающее, понимать язык животных. Видеть то, что другим не дано. «Уморилась-то махонька, – говорил домовой, – шутка ли выдернули, как щучку, из своего времени, да сюда и закинули». «Это он про меня», – поняла Дуня. «Ты ее не пугай,  – отвечала кошка, она в своем времени никогда домовых не видела и в них не верит, не хулигань особо». «Нешто я хулиганю, – возразил домовой, так помаленьку, не шибко… Молоко разлил, так для тебя старался, ты его потом слизала все». «Да, – вздохнула кошка, – но влетело-то мне. Тебя же никто, кроме нее пожалуй, не видит, а я – вот она. И когда зимой ты единственные на всю семью валенки спрятал и дети босиком на двор по снегу бегали, тоже мне досталось». «Ничо, – самодовольно усмехнулся домовой, – здоровее будут, мало ли на их долю выпадет. А вот махонька вернется домой и будет жить долго и счастливо». Домовой прошлепал босыми ногами к окошку (фольклорных лаптей на его ногах сейчас не было). За окошком начинало светлеть. Прокричал петух, заблеяла коза, залаяла собака. «Ветер какой! – пробормотал домовой, – как будто время опять сдвинулось и плывет куда-то… Да нет, показалось, пожалуй».

Дуня снова задремала, а проснулась оттого, что стукнула дверь, вошел хозяин с 3 большими рыбинами и ушел в пекарню. Хозяйка металась с чугунками, топила печь, пекла блины. «Катька, почисти рыбу, – велела она, – да иди во двор, не мусори тут». Сонная Катька взяла рыбины, нож и пошла во двор. В окно Дуня видела, как Катька возюкает по рыбе ножом, зевает, снова возюкает, а высоко на дереве внимательно за процессом наблюдает ворона. Дуня почувствовала неладное, закричала, заплакала, но на нее никто не обратил внимания. Наконец одна рыбина была почищена и брошена в тазик. А когда Катька отвернулась,  ворона спикировала, схватила рыбину и взвилась в воздух. Катька завопила, а рыбина, сделав полукруг, улетела на вороне в неизвестном направлении. Во двор выбежала хозяйка, сразу дала ревущей Катьке подзатыльник. «Проворонила рыбу, ворона, кричала она, – вот отец тебе сегодня всыплет» – и побежала допекать блины.

Блинов было много. Целая гора. Днем хозяйка, взяв старших детей, ушла куда-то по делам. В доме остались двое младших: Анфиска и Шурка –  и Дуня. Сначала малыши сидели на полу и играли в куклы. У одной из девочек была соломенная кукла, у второй тряпичная.  Соломенная была барыней, приходила в пекарню покупать хлеб. Тряпичная – продавала. Недолго думая,  Анфиска залезла на скамью, стащила на пол блюдо с блинами и стала их продавать соломенной барыне. Потом им стало скучно, и они стали раскладывать  блины по полу ровными рядами. Поссорились из-за того, что не знали, куда класть последний блин, и, надувшись, расползлись в разные стороны. Прибежала хозяйка, ахнула, дала Анфиске и Шурке по подзатыльнику, а Дуне бутылочку с молоком и снова убежала. А маленькие хозяйки, чувствуя свою вину, решили помыть пол. Они долго возили мокрой тряпкой по полу, но некрашеный пол так и остался темно-серым… и никто их не похвалил за усердие… А Дуня думала: в этой вечной суете, в темном и трудном быте была настоящая жизнь и глубокая истина. Но сформулировать мысль пока не очень получалось.

Вечером пришел взъерошенный хозяин. С порога объявил: «Говорят, какое-то лестричество вести будут. Ох, последние времена пришли. Столбы вкапывают, провода тянут». Подсел к Дуне. Вгляделся, задумался: «Аль не последние? Как-то там у вас все будет, интересно посмотреть». Погладил по голове: «Да хранят тебя анделы на небеси!» Подмигнул: «…Держись, девка!» «Раскусил!» – ахнула про себя Дуня. А он посидел еще немного и ушел.

Время, в котором очутилась Дуня, показалось ей темным. И не потому только, что тускло светила керосиновая лампочка, не было никакой информации о том, как течет жизнь (телефона, Интернета), но оно было темным, непрозрачным и для самой девочки. Как мало мы знаем о том, как жили не столь далекие наши предки. Да, есть в школе уроки истории, но мы изучаем исторические события, а как жили простые люди, о чем горевали, чему радовались? Как по воду ходили, пряли, ткали? Они и говорят не так, как мы… «Да хранят тебя анделы на небеси», – вспомнилась фраза. Как  сейчас, так и  потом паучок будет плести паутину, будут пастись козы на склоне горы, и ветер в солнечный день приносить запахи летних трав. И так же будет мести метель…

«Ах ты зараза, неумойка!» – услышала вдруг Дуня, увидела кошку, крадущуюся к котелку, и в тот же момент простая некрашеная деревянная ложка ударила девочку по лбу и оказалась в руке. И в тотчас же сначала что-то тягучее, как кисель, обволокло ее, потом схлынуло, и она оказалась стоящей босиком на нагретой солнцем траве около дома, в котором выросла, и открыла глаза. Она лежала в своей комнате, рядом сидела любимая встревоженная мама. «Проснулась, солнышко! – сказала она, – ты уже третий день спишь. Мы уже доктора приглашали нашего. Сказал: ничего страшного, просто переутомление». «Неужели мне это все приснилось?» – подумала Дуня, разжала пальцы и на пол со стуком упала простая некрашеная деревянная ложка.