Сегодня мы можем спросить автора романа  и повестей Алексея Грякалова — с кем он, с музой прозы или философии, кто он в книге в большей степени: художник либо мыслитель? Но не будем торопиться с такой постановкой вопроса, а попытаемся в меру сил понять замысел и воплощение. Фраза «форма мысли» — а мысли, по Василию Розанову, бывают разные, что в полной мере иллюстрируют произведения — характеризует стремление писателя придать блеск и законченность фрагменту, абзацу, что в прежние времена не требовало такой предельной полировки. Что сокрыто под этой полузеркальной, полупрозрачной поверхностью? Тайные иероглифы, пророчившие закат империи, лик автора, либо тех внеперсональных существ, на которых идёт охота в романе «Раненый ангел»? Они «Несли  в  себе  что-то  не  совсем человеческое,  неразличимое  маленькое сверхчеловеческое, непонятно  к  чему  стремящееся». И что людям проку от их материи, то бишь ангельской плоти? Но инстинкт преследователя — это инстинкт разрушения красоты, мира идей. Здесь мы ушли недалеко от большевизма. Есть в книге некая обида на то, что отечественная литература — конечно, написанная не по заказу красных идеологов либо буржуазных издателей — была выключена все эти годы из большого культурного диалога, если не считать привозимых сюда самиздатовских книжек Набокова и других авторов, чьи имена были табуированы. Сегодня Набоков многозначительно занимает ряды в самом престижном гипермаркете, но вряд ли от этого становится прочитанным или понятым — сие происходит только в пространстве метатекста — и жанр не столь важен. А вот в книге А. Грякалова, где повести являются неразрывным целым с романом, рефлексии над романом уделено важное место, вернее, книга посвящена умиранию большого жанра, или скажем политкорректнее — его трансформации в нечто новое, созвучное электронной эпохе. Понятно, что описания лужаек, простых чувств, а также заграничных достопримечательностей в романе давно вынесены за скобки, он уплотнился, предложения стали короче, а главное, он теперь «между собакой и волком» — так прямо и нарисовано на обложке книги А. Грякалова в кровяных тонах. Роман — друг, либо зверь, который разорвёт на части, и личности автора не оставит, только зияние… Текст А. Грякалова кажется мне неким видением, автор стремится быть его зрителем, а не участником, предоставив энтелехиям, персонажам и почти бесплотным «ангелам» творить свою мистерию и совершать тризну — по уходящей русской культуре, от которой тянутся ниточки в лабиринты иных культур. Так ли мы уж западоцентричны, настолько ли «азиаты» по сути — я имею в виду и самих пишущих, что не можем создать своё, домотканое, сворачивающееся в ковёр большого времени, как в романе Набокова «Память, говори»?

«Вы толпы теней с островов не пускайте», — заклинал Андрей Белый, видя нездоровый румянец западных зорь сквозь прорубленное окно… но куда? «Из хроник. „Крик культурала“. Божества крови никуда не ушли из Петербурга. По видимости лишь потесненные христианством, мстя за недавнее пренебрежение, хтоники о себе напомнили.

Их активность намного превысила давление культурного кровотока. Кровь властно вернулась — ни душа, ни вера, ни разум, ни цивилизация  не  могут  местность  крови  занять.  Актуальные  книги должны быть набраны красным на белой бумаге. Обложка должна быть украшена узором кровеносных сосудов. Кровожадная культура над обезболенной цивилизацией. Культура висит над бездной!»

Это страстный призыв самого автора, конечно, завуалированный под стороннюю реплику-сноску. Ох, нелегко быть Хроникёром сегодняшних «Бесов», палимпсеста петербургской демониады! Классики не знали таких видов демонических тварей, вживающихся в человеческую и ангельскую оболочку. Сочетание высокого стиля, простонародного говора и сленга — говорят о попытке свести их в едином пространстве произведения. В музыкальной сущности книги —гармонизация не сочетающихся нот. Может быть, таков современный фольклор?

