На факультете журналистики Санкт-Петербургского государственного университета в свое время издавался научный и профессиональный альманах журналистов Санкт-Петербурга и Северо-Запада Российской Федерации «Невский наблюдатель». По сути, это был ежегодник. На его страницах увидели свет труды многих известных специалистов в области теории и практики массмедиа — а зачастую и вообще гуманитарного знания, — прежде всего петербургской школы журналистики, которая в этом году отмечает свое 70-летие. Среди авторов были Л. А. Вербицкая, А. Ф. Бережной, В. Г. Березина, С. Г. Корконосенко, В. А. Никитин, В. Г. Осинский, А. Н. Пирожков, О. М. Сердобольский, Л. И. Сидоровский, С. В. Смирнов, В. С. Соколов, Я. Б. Стругач, В. П. Таловов. Поистине созвездие имен! Многие публикации без преувеличения можно назвать уникальными. Через Российскую национальную библиотеку экземпляры «Невского наблюдателя» были приобретены крупнейшими библиотеками мира, в фонде которых номера альманаха находятся и в наше время. В течение ряда лет альманах не издавался. И вот в начале нынешнего года он чудесным образом возродился, правда, уже в ином качестве: альманах вышел как сборник произведений поэзии, прозы и литературной критики, причем унаследовал порядковый номер именно как периодическое издание — № 1 (8) 2016. Авторы — те, кто учился на факультете журналистики СПбГУ в прошлом, кто учится сейчас, кто работает ныне в этом вузе.

Невозможно говорить о том, как сложится дальнейшая судьба альманаха: этого нам не дано предугадать. Но я, как главный редактор прошлого выпуска и ответственный редактор (совместно с И. В. Колодяжным) обновленного, могу с уверенностью сказать, что практически все публикации отличались профессионализмом, открытостью, честностью. Это был поистине искренний дискурс петербургских авторов. Теперь — два слова о новом выпуске.

Когда книга уже была подготовлена к печати, никак не решался вопрос о ее названии. Наличие двух редакторов всегда усложняет дело, и консенсус достигается с трудом: то, что нравилось мне, не нравилось другому ответственному редактору, а что нравилось ему, не нравилось мне. И, наконец, И. В. Колодяжный предложил вернуть название «Невского наблюдателя». Справедливое решение! Так и появилась книга, под обложкой которой собраны произведения очень разные — как начинающих поэтов, прозаиков и критиков, так и уже известных. Все авторы — наши современники, ныне здравствующие, активно работающие со словом. А вообще-то стоит подчеркнуть, что с факультетом журналистики (ранее это было отделение журналистики филологического факультета Ленгосуниверситета) связаны имена многих талантливых литераторов, которых уже нет с нами, — Ольги Бешенковской, Майи Борисовой, Валентина Верховского, Юрия Воронова, Глеба Горышина, Рида Грачева (Вите), Сергея Довлатова, Константина Крикунова, Владимира Кудрявцева, Вольта Суслова и других. Некоторых из этих людей я знал лично, с некоторыми дружил. Они были в числе тех, кто создавал пространство петербургского поэтического текста, уникального феномена, который формировался в течение последних трех столетий.

Меня это явление всегда интересовало и волновало, и я пытался понять не столько его истоки, сколько современное состояние (Missonjnikov B. Der Petersburger Text: Leidenschaft der Selbstidentifizierung // Podium: Literaturzeitschrift. 2000. Wien. Doppelheft 113/114. S. 20—23;  Мисонжников Б. Я. Современный петербургский текст: опыт метадискурсной идентификации // СМИ в онтологическом и культурном пространстве славянского мира. Дни славянской письменности и культуры: материалы II Междунар. науч.-практ. конф. (Тверь, 19—21 мая 2013 г.) / под ред. Е. Н. Брызгаловой. Тверь: Твер. гос. ун-т, 2013. С. 18—24).

Что же происходит с нашей литературой и петербургским текстом? В 1834 году В. Г. Белинский восклицал: «У нас нет литературы!» А она была едва ли не лучшей в мире. Поэтому не стоит быть слишком категоричным в оценках качества произведений, но стоит говорить о положении литературы и литераторов в обществе. А положение это нельзя не признать удручающим. Впрочем, как и положение науки и культуры в целом (приходится констатировать: профессор сегодня зарабатывает на уровне грузчика или упаковщика супермаркета). Пренебрежение к духовной и интеллектуальной сфере общества не просто плохо и дурно, но и опасно: теряется национальная идентичность, утрачивается нравственная, психоэстетическая и трансцендентная опора индивида. Он перестает видеть и чувствовать реальный мир. Эти, казалось бы, отвлеченные и метафизические императивы в действительности очень конкретны и привязаны к повседневной практике.

