Мы, конечно же, помним поэтическую строку: «Где обретет приют поэт младой?» «Поэт младой» – это наш великий вольнолюбивый Пушкин, который, будучи юным пятнадцатилетним дарованием, явно тяготясь нахождением в стенах учебного заведения, аллегорически представленного им как «монастырь», рвался «на невский брег» и «в пышный Петроград». Ну, положим, прискакал бы он с «пуком стихов» в нашу нынешнюю северную столицу и куда бы отправился? Разумеется, в какую-нибудь редакцию, скорее всего – подросткового или молодежного издания. И дай-то Бог, чтобы он там нашел хотя бы понимание и сочувствие. Во все времена юные пииты устремлялись туда, где можно было встретить творческое участие, совет, готовность опубликовать их первые стихотворные опыты. И как знакомо тягостное чувство, когда, «увы, в монастыре, // при бледном свеч сиянье, // один пишу». Поэту, особенно делающему первые шаги, необходимо общение и, наконец, признание. В своей «мрачной келье» он ждет момента, когда «с каменных ворот // падут, падут запоры». И это аксиома: в лицее, гимназии или школе «поэт младой» не будет ощущать себя свободным, он всегда будет взирать «на свет, // как узник из темницы». В замечательном стихотворении А. С. Пушкина «К сестре» (1814 г.), выдержки из которого приведены, в совершенстве и предельно точно смоделирована ситуация томления молодого дарования в замкнутом пространстве формализованной системы. Юный поэт стремится из нее вырваться. Несмотря на развернутую аллегорию, пронизывающую все произведение, это стихотворение содержит множество реальных и даже бытовых атрибутов времени, что делает текст максимально убедительным и предметным.

         Поэтому представляется вполне закономерным, что в редакции периодических изданий, даже не очень жалующих поэзию, устремляются те, кто ощутил непреодолимое желание выразить свои чувства и мысли в рифмованных строках. Особенно важным это становится для юных, не имеющих ни креативного, ни житейского опыта, зачастую легко ранимых, да и подверженных – чего уж там греха таить – негативным влияниям. Вот и на занятиях в литературном объединении, которое действовало при редакции газеты «Ленинские искры» в 60-годы прошлого столетия, собиралась весьма пестрая публика, отнюдь не пай-мальчики, далеко не только пионерские активисты и отличники. Поэзия призывала в свои ряды очень разных людей. А те, кто впервые переступал редакционный порог, оказывались в совершенно необычном мире и, несомненно, никогда в жизни уже не забудут этого волнующего и священного момента.

         Происходило все приблизительно так: начинающий пиит отправлял по почте в редакцию свои, как правило, беспомощные вирши и ждал чуда, а именно публикации. В ответ, однако, в лучшем случае получал приглашение посетить литературного консультанта, поскольку сразу попасть на страницы детской газеты, которая была практически единственной на северо-западе огромной страны, мало кому удавалось.

         Более полувека тому назад, в один поистине прекрасный день, и я, сжимая в руке полученное накануне письмо, вошел в знаменитое здание, которое по адресу было означено очень просто: Фонтанка, 59. Несколько шагов направо от входа – и вот она, заветная дверь, рядом с которой на стене табличка, возвещающая, что именно здесь находятся «Ленинские искры». Встретил меня удивительно добрый и радушный человек, и лишь позже я узнал, что это – замечательный журналист, известный поэт-фронтовик и детский писатель Вольт Николаевич Суслов. Сейчас я думаю: Боже мой, Вольту Николаевичу тогда не было и сорока. По сути, это был молодой еще человек, однако многое повидавший в жизни, прошедший войну. Позже, годы спустя, судьба неоднократно – впрочем, к сожалению, и не слишком часто – сводила меня, уже профессионального журналиста, с этим человеком. И встречи всегда были теплыми и сердечными. Его высокие человеческие качества отмечали и другие люди: Вольт Николаевич, по признанию одного из авторов, был «веселый, легкий человек» (http://magazines.russ.ru/zvezda/2004/8/shei15.html), сквозь годы, сквозь собранную землянику, как вспоминает автор другого высказывания – и как не представить тут пронзительный образ «земляничной поляны», – «просвечивает доброе, сочувственное лицо Вольта Суслова» (http://volodimirova.dinky.net/dom_tvorchestva_memuari_1a.htm).   