В «Повести абсолютного меньшинства» «Смерть единорога» мифическое существо — и жертва, и преследователь, и либидо, которое воскрешается вопреки всему. «…Повесть боли и пустоты. Анализ чистого отношения эроса и мысли. Не его проявления, а его самость. Структура восприятия-сознания, а не его объективированные образы. Не то, что воспринимаем, а то, что осознаем. Оно есть, присутствует, хоть может ничего не значить для существования. Ведь то, чего нет, тоже есть. Смерть единорога (как человека) вмешивается в существование: самая неопределенность смерти оказывается формой осознанья того, о чем говорилось в письме». Это еще одно подтверждение «всплытия» автора на поверхность из герметично зашифрованного озера его мыслей, сиречь болот, которые навсегда приписаны теперь заасфальтированной и предельно застроенной плоскости, именуемой творением Петровым. Боль, боль, и боль — нехватка боли, похоть к болевому шоку — вот чем объясняется жажда слов, где каждая фраза — тень той, обронённой, плохо пропечатанной в редком сборнике, растиражированной после забвения в спецхранах — несёт эту иглу, прободавшую наш мир. И сама боль приносится в жертву. Это неотъемлемо от русского бытия, российского хаоса и космоса, где из бездны сквозит свежесть вечной молодости, ибо поток страстных вопросов к родине не иссякает. «…Единорог и его смерть — навязчивая идея героя. Поэтому  смещенное  повествование.  Поэтому  идея  единорога втискивает в себя все, что есть». Надежда на единорога не тает. Ибо он и жертва, и искупитель. Отголоски средневековой мистики наполняют это прозрачное произведение. И кто скажет, что символ единорога — нерусский? Мы всё принимаем и всё растворяем. Может показаться, что такие книги пишутся в библиотеках, с их андрогинным, пыльным духом, где среди крупиц праха — мерцают алмазы. Да, так и есть, это библиотека Вселенной, где многое ещё не написано, а у философа — уже имеется.

«Весь  Петербург  —  бесконечность  проспекта,  возведенного в энную степень — за Петербургом же ничего нет. Собаки воют на окраине совсем не так, как воют на Невском. Совсем рядом с моей окраиной лес», — отмечает автор в повести «Печальная тварь окраин» патологический контраст между заселённым персонажами литературы и персонами центр дворцов и коммуналок с окраиной города, в таких местах бомжи возводят шалаши, похожие на ленинский. И Долгого Озера давно уже нет, давшего имя питерской ойкумене. Некто Чужак, Чуждый одинаково тревожит жителей центра и застроенного предместья, рассадника пролетарской безнадёги. «Ощущение страха в каждом дне — не моя личная хворь». Страх можно даже осязать, он есть субстанция, связывающая всех здешних, местных, то есть живых, с теми, кто уже в инобытии, заслуженном либо земными делами, либо деяниями на страницах книг. Это наше вечное наследство — Петроградцев, Ленинградцев, снова Санкт-Петербуржцев, не заслуживших ни этого названия, ни наследного ужаса пред ним. «И почему страх твоё состояние естества? Ты начитался книжек про страх и трепет? — таких книг не читал. — Ах вот что, обыватель милый. Ты страхом живешь, ты им живешь-можешь, у тебя больше ничего нет… Ты страхом живешь — ты его со мной осознал. И вот сейчас в эту минуту ты перестаешь бояться. Страх и трепет! — ты уже чуть-чуть приучился жить». Слова, словечки, которых ни у кого нет, ни у одного народа (Розанов о Гоголе)… В них мантра спасения либо… проклятия, ибо литература продолжает жить и вершить свои дела.

Книга Алексея Грякалова являет собой диалог русской культуры с Западом, который был свойствен её лучшим представителям, и на который, увы, Запад не был способен ни прежде, ни теперь. Подражание «хвостомодернизму», различимому взглядом через форточку над Маркизовой лужей — это итог российской словесности? Либо сможет она, вопреки многому, продолжить на новом витке великую традицию и станет свободной и от лжеконсерватизма, и от духовного обветшания. Дай нам сил, ангел! — взыскует автор — не для построения биоробота, Übermensch`а, но для диалога с миром и окрестностями — от окраин до глубинного бытия вне.

 

Печальная  тварь  окраины:  Роман.  Повести. — Санкт-Петербург,  Санкт-Петербургское  отделение  Общероссийской  общественной  организации  «Союз  писателей  России». 2013. — 464 с.