В последнем выпуске «Невского наблюдателя» я представил статью о творчестве некоторых современных поэтов, которую ниже публикую. Конечно, хотелось бы сказать и  о других петербургских авторах, например о Владимире Шалыте, одном из самых ярких современных литераторов. Может быть, когда-нибудь будет для этого повод. А сейчас — два слова о Вадиме Каткевиче, творчество которого я рассматриваю. Он — поэт, прозаик, декламатор, заслуженный артист России. В июне нынешнего  года у Каткевича юбилей — 75 лет. Этот удивительно талантливый человек часто мне звонит, делится радостями и печалями. К юбилею он хочет издать свои избранные произведения. Конечно, за свой счет, мизерным тиражом, стремясь снизить себестоимость буквально каждого экземпляра. Когда-то это был сильный и бравый солдат из роты кремлевского караула, чуть позже — блестящий чтец, который вел программу на Ленинградском радио.  Его великолепные монологи о творчестве Блока, Тютчева, Фета были незабываемы! А сейчас, увы, блокадное детство и прожитые годы дают себя знать. Через несколько месяцев я скажу:  «Дорогой Вадим, поздравляю тебя с юбилеем!» А теперь просто хотел бы еще раз обратить внимание на его творчество, и на творчество некоторых других поэтов, создающих пространство петербургского текста.

  «ТЕПЛИТ НОЧЬ НАД КРЫШАМИ ЗВЕЗДУ…»

         (размышления о поэтах и поэзии)

         Более двадцати лет тому назад весь уклад нашей жизни стал бурно меняться: творились дела великие и поистине уродливые, происходили фантастические метаморфозы, и Вадим Каткевич в стихотворении «Плоды перестройки», посвященном Вячеславу Полунину, иронично и очень тонко подметил: «Один кричит: „Я — император!“ // Другой: „Я — князь удельный!“ // Всех изучает психиатр, // с лицензией… поддельной». Это — из книги «Волшебный снайпер (Иллюзии, маски, сны)», которой Вадим Каткевич подвёл определенный творческий итог.

         В давнее время, еще советское, под псевдонимом Фёдор Ярцев я издал книгу прозы «Ясная луна освещает выпавший снег». Спрос на художественную литературу был ещё высок, и тираж в магазинах, особенно в библиотечных коллекторах, расходился быстро, а во время отпуска я и сам порой приторговывал своим творением — с автографом оно исчезало с раскладного стульчика почти мгновенно. А приятней всего этим заниматься было на аллее Павловского парка. Иногда немудрёное торговое занятие превращалось в настоящее шоу: меня фотографировали, для меня очаровательная девушка-флейтистка исполняла меланхолическую музыку, люди порой делились со мной весьма интимными подробностями своей жизни и даже бесцеремонно требовали номер телефона, видимо, на тот случай, если понадобится совет «писателя».

         Нередко это были действительно упоительные вечера, и в один из них ко мне подошёл поэт и артист. Он возвращался из дворца, в котором исполнял на концерте одну из своих поэтических программ. Это был Вадим Каткевич. Так состоялось наше знакомство. И когда я читаю чудное, акварельно светлое, наполненное прозрачным ароматным воздухом стихотворение «Павловск», я вспоминаю наше знакомство.