         А тогда он не просто усадил меня, но и принес подшивку номеров газеты, чтобы я с пользой скоротал время в ожидании литконсультанта Валентина Михайловича Верховского. Вскоре появился и он. Взглянул серьезно, испытующе. Закурил «беломор», что было, конечно же, совсем не педагогично. И объявил, что кое-какие мои стихи можно было бы напечатать, хотя они, откровенно говоря, никуда не годятся. Но, дескать, если хочешь, можешь посещать раз в неделю занятия при редакции. Только вот придется много работать. И вообще усвой, «солнышко», что поэзия – это добровольная каторга… Этажом выше, к слову сказать, помещалась редакция газеты «Смена», в которой было свое литобъединение, но для тех, кто постарше. Верховский там тоже работал литературным консультантом. В связи с этим небезынтересно воспоминание Иосифа Бродского: «Там (т. е. в редакции «Смены». – Б. М.) было литературное объединение, руководили им некие Игорь Ринк и Валентин Верховский, два человека. Я им прочел какие-то стихи, они меня страшно разругали, но вместо подавленности это вызвало во мне ярость… И там же я познакомился с двумя – тремя людьми, один из них – это Яша Гордин. Это и было место, где завязывались всякие разнообразные отношения. Так это и началось: сначала одно литобъединение, потом другое, происходили всяческие поэтические турниры» («Человек в пейзаже»: Интервью 1988 г. Иосиф Бродский и Евгений Рейн / Подгот. текста Н. Рейн // http://postmonition.narod.ru/brodsky.htm).

         Вот такие люди меня встретили, и выражение насчёт «добровольной каторги» я  запомнил дословно. Теперь я знаю: это была своего рода инициация. Я оказался в числе немногих, кто был приобщен к волшебному поэтическому цеху, получил право на постепенное овладение древним и священным ремеслом. Но я поступил, пожалуй, опрометчиво, что выражение о каторге воспринял как некое чудачество и странную гиперболу, как полнейшую абстракцию, по крайней мере, по отношению к своей персоне. Тем не менее, оказалось, что если и был в этом высказывании элемент гиперболизации, то не слишком значительный. Увы, за легкостью, изяществом и красотой стиля – действительно каторжный труд, чудовищное нервное перенапряжение, духовные метания и драмы. Но понимание этого пришло значительно позже.    

         Занятия Верховский проводил раз в неделю по вечерам прямо в редакции. В коридоре, на длинных скамьях, обитых темно-коричневым дерматином, в ожидании мэтра восседали юные поэты. Ну как тут не вспомнить знаменитое блоковское: «и каждый встречал // другого надменной улыбкой». Один из ребят показался мне более или менее доброжелательным, и я расположился рядом с ним. Это был Евгений Соломенко, который со временем стал, к слову сказать, очень известным журналистом. Запомнились его проникновенные строки из тех давних лет: «Первый снег растает самым первым, // так и не дожив до января». В тот раз он пришел со своей мамой. Может быть, впервые посетил редакцию. Потом я познакомился и со многими другими. Постоянно занятия посещали человек десять – пятнадцать. Кто-то бросал писать стихи – на время или навсегда, кто-то продолжает писать и сегодня, становясь все более знаменитым, хотя, конечно, «быть знаменитым некрасиво». Эти люди стали мне по-особому дороги, и пусть со многими из них встречаюсь крайне редко, но ощущение общности, духовного единства и родства с ними – это уже не пройдет никогда.

