Документальные фильмы об Ольге Берггольц, Наталье Бехтеревой и Николае Акимове; съемки постановок Мариинского театра, БДТ и «Александринки», записи выступлений Елены Образцовой, Михаила Барышникова, Бориса Эйфмана, — «золотая эпоха» ленинградского телевидения немыслима без работников «Лентелефильма».

Отдельного разговора заслуживают художественные фильмы. Главный редактор «Лентелефильма» Лидия Алешина в книге «Миллион за улыбку» (2008) вспоминает, что режиссерам удавалось «побеждать» и квоту на один художественный фильм в год, и более чем скромное финансирование, и сложности с цензурой — желание снимать оказывалось сильнее. Так появились «Проводы белых ночей» Юлиана Панича, «На всю оставшуюся жизнь» Петра Фоменко, «Село Степанчиково…» Льва Цуцульковского — и множество других фильмов. Однако в начале девяностых «Лентелефильм» был закрыт, а большая часть снятых объединением картин — незаслуженно забыта.

Вспоминая ушедшего 50 лет назад драматурга Александра Вампилова, рассказываем о снятом объединением ЛТФ фильме «Двадцать минут с ангелом» (1989) — последней работе ленинградского режиссера Ефима Падве. Чем «Двадцать минут…» отличается от других экранизаций Вампилова и почему попытка взглянуть на коллизию эпохи глубокого застоя сквозь «оптику» перестройки интересна сегодня?

***

Первое, что бьет в глаза в «Двадцати минутах с ангелом» — солнце. Солнечные лучи, преображая казенные интерьеры гостиничных номеров, нежно очерчивают сплетенные на белой простыне тела молодоженов, выхватывают, точно софиты, фигуру готовящегося к концерту скрипача — и причиняют невыносимые страданиядвумкомандированным с похмелья. А где-то недалеко от обшарпанной провинциальной гостиницы по залитым солнцем улицам бродит печальный ангел в теплом пальто и нелепой клетчатой кепке. Начинается воскресенье.

Фильм «Двадцать минут с ангелом» (1989) — последняя работа театрального режиссера и художественного руководителя Молодежного театра на Фонтанке Ефима Падве, судьба которого была тесно связана с Александром Вампиловым.  Они познакомились в 1970 году на премьере спектакля «Свидание в предместье» по пьесе «Старший сын» в Театре на Литейном. Прежде Вампилова, «запрещенного» в центральных городах Советского Союза, ставили лишь в Прибалтике, но молодой режиссер Ефим Падве при помощи своего учителя Георгия Товстоногова сумел добиться разрешения на постановку спектакля в Ленинграде. Недолгой дружбой Падве дорожил и тяжело переживал последовавший вскоре уход Вампилова.

В конце восьмидесятых, размышляя о судьбе «Саши», он писал: «…незатейливое и коротенькое словечко — „застой“. А за ним — столько сломанных судеб. Исковерканных жизней. Кто-то уехал, кто-то сломался, кто-то спился, кого-то уже нет в живых, кто-то приспособился, кто-то скурвился, кто-то прошёл все испытания, дождался, казалось бы, независимости,  свободы, гласности, но оказался беспомощным, не защищённым перед лицом нового времени, другой конъюнктуры, других ценностей, других идеалов…» (Падве  Е. Если бы знать… Воспоминания об Александре Вампилове // Петербургский театральный журнал. 1995. №8). Смерть Вампилова Падве считал «трагической случайностью», и все же представить его живущим в новом времени, «среди нынешних драматургов» не мог, и неспроста.

Спектаклем «Двадцать минут с ангелом» (1983) Падве попрощался с Малым драматическим, где работал долгое время. В 1989 году, поставив «Утиную охоту», ушел из Театра на Фонтанке — и из театра вообще. В том же году Падве выступил в непривычной роли сценариста и кинорежиссера «Двадцати минут с ангелом» на Лентелефильме (совместно с Еленой Поповой), а после и вовсе перестал работать. Два года спустя режиссер Ефим Падве скончался «при не до конца выясненных обстоятельствах», так и не найдя места в новом времени для себя самого. Как вспоминает со слов жены режиссера его друг, актер Евгений Меркурьев, — «убежал ночью купаться, оставив записку, что это, может быть поможет ему заснуть, но не вернулся» (Меркурьев Е. Фима был щедрым // Петербургский театральный журнал. 1995. № 8). Смерть, до странного схожая с уходом самого Вампилова.

«Двадцать минут с ангелом» — ретроспективный, словно прощальный взгляд вполоборота на уходящую эпоху, переосмысление вампиловской коллизии времен «застоя» в свете еще неясных, но уже ощутимо надвигающихся перемен в культуре и истории страны. Эта смена интонации отличает фильм от других экранизаций Вампилова — ленфильмовских «Старшего сына», «Отпуска в сентябре» и «Валентины», ставших признанной классикой советского «кино морального беспокойства» семидесятых. Теперь «беспокоиться», пожалуй, уже слегка наивно, да и слишком поздно. Немаловажно, что Ефиму Падве, режиссеру в первую очередь театральному, в «Двадцати минутах с ангелом» от «театральности» как раз-таки удалось уйти — в отличие от того же Глеба Панфилова, чья «Валентина» (1980 год), отмеченная блестящей игрой актеров, при почти полном соблюдении классических единства места и времени все же оставляет ощущение телеспектакля.