         Мне всё нравится в этом поэтическом произведении. Нравится рифма: «Сиреневый снег так обманчиво плотен, // как будто он с нежных голландских полотен. // Ничьими шагами ещё не спрессован, // картинно прилёг, будто впрямь нарисован». Обратите внимание и на замечательное внутреннее созвучие: «снег» — «с нежных». Этот фонетический изыск рождается не ради формы: поэтическая морфология у автора, выражаясь замечательным старинным словом, довлеет, то есть она вполне достаточна, гармонична, но отнюдь не избыточна, что было бы скорее недостатком. Данное созвучие, как и дальнейшая аллитерация («голландских полотен»), возникает от высокого и всепроникающего поэтического чувства — духовная энергия трансформируется в упругую материю стиха, данное созвучие возникает как естественная негэнтропийная реакция художника. Это стихотворение элегично,  тонко и безупречно ритмизовано, мистично завораживающе в лучшем смысле этого слова: «Бреду я один по пустынному парку, // миную чугунную спящую арку. // Спускаюсь лощиной к заснеженным кронам. Кваренги беседует здесь с Камероном». Стихотворение «Павловск» очень петербургское, в нём с предельной конкретностью обозначается топос — не просто место, выбранное поэтом и чем-то примечательное, но то место, в котором запечатлелась строгая духовная интенция, в которое глубоко и органично интегрирован сакральный Текст. Здесь присутствует genius loci — дух-хранитель места, который тщательно оберегает все предметы, все имена, все воспоминания. Он не конкретизирован, не воплощён в материальном образе, а растворён в окружающем мире, в его обычных вещах, становясь субъектом дивных метафизических превращений: «О, гений декора — серебряный иней! // Холодная строгость классических линий. // Фронтоны. Ротонды. Руины. Вольеры. // Античные портики эллинской эры…»

         Произведения Вадима Каткевича, несомненно, отличаются высоким уровнем поэтической культуры. Что же это такое? Только ли умение рифмовать, лексически точно выстраивать сюжетную конструкцию и придерживаться должного поэтического метра? Конечно, нет! Потому что это ведь ещё не поэзия. Поэзия — неожиданная радость открытия, удивление перед жизнью и её проявлениями, умение даже в мелочах видеть сущее. Поэзия — прорыв в онтологическую сферу, опасную и безжалостную, но и прекрасную, вдохновляющую, захватывающую своим великолепием. Поэзия — это способность увидеть окружающие предметы так, как их никто не видит, ощутить космологическое начало в травах, цветах, листьях деревьев: «Повешу на Дерево своё лицо. // Листья воскликнут: // „Смотрите, — новенький! // Он тоже устал быть // человеком“. // Теперь ты понимаешь, // почему так шумят // листья». Здесь я целиком привёл стихотворение «Зелёный шум», глубокое по своей философии, исполненное драматизма и человеческой мудрости.

         Поэзия — это умение сказать об окружающем мире так, как еще никто не говорил. Вадиму Каткевичу это удаётся: он формирует свой поэтический универсум, метафоричный, исполненный тонких житейских,  наблюдений. Я выбрал несколько поистине замечательных, как мне кажется, образов: «А ветер перегрызть уключины // дерзал у одиноких лодок», «О, недочитанная леность…», «И стрекозы с голубыми снами…», «…выпуклость роз…», «…нагое солнце…»

         Вадим Каткевич, профессиональный актёр-декламатор — к слову сказать, удостоенный высокого звания заслуженного артиста России, — в своём поэтическом творчестве прибегает часто к театральной форме выражения. Его многие произведения драматургичны, в них большое значение имеет диалоговое текстопостроение. Иногда автор применяет усложнённую нарратологическую конструкцию. Так, в стихотворении «Париж. Кафе „Ротонда“», помимо автора, присутствует повествователь, который комментирует диалог двух героев, посетителей кафе. В нём, как сказано в краткой авторской интродукции, собирались «знаменитые художники, писатели, актёры». Герои стихотворения ведут беседу: «— Простите, вы сказали „Керчь“? // Ведь там могила Самуэля…. // — Прямая речь — всегда картечь. // Гарсон ещё две кружки эля!» Диалоги у Вадима Каткевича, как правило, обладают экспрессией, слова визуализируются, обретают определённую наглядность и через них воссоздаётся ситуация, конструируется среда. Повествователь, будто присутствуя при этом разговоре героев, наблюдает и делится с читателем: «Они так жарко говорят! // Глубок воспоминаний кладезь. // И пьют свой элегантный яд, // воспоминаньям предаваясь».

         Повествователь у Вадима Каткевича — человек внимательный ко всему, умный, не чуждый самоиронии. Вот стихотворение «Автопортрет», состоящее всего из двух строчек: «Сокровище, без счета в банке, // раскинулось на оттоманке!» Сказано лишь несколько слов, но на основе данного предельно редуцированного текста можно развить целую социальную и нравственную теорию, воссоздать фактически в деталях — а их так легко домыслить — портрет нашего современника.