          Каждый из тех дней, в которые под руководством Верховского в редакции собирались начинающие писатели, становился волнующим событием. Это был уникальный опыт самого серьезного приобщения к профессии литератора, за что учителю – низкий поклон. Без малейших скидок на возраст критиковали жестко, и некоторые не выдерживали, бросали писать.

         Многое помнится так, словно было вчера. Например, мое по-детски отчаянное и, по сути, провальное участие – уже от редакции – в знаменитом поэтическом турнире на Петроградской стороне в Доме культуры Промкооперации, в году, так, 1963-м. Вот бы возобновить такие встречи! А однажды я откровенно схалтурил: меня долго не печатали, и я решил сочинить что-нибудь такое, что наверняка понравилось бы редакции. Написал идиотски нравоучительный стишок про нерадивого мальчика Юру, который не любит учиться. Завершался сей «шедевр» риторическим вопросом: «Есть такие юры ли у вас? Их пускай воспитывает класс!» Когда Верховский на занятиях озвучил вирши – и это в аудитории, эстетически весьма подготовленной и даже изощренной, – причем к концу чтения в его голосе возникли явно издевательские интонации, повисла мертвая тишина. Затем раздался звонкий смех Владимира Петрова. У него стихи о школе получались явно лучше, и поэтому их охотно публиковали, и вообще он талантливый человек. Позже мы долгие годы вместе работали в редакции газеты «Вечерний Ленинград» и были очень близкими друзьями. А тогда я готов был провалиться сквозь землю…    

         Но творчество делало и счастливым. В те «баснословные года» мы выступали в печати, на радио и телевидении со своими стихами и рассказами. Удивительное дело: мы кому-то были интересны, от нас, наивных и порой навязчивых, угловатых и смущенных, а нередко заносчивых и дерзких, не отмахивались с раздражением. Нам все-таки помогали, нас привечали и даже любили. Между прочим, в то время существовало и другое объединение юных поэтов –  клуб «Дерзание» при Дворце пионеров. Но мы, пожалуй, чаще публиковали свои произведения, поскольку существовали при редакции.

         У меня сохранились номера «Ленинских искр» с подборками произведений юных литераторов. Вот, например, один из номеров, который ценен для меня еще и тем, что в нем я впервые опубликовал свою прозу – рассказ «Снегурка». В этом номере газеты – чистое и трогательное стихотворение Марины Никитиной «Музыка города», кстати сказать, на её слова чуть позже написал одну из своих песен Александр Колкер. Здесь же – драматически напряженное стихотворение Владимира Шалыта (Шали) «Облака» (Ленинские искры. 1968. 6 янв. ). На его стихотворение «Монументы»  тоже была написана песня, по которой немецкие ребята учили русский язык. Об этом я однажды прочитал в журнале «Огонек». Шалыт – вообще очень сильный поэт, глубокого эпического осмысления бытия. Он – автор многих исключительно талантливых публикаций. Мне особенно близка его самая первая книга – сборник стихов «Свобода зренья» (Л., 1990), предисловие к которой написал известный критик Адольф Урбан. Символично, что мы буквально в один день и в одном и том же издательстве («Художественная литература») выпустили свои первые книги: он – стихов, а я – прозы. Тиражи погрузили на самосвал «ЗИЛ» и от типографии «Печатный двор» развезли по своим домам. Назову также книги – видимо, не все, – которые Шалыт выпустил впоследствии: История одного молчания: Стихи 1970–1972 гг. (Художник Алексей Сысоев). СПб., 1991; Свобода исчезновения: Притчи. Стихотворения. СПб., 1993; История разделенного сада: Хроника времен Последнего Царства: Откровения. СПб., 1996; Пространство предчувствия: Надписи с невидимых стен. СПб., 2000; Бог Невозможного: Фрагменты Неразличенной Веры. СПб., 2002.