Границы «сцены» — гостиничного номера — в фильме Падве с первых минут раздвигают кадры поезда, несущегося среди бескрайнего поля, и окраин «уездного города»: тенистых липовых аллей и дикого берега реки, вдоль которых в начале фильма проходит агроном Хомутов. Сцена с ранними клиентами пивного ларька, вовсе не сочувствующими просьбе кричащего из гостиничного окна Анчугина («…Вот они, твои люди добрые!») — схваченный будто бы скрытой камерой калейдоскоп лиц и эмоций — напоминает о документальных уличных съемках в «Человеке с киноаппаратом» Дзиги Вертова (1929 год) и также расширяет пространство фильма. Наиболее же удачным решением оказывается кольцевая композиция: «Двадцать минут с ангелом» обрамляет «зеркальная» съемка вознесенных в белесое полуденное небо куполов церкви без крестов.

Удачен подбор ведущих актеров — что примечательно, в основном театральных. Шофер Анчугин (Александр Завьялов), тяжелый мрачный скептик, страшный в неожиданных приступах ярости. Его начальник, нервный до дерганности неугомонный «оптимист» и остряк Угаров (Дмитрий Шевченко), который балаганным трикстером скачет среди общего безумия в сцене разоблачения Хомутова. Ничем не примечательный Хомутов (Роберт Вааб) с застывшим на лице выражением обреченного смирения. Хороши и второстепенные «партии»: гротескный экзальтированный скрипач Базильский (Станислав Концевич), лохматый то ли как мессия, то ли как рок-звезда (впрочем, разве это не одно и то же?), и юная жена инженера (Ирина Ворон), вложившая все презрение к мужу в единственный молча поднятый взгляд.

В духе времени фильм более откровенен, чем пьеса, в нем резче очерчены острые углы. Такова, например, постельная сцена с комичными лиловыми кругами от «банок» на спине инженера-молодожена (которые он прячет под модным пиджаком так же, как скрывает неуверенность за дерзкой улыбкой и безапелляционной бравадой). Ангела-Хомутова в ходе товарищеского суда обвиняют, помимо прочего, в гомосексуализме, а затем разбивают ему нос. Кульминацией же всеобщего помешательства становится фарфоровый унитаз, который экспедитор Угаров («…добываю унитазы для родного города!»), внезапно достав из-под собственной кровати, словно рояль из кустов, торжественно водружает на стол посреди комнаты и швыряет в него отнятый у Хомутова паспорт — чтобы достать обратно через несколько минут и виновато вручить владельцу.

«С нами  что-то приключилось. Мы одичали, совсем одичали…» — сокрушается Базильский в ослепительно светлой тишине после признания Хомутова. Что же произошло? Умопомрачение? Коллективное помешательство? Солнечный удар? «Пойми, браток. Деньги, когда их нет,  —  страшное дело». И Бог — страшное дело, когда его нет; и церковь без крестов возвышается над миром, где «просто так ничего не бывает» и никто не верит никому и ни во что, где даже защитник высокого искусства Базильский насмехается над самопожертвованием и называет Христа маньяком, — а в ответ на бескорыстное желание помочь ближнему можно получить разве что путевку в сумасшедший дом.

Девушка, как и в других пьесах Вампилова, — единственная, кто оказывается способным безусловно верить, любить и сострадать. Остальным, чтобы «простить» Хомутову его доброту, потребуется услышать его признание-покаяние: пусть мы не можем понять и принять «ангела», но можем — человека, такого же грешного, как и мы сами. И летавшее над бесноватой толпой обессмысленное до цинизма обращение «товарищ» сменится сперва на виновато-фамильярное «браток», а затем на символическое «брат» в финальной сцене за круглым столом, смутно напоминающей о Тайной Вечере («выпей, брат, вина»).

У Вампилова Хомутов под занавес поспешит сказать «Да нет, товарищи, ничего, ничего. Жизнь, как говорится, продолжается…», а Анчугин с Угаровым под аккомпанемент Базильского затянут песню беглого каторжника. В фильме Падве герои молча стоят вокруг стола со стаканами в руках, и взгляд зрителя вслед за камерой уносится обратно в небо, выше гостиницы, выше церковных куполов, и в последний раз звучит навязчивая мелодия-лейтмотив. Жизнь продолжается, но что-то пока едва уловимое навсегда закончилось, сломалось, ушло безвозвратно, а что-то обречено повторяться вечно — как солнце по утрам и легкомысленно бодрый дуэт скрипки и фортепиано.

Будут другие братки и другие братья, будет еще много другого и много прежнего, пусть Ефим Падве этого уже не увидит. Но «Двадцать минут с ангелом», картина о человечности и расчеловечивании, вере и сострадании, о современном и вечном, кажется по-новому актуальной сегодня, когда мы вновь стоим на границе эпох и пытаемся угадать, что ждет нас впереди, а будущее едва различимо в тумане нового утра — может быть, и солнечного, но едва ли светлого.