         Но, как мне кажется, самое главное в творчестве Вадима Каткевича — неподдельный драматизм и горечь глубокого философского проникновения в тайну жизни, осознание преходящего и мгновенного в нашей тревожной и трагичной экзистенциальной сущности. Это может быть представлено, как, например, в стихотворении «На берегу Стикса», даже не без некоторой печальной иронии: «Вот старый лодочник. Небрит он и разут. // Ужели он за путь мой отвечает?! // — Скажи мне, дядя, как тебя зовут? // — Харон Аронович он гордо отвечает. // И сразу чудится счастливый поворот, // который опытом интуитивно нажит: // того и жди, расскажет анекдот // и как сбежать отсюда мне покажет». Но эта ирония, пожалуй, в некотором роде мнимая, поскольку она не скрывает обнажённого драматизма и светлой обречённости всего сущего. Автор понимает, что надежда на «счастливый поворот» совершенно тщетна и перевозчик душ умерших в царство вечного упокоения никогда не покажет, «как сбежать отсюда».

         Тематически этому произведению созвучно и стихотворение «Асфоделевы луга», но в нём уже напрочь отсутствует всякая ирония, даже намёк на неё. «Асфоделевы луга» — это плод серьёзного размышления о жизни и смерти, о человеческом предназначении и человеческом уходе. Это произведение  художника мудрого, умеющего увидеть в жизни самое главное. Текст — откровенный, преисполненный пронзительной искренности. Автор в примечании поясняет, что «в Древней Греции асфодели считались цветами траура. Асфоделевы луга — в подземном царстве мёртвых местопребывание душ умерших». Это стихотворение, созданное в лучших традициях русской поэзии, поразительно по силе отражённого чувства, по своей трагической выразительности: вместе с поэтом мы словно заглядываем в бездну. А стихотворный ритм, вся текстовая структура, архитектоника произведения отличаются спокойствием, даже некоторой философской отстранённостью: «Туда, на Асфоделевы луга, // всё чаще взор души бросаю. // Какие странные брега, — // ведь я который день кромсаю // века, в которых и не жил, // но пребывал, навек смущённый, // и с непогодами дружил, // крылатостью отягощённый». Всё здесь очень гармонично, уместна даже некоторая вербальная архаика. Даже то, что происходит едва заметный сбой ритма: «Но там, на Асфоделевых лугах, // ещё тепло ко мне струится, // как будто бережно в руках // опять держу немые лица // людей, что помнили меня // и до поры меня любили, // покуда, сердцу изменя, // я растворялся в ложной пыли…»

         Эта книга стихов Вадима Каткевича — а есть у него и другие книги стихов и прозы — органично вписывается в контекст современной русской поэтической культуры. Думаю, его творчество сыграет в ней свою положительную роль. В последние годы, к сожалению, поэтический дискурс — а если взглянуть шире, то и литературный, и даже публицистический — стал слабее, немощнее, ущербнее, он истончился и обрёл даже некоторые признаки деконструкции и метафизической распылённости. Увы, это в стране, в которой в прошлые века была создана поистине величайшая литература. Время — собирать камни и восстанавливать здание русской поэзии, на котором, собственно, исстари зиждется вся наша духовность.

         В этом отношении, пожалуй, особую роль играет петербургский поэтический текст как особая феноменологическая и метафизическая субстанция. Само собой разумеется, он не заменит другие поэтические тексты, которые образуют уникальное поэтическое пространство. Например, тексты проникновенной и трепетной поэзии недавно ушедшего из жизни большого вологодского поэта Владимира Кудрявцева, который увидел и почувствовал «болезненный озноб столбов» современной России, душу которого до самой глубины волновало «безмолвье ягодных болот, // Тоска смертельная погостов».  Владимир Кудрявцев родом из костромской деревни, жил и работал в Вологде, а учился слову, философскому пониманию мира именно в городе на Неве, на факультете журналистики университета. Мы учились на одном курсе, потом виделись редко, а в последние годы как-то стали тянуться друг к другу, и он для меня остается навсегда живым. Вот одно из его последних стихотворений, трогательное и светлое: «Сиротливо сгорбились в деревне // Избы, пережившие века. // С ними только верные деревья, // Да сторожевые облака. // Радуга над нею держит своды. // Теплит ночь над крышами звезду. // Из последних сил громоотводы // Отвести пытаются беду…» Вот это «Теплит ночь над крышами звезду» и есть настоящая поэзия.