         В числе тех: кто особенно активно посещал занятия, была Ольга Бешенковская. Позже она уехала в Германию, но очень хорошо известна петербургским читателям как поэтесса, духовный мир которой отличается необыкновенной искренностью и философской глубиной. Теперь, к сожалению, её уже нет в живых. Может быть, это одна из лучших русских поэтесс последних десятилетий. По её признанию, «первые стихотворения были опубликованы в газете „Ленинские искры“», а «наставниками… считает поэта и педагога Глеба Сергеевича Семенова, а также „отца“ ленинградской неофициальной культуры Давида Яковлевича Дара. Училась у поэтов Серебряного века» (http://www.ivanovo.ac.ru/win1251/az/lit/ency/tihogerm/beshen.htm). Видимо, просто забыла упомянуть того, кто давал первые уроки поэтического мастерства, – Валентина Михайловича Верховского.

         Немного постарше нас и опытнее в плане как литературном, так и в житейском, был   Сергей Воронов. Он часто представлял нас на поэтических выступлениях, например, в 1968 г. на Ленинградском телевидении. Сергей  – автор поэтических сборников, один из которых (Три времени жизни. Л., 1991) я бережно храню в своей домашней библиотеке. Когда перечитываю, думаю: за внешней простотой слога – большое мастерство, чувствуется очень серьезная профессиональная школа. Воронов всю жизнь занимается творчеством: пишет и переводит. Долгое время он работал в типографии, и опять-таки символично, что мою первую книгу стихов, «Освящение храма», в 1991 г. именно он набирал на своем линотипе.

         Не могу не сказать несколько слов о Григории Чемоданове. Он запомнился мягкой интеллигентностью, образованностью и доброжелательностью. Григорий Чемоданов – проникновенный лирик и блестящий интеллектуал. Он работал редактором в издательстве Российского государственного педагогического университета имени А. И. Герцена. Иногда мы виделись. В перестроечные годы Григорий эмигрировал в Израиль, и я, к сожалению, не имею о нем никаких сведений, хотя в прошлом у нас были очень добрые отношения. Между прочим, стихотворения Григория Чемоданова, а также  Алексея Шельваха, тоже посещавшего наше литобъединение, и других были опубликованы в сборнике, предисловие к которому написала сама Ольга Берггольц (Тропинка на Парнас: Стихи. М., 1969). Я в это время был в армии.

         Немного позже наше литобъединение обрело свое название – «Гренада», разумеется, в честь одноименного стихотворения Михаила Светлова. В памяти осталось, конечно, далеко не всё. Но хорошо помню, как вдохновенно читал свои стихи на историческую тему Александр Тимошенков (он сразу после окончания школы поступил на факультет журналистики Ленгосуниверситета и практически перестал бывать в «Гренаде»), как уверенно постигал поэтическое мастерство Валентин Голубев.

         Не будет преувеличением сказать, что Голубев  всю жизнь преданно служил поэзии, издал несколько поэтических сборников, заслуженно стал лауреатом престижных премий. Валентин Голубев занятия пропускал редко. Мне запомнилось мое самое последнее посещение «Гренады» (мы встречались тогда во Дворце культуры имени Ленсовета, в прошлом – Промкооперации, на Петроградской стороне): был солнечный апрель, и, видимо, поэтому практически все наши юные поэты бесшабашно прогуливали. К Верховскому пришел только я, а чуть позже появился Валентин Голубев. Он сообщил, что слышал, как несколько часов тому назад по Ленинградскому радио в передаче, посвященной очередному номеру «Ленинских искр» – а тогда на радио регулярно делались газетные обзоры, – прочитали мое стихотворение «Пахнет талым снегом. В лужах солнце…». Конечно, я обрадовался этой вести, но увидеть публикации так и не довелось. А осенью завершилось мое богемное житье и я ушел служить в армию. И вот что удивительно: многие десятилетия спустя ксерокопию номера «Ленинских искр», в котором было опубликовано это стихотворение, подарила мне Нонна Викторовна Тимошенкова, в то время – главный редактор газеты. Надо ли говорить о моей благодарности и о том чувстве волнения, которое я пережил. А о самом факте той публикации, кстати сказать, вспомнила и газета (см.: О чем писала газета… лет назад? // Пять углов. 1999. 15 апр.).