         Может быть, петербургский текст стал своеобразной изначальной подпочвой русской литературы, материнской породой, которая хранит силу и недоступна тлению и разложению. Эта порода холодна и величава в своей вечной чудодейственной энергии, объединяющей на уровне исторической памяти духовное сотворческое начало бесчисленных сочинителей всей земли русской. Эта подпочва завораживает и притягивает, диктует свои правила поэтической метафизики, которые репрезентированы при помощи особой знаковой системы. Достаточно произнести всего лишь несколько слов, как это сделал на одной из страниц своей новой книги стихов «Сиреневая гроза» поэт и литературовед Алексей Филимонов, чтобы оказался воссозданным целый мир: «Повторяю фамилию:  — Анненский, — // Чёрный дождь и асфальт-антрацит». И сразу — видение: Царскосельский вокзал, перрон, вагоны. И долгий петербургский дождь…

           Алексей Филимонов, выпускник факультета журналистики Московского университета, живёт в Санкт-Петербурге, воссоздаёт петербургский текст, и в этом городе им разработана концепция Вневизма, о котором сказано: «Новое поэтическое течение — Вневизм, — провозглашая себя, приотворяет будущее, стремясь постигнуть прошедшее. Открывает иное измерение в вечно новом и пересотворяющем себя и берега русле традиции русского стиха, самой формой противостоящего раздробленности и нисхождению в хаос.

         В чем его цели и назначение?

         Вне-В-изм — это пребывание В — внутри традиции, но и Вне ее, словно идея полноводной Невы, дающая жизнь реке, речи, существует в очевидно обособленном измерении.

         Это — бытие В — внутри определенной творческой концепции, но также Вне ее, опровергая догматизм и схоластику какого угодно течения и созидания стиха вне живого потока речи. Вневизм перенимает богатейший опыт русской и мировой культуры по кристаллизации и поиска структуры в приближении к идее красоты и красоте идеи. Целокупность идеи и символа, замысла и образа, конкретного и безличного, синтеза и воскрешения, волны и воли, влечения и отрешенности».

         Поэт почувствовал перелом времени: то, что сделано, — уже в прошлом, а настоящее и будущее требуют «заклинательной силы», того, что «почти не существует», что «вне вещества», «вне жанров и канонов». Того, что  «безошибочно определяет своих проводников через букву и дух», «непреходящий закон произрастания мерцающих идей духа». Требуют «поступка немоты, когда она уже не может быть ни здесь, ни там». Эта отвлечённость в то же время предполагает и существование конкретного места, и пусть «заронённость вневизма в материю есть парадокс», но место, несмотря на свою сакральность, материально. Например, Рождествено — слово и место: оно становится и названием стихотворения Алексея Филимонова. Автор сопровождает стихотворный текст эпиграфом, который вырастает до уровня опознавательного знака: «Дом с колоннами. Оредежь. В. Набоков». Да и всё стихотворение предстаёт как символ: «Сосновый дух и стружки на полу. // Здесь был Христос — оставил рукавицы. // Икона незакатная в углу. // И слово, что готово воплотиться. // Рубанок горд сражением былым. // Оса звенит, превозмогая жалость // к тем небесам за рамами — иным. // До возвращенья — полчаса осталось». Это из книги «Дух всюду сущий и единый…», которая была издана в 2013 году.

         Мне кажется, стихи этих авторов — своеобразные послания, которые свидетельствуют о «возвращении» к духовным основам, дают повод верить в то, что наша поэзия вновь займёт достойное место в духовной культуре.

         Поэзия сегодня существует в разных проявлениях. Точность поэтической лексикографии проявляется не однолинейно — она детерминирована обстоятельствами, идентичностью автора, энергетикой окружающих предметов. По принципу фрактального структурообразования  воссоздаётся — порой причудливо — мозаика духовного мира.

   Помню, в Доме писателя на Звенигородской улице, 22, Сергей Кистерский, оригинальный и самобытный петербургский поэт, передал мне конверт с интригующей надписью: «Для домашнего чтения». Там было немало интересных материалов, но один из текстов привлек мое особое внимание. В пародийной манере автор, он же «русский инженер-кораблестроитель, офицер Военно-морских сил России», предерзостно обращался к председателю правления Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России Б. А. Орлову с требованием принять «к исполнению» ряд решений, и в частности — «Произвести половую зачистку! Курица не птица, баба не поэт! — Николай Заболоцкий. Исключения: Маргарита Токажевская, Галина Дюмонд и Зоя Бобкова». Думаю, не случайно имена этих достойных женщин оказались в одном ряду: их объединяет, прежде всего, преданное служение слову. Я знаком с их творчеством, а упоминание этих имен в шутливом контексте обращения Сергея Кистерского — повод для вполне серьезного разговора, для того, чтобы в очередной раз прикоснуться к их стихам и прозе и чтобы понять основу их текста, духовную подпочву, на которой зиждется истинная гармония.

         В поэзии ведь не обманешь. Имитация, подделка, даже очень искусная, видна сразу, а по каким критериям она определяется, наверное, однозначно сказать невозможно. Тут начинают действовать некие магические законы, из глубины древней духовной организации прорываются силы, полные живого и тайного трепета. Текстовая материя, как и любая другая онтологическая субстанция, предполагает всего лишь две формы своего существования — она может быть живой и неживой. Живое слово — уникально, сотворение его — высокий Божественный дар, встреча с которым — всегда радостное открытие. Для меня таким открытием оказалась встреча с поэтическим талантом Маргариты Токажевской. Как хорошо, что в нашем стремительно дичающем, опасном и враждебном мире существует нечто доброе, теплое и человечное.

         Мне показалось трогательным, глубоким по содержанию и безупречным, блестящим по форме стихотворение, открывающее журнальную подборку поэтессы. Оно достойно того, чтобы привести его полностью: «То — женщина. Только иная. Куда ей, // На что ей — похожею быть, непохожей, // Она из невызнанных птицами далей // Пришла, улыбается в тёмной прихожей. // С ней — маленький мальчик, улыбкой печальной, // Её повторяющий, // Что Вы умолкли? // Несите сервизы, кофейный и чайный, // Два ангела ночью осенней промокли». В первом восприятии это произведение может показаться незамысловатым, почти тривиальным, даже в чем-то святочно-сусальным. На самом деле это совершенно не так. В нем есть и второй, и, может быть, даже третий семантический план… В нем ощущается строгая драматургия, жёсткая континуальная очерченность, в которой уместились судьбы людей, их трагичность и — прорыв к радостному, светлому и гармоничному. Эти люди явились «из невызнанных птицами далей» — какой замечательный найден образ! — и как будто сошли на землю с горних высот, чудесным образом не успев переродиться из ангелов в людей, и это как раз момент сакрального пресуществления. И мы являемся его свидетелями. Это подчеркивается, усиливается прозаической, бытовой деталью: «Несите сервизы, кофейный и чайный».

         У Токажевской в стихах — тонкое и порой прихотливое письмо, иногда философски усложненное, неожиданно обращенное к тайным хтоническим кодам. Вот речь о том, «как страшно одной» быть в этом мире, «Без того, что досталось другим, // Тем, которые знать не могли, // Как на свет выбираться из мглы. // А меня эта самая мгла // Убивала, да вот не смогла». Здесь нет «поэтической» позы, пустой рисовки, надуманности. Это всё искренне и реалистично: не придуманная, настоящая боль («Когда без ручного баланса, // С детьми на руках, на канат // Ступала душа…» — это из стихотворения «Девяностые»); счастливое удовлетворение мастера результатом своей работы («О трепетанье устного рассказа, // Заметь строку, чтоб вытащить её, // Из груды слов растрёпанную фразу»); минуты женской слабости («Заплакать, как плачут полячки, // Чтоб только не видел никто, // Как трудно быть умной гордячкой… // Укутаться старым пальто») (см.: Токажевская М. То — женщина… // Окно: Журнал поэзии. СПб., 2010. Вып. 5. С. 84, 85, 89).

         Лёгким, полупрозрачно-акварельным рисует окружающий мир Галина Дюмонд. Она, несомненно, владея формой классического стихосложения и чувствуя ритм поэтической речи, может не без изящества уходить от императивно-жёсткой рифмометрической композиции, свободно, без видимых усилий строить близкое её восприятию пространство. С одной стороны, её текстотворческий процесс основан на интуиции, она доверяет своему чувствованию, а с другой стороны, дискурсивное начало, пусть и умышленно приглушённое автором, позволяющее, однако, оптически точно передать черты окружающего мира, будто подёрнутого легкой дымкой, даёт возможность артикулировать очень конкретные моменты бытия. Особенно значим для Галины Дюмонд интонационный подход: «виском своим горячим // жилочкой трепещущей // к оконному стеклу // серебром чтоб плещущая // своём о чём-то шепчущая // с той стороны // луна // полуобдутым одуванчиком // ущербная // чтоб я // улетающая // тающая» (см.: http://www.litcenter.spb.su/dumond.html).