         Наши встречи в литобъединении «Гренада» состояли не только из обсуждений стихотворных сочинений. Мы, буквально затаив дыхание, слушали интереснейшие рассказы Верховского о событиях в мире литературы и искусства, его воспоминания о военном детстве. Незабываем день, когда к нам в гости пришли поэты Игорь Григорьев и Светлана Молева.   

         Сейчас, многие годы спустя, понимаешь, что факт существования литературного объединения при редакции «Ленинских искр» – своего рода уникальный культурологический феномен. Я, разумеется, в данной публикации смог осветить только незначительную часть того, что происходило в те оттепельные годы. В 70-е и позже литературное объединение при редакции продолжало действовать, но уже без Верховского. В 1970 г. я вернулся из армии и увидел, что все сильно изменилось. Начиналось время довольно неприятное. По неизвестным мне формальным причинам Верховский был смещен с должности в редакции. Некоторое время Валентин Михайлович работал в строительной организации (там в начале 70-х я однажды его навестил), а затем он стал сотрудником журнала «Костер». Вообще в те годы ощущалось какое-то идеологическое похолодание, все было предельно бюрократизировано. В редакциях журналов принимать мои произведения отказывались – да и как могли напечатать, например, стихотворение «Рождение Христа», которое я не без некоторой наивности предлагал литературным чиновникам. Желания посещать какие-либо литобъединения у меня уже не было. Что касается литературных и человеческих контактов тех лет, то  для меня особенно дороги были отношения с известным поэтом-фронтовиком Германом Борисовичем Гоппе, кстати сказать, довольно близким другом Верховского и также воспитавшим не одно поколение поэтов. Берегу подаренную им книгу (Гоппе Г. Анхилита: Поэма. Л., 1979) с теплой надписью: «Дорогому Боре – соратнику по перу – с нежностью и верой в его большие поэтические и прозаические взлеты. Герман. 8.4.80 г.». Мне, конечно, даже где-то льстила такая надпись: ведь по возрасту Герман Борисович годился мне в отцы. Еще раз подчеркну: мои литературные произведения больше не публиковали, что морально, конечно, не могло не угнетать, и высказанные мэтром слова поддержки были для меня тогда исключительно важны. Все изменилось уже с перестройкой, когда я напечатал свое, по сути, этапное стихотворение «Солдаты-призраки» (Новый мир. 1991. № 3). Это было просто невероятно: находясь в Москве, я просто с улицы вошел в здание редакции главного журнала страны – а тираж его был около миллиона экземпляров – и предложил свои стихи редактору отдела поэзии Марине Евсеевне Борщевской, с которой, конечно, даже не был знаком. Она тут же мне сказала: «Напечатаем!» И сдержала своё обещание.

Пришло другое время, пришли другие люди. Но имя Верховского для тех, кто посещал литературное объединение при редакции «Ленинских искр» в 60-е годы, не просто очень дорого. Оно звучало и, пожалуй, даже сегодня звучит как пароль, произносимый при вступлении в совершенно особый мир поэзии – в мир, в котором все иное, все не как в обычной жизни – другие чувства, другой смысл произнесенных слов, другие человеческие отношения. Все ярче, сильнее, искреннее и пронзительнее. Потому что здесь прикасаются к сотворению Текста. Того Текста, который, может быть, останется жить в веках.     

         Итак, одна страница была закрыта, и открылась новая. Могу судить по публикациям, что в редакции газеты, сохраняя лучшие традиции, работу с начинающими авторами, тем не менее, продолжали считать одним из самых важных приоритетов. Об этом свидетельствует, к примеру, обращение к юным поэтам уже другого литературного консультанта, напечатанное в номере от 20 апреля 1974 г.: «Обо всем писали: о любви, о смерти, о верности, о дружбе, о счастье, о мужестве… Кто об этом писал? Гомер, Байрон, Пушкин, Некрасов, Маяковский, Светлов, Маршак, тысячи других, менее популярных и тоже очень интересных поэтов. Но никто из них не мог и не сможет увидеть мир ТВОИМИ глазами, услышать ТВОИМИ ушами, почувствовать ТВОИМ сердцем. Поэтому, если ты ощущаешь желание писать, если уверен, что сможешь сказать людям что-то свое, что-то важное и интересное, садись к столу или к окну (не важно куда!) и пиши. Мы с трепетом ждем от тебя ТВОИХ стихов» (Лейкин В. «Опять мне рифмы на дают покоя…»: В мир прекрасного // Ленинские искры + Пять углов = 70. С. 26.).

         Отрадно то, что газета – теперь уже выходящая под названием «Пять углов» – продолжала уделять большое внимание творчеству юных. Стихотворные произведения появлялись под рубрикой «Стиха сложение», очень яркой оказалась и ретроспективная подборка, приуроченная к 80-летию газеты и содержащая не только рифмованные строки юных литераторов, но и талантливые, красочные иллюстрации начинающих художников (Первые строки, первые этюды: Какой в тебе талант? // Пять углов. 2004. 2 сент.). За десятилетия своего существования газета приютила многих творческих людей. По одному из искренних признаний, газета была «не просто домом, а живым организмом, где каждый находил себе место – юные писатели, поэты, художники и, конечно, журналисты. На какое-то время мы могли почувствовать себя взрослыми, и это было здорово – жить во взрослом мире детям, многому учиться и постоянно открывать для себя что-то новое. Если мне было плохо или я хотела поделиться радостью, я всегда заворачивала на 9-ю Советскую (редакция переехала с набережной Фонтанки и находилась по этому адресу. – Б. М.), зная, что я всегда найду там поддержку любимых мною людей» (Лудикова М. Всем, кто из мира «ПУ» // Пять углов. 1999. 30 сент.).

         Здесь, помимо прочего, подмечен один существенный момент: стремление детей «почувствовать себя взрослыми». По-моему, дело в том, что творчество, если им занимаешься серьезно и уже, по сути, профессионально, ставит всех на один уровень независимо от возраста – и убеленного сединой мастера, и юного творца. Эти люди – представители своего мира, в котором царят свои законы, продиктованные, прежде всего, творческими задачами, интересами и смыслами. В этом случае уже совершенно все равно, сколько тебе лет и кто ты по формальным, так сказать, признакам. Во внимание принимается только то, что ты делаешь, что создаешь, каков уровень твоего искусства, насколько живы и ярки рожденные тобой образы. В мире настоящего творчества нет «возрастного ценза» и тем более – возрастной дискриминации. Уточняющее слово «юный» является фактически пустой условностью. Потому что, по большому счету, нет юных или старых творцов, а есть просто Творцы. То есть те, для кого открываются врата в удивительный мир созидания, приобщения к духовным святыням, радости познания высоких истин. Это, конечно, самое настоящее прикосновение к вечному и сакральному. И тот, кто помогает этому процессу, приобщает к Творчеству, выполняет поистине высокую миссию!

         Это рыцарское и преданное служение Слову радует, изумляет и завораживает! Прямо скажем, в нашем современном социуме поэзия, да, по сути, и вся культура, а если взять шире – то и вся духовность, оказалась не в чести. Работа в этой сфере не приносит больших доходов. Тем более важно, что всё-таки горит свеча мысли, поэтического чувства и познания. В апреле 2017 года мне довелось побывать на двух знаменательных встречах. Литературовед и филолог Алла Александровна Шелаева представляла книгу  Вильгельма Зоргенфрея «Страстная суббота». Символично, что именно в центре Петербурга говорили о творчестве знаменитого переводчика, поэта, друга Александра Блока. А другая встреча  – с Галиной Артемоновной Дюмонд, которая представляла свою книгу эссеистики с прекрасным названием – «Душу мою поразившие». В книге много знакомых имен – Николай Астафьев, Глеб Горбовский, Даниил Гранин, Борис Друян,  Вячеслав Кузнецов, Александр Кушнер, Дмитрий Лихачев, Надежда Полякова, Валерий Попов, Виктор Соснора… На встрече были люди из мира культуры, искусства, литературы. Среди участников – известный поэт, публицист, основатель вневизма – уникального и дерзкого по замыслу литературно-философского направления  Алексей Филимонов, тонкий лирик и публицист Владимир Симаков.

         Владимира я знаю уже много лет. Он только что выпустил новую книгу стихов, и вот как замечательно сказала о его творчестве петербургская поэтесса Мария Амфилохиева: «Есть писатели, мечтающие о литературе с детства, есть такие, которые приходят к ней как будто случайно. В данном случае началось с игры. В школе Владимир выпускал с друзьями рукописные журналы, где приходилось выступать в разных ролях – от автора передовиц до фельетониста-юмориста. Игра стала профессией – он ушел в журналистику, а стихи писались редко, и, казалось, обращался к ним не всерьез, просто иногда нападала охота рифмовать… Но стали выходить книги. Небольшие, скромные: „Созвучие“, „Тот час“, „Третья стража“… Его строки находили дорожку к сердцам, и поэт все чаще выступал перед читателями и критиками. После выхода в 2000 году четвертого сборника „Улыбка дракона“ Симаков был принят в Союз писателей России. В чем особенность этого поэта? В удивительной задушевности. В умении откликаться одинаково искренне на политические события, потрясающие земной шар, и на события личного порядка – на перипетии дружбы, любви, ссор, примирений. В его поэтическом мире это звенья единой цепи, ветви, растущие от одного корня. Террористический акт в какой-нибудь стране и ссора с любимой женщиной – две стороны одного космического процесса. Сам поэт – одинокий странник, неприкаянный, бродящий по кругу в сложном, больно ранящем его душу мире. Он всегда „испытывал разлуку и любовь, полет и боль“. Тема вечная, но у поэтов разных времен приобретающая индивидуальные повороты.  Ощущение личной причастности к окружающим бедам делает творчество Симакова близким многим читателям. В крови у русской интеллигенции ощущение вины за все происходящее вокруг. Однако петь, затрагивая лишь такую трагическую струну, невозможно, и у поэта есть другие ноты. Что оберегает нас в тревогах мира? Конечно, близкие нам люди и творчество – любимые книги. Поэзия иногда спасает пишущего и читающего, хотя не в силах загладить все острые углы, но где её источник? Почему поёт душа? И ответ находится: только потому что подобна эоловой арфе, откликающейся на порывы ветров. Негромкий голос поэта постепенно завоевывает симпатии, а книги не проходят незамеченными. Доказательство – литературная премия имени А. Прокофьева, полученная за книгу избранных стихов „Еще не все сказал“, и премия имени М. Дудина.  Близкие автору темы перечислить непросто. В его строчках есть свой, особенный образ Петербурга, многие стихотворения посвящены истории, не чужды ему философские обобщения и космические фантазии. Повседневные детали жизни порой приобретают символический смысл, а привычные символы переосмысляются. Теперь читатель получает возможность познакомиться с новой книгой Владимира Симакова – „Седьмой круг“, в ней поэт остается верен себе: он пишет о злобе дня, надеясь на теплоту доброго вечера, которая позволит всем уставшим в дорожных тревогах отдохнуть и найти понимание».

         Выходят книги, творчество продолжается, и процесс этот неостановим, как сама жизнь.