         В творчестве Галины Дюмонд может осуществляться мягкий и естественный переход от поэтического текста к прозаическому: классически строгий ритмизованный поэтический текст преобразуется в верлибр, что видно на примере приведенного выше стихотворения, затем на этой основе рождается уже проза — повесть «Лифт идет в парк», текст, сохраняющий элементы стихотворного ритма, но уже едва заметные, имплицитные по своей сути. Это придает ее прозе, сохраняющей поэтические свойства, особую лёгкую крылатость, почти невесомость, текстовая структура оказывается неплотной, и создаётся впечатление, что и проза эта «улетающая // тающая». Небезынтересно и то, как свёрстана её названная выше книга прозы: каждая строка текста имеет лишь левую выключку, и правое поле страницы оказывается невыровненным, неравномерным по длине строк. Фактически это стихотворный набор, что, разумеется, не случайно. Через форму устанавливается уровень определённой лирической коммуникативности, автором, который обращается к читателю, манифестируется более высокий уровень доверия и духовного проникновенного сродства.

         Права рецензент, отмечающая «трепетную радость сопричастности, возникшую при чтении повести Галины Дюмонд» (см.: Виноградова С. М. Женский портрет на фоне пространства и времени: новая книга Галины Дюмонд // Женщина в массовой коммуникации: штрихи к социокультурному портрету: Материалы науч. семинара «Женская журналистика и женщины в журналистике» (С.-Петербург, 17 марта 1998 года) / Ред.-сост. С. М. Виноградова. СПб., 1998. С. 80).

         В то же время не хотелось бы, чтобы в отношении прозы Дюмонд возникло впечатление эфемерности, нечёткости и стилистической размытости. Эта проза, наоборот, очень конкретна. Порой по-репортажному точна и предметна, насыщена деталями: «— Да знаешь ли ты, что такое поветь? (Это я-то знаю-ли!) Да это такая узкая щель, куда даже птичка с трудом залетает. (В иной узколобый чердак, может, и птичка не залетала, а на повети — возы с сеном загоняют!) Отыщут какое-нибудь забытое русское словечко, чтобы только щегольнуть… (ошибочное мнение несправедливого зоила, на которое далее отвечает автор повести. — Б. М.) (Не знаю, для кого и забытое, и совсем незнакомое, но по всему Северу до сих пор чуть ли не у каждого второго дома позади хлев, а над ним неизменная поветь.) Поветь! Мир моего детства. Мое царство-государство. Загадочное. Таинственное. Не могу отыскать ни одного уголочка в своей памяти, где бы она не соответствовала этому представлению. Зима. Поветь до отказа забита сеном: и скоту в хлеву тепло, и сено не мокнет. По лестнице мы залезаем наверх под самую крышу, уютно устраиваемся в ворохах душистого сена — уютно и тепло даже в самые трескучие морозы — и рассказываем друг другу страшные небылицы. Одну страшней другой» (Дюмонд Г. Лифт идет в парк. СПб., 1997. С. 27—28). Эту чудную, строго выверенную, безыскусную и лексически точную речь хочется цитировать и дальше, но завершу следующим высказыванием: «Сквозь необычность, фрагментарность захватывающего внимание повествования, в котором как сон на сон, сюжет наползает на сюжет, судьба — на судьбу, фатальность — на неизбежность, постоянно прорывается тяга автора к поэзии…» (Макаров С. Послесловие // Там же. С. 92).

         О Зое Бобковой, ее творчестве написано немало. В рецензии «Судьбой и поэтической строкой» высокую оценку ее стихам из сборника «Отчая земля» дал Александр Михайлов, тонкий знаток поэзии, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Пушкинского дома (ИРЛИ РАН). Уже это — большое событие для литератора! Александр Иванович подчеркивал: «Не перегруженный избыточной метафорой образ в стихах Зои Бобковой производит впечатление лёгкости и гармонии. И ещё один своеобразный компонент образности в стихах Зои Бобковой, это — оксюморон: „А могила моей бабушки жива ли? “ (не выдуманный, а подготовленный всей безумной российской историей и судьбой парадокс)» (см.: Зоя Бобкова (литературный сайт) // http://zoya-bobkova.sitecity.ru/). И ещё одно мнение — Алексея Филимонова: «Судьба поэта — судьба его книги, размещённой на виртуальных страницах. Такой же отчасти страннической и полупризрачной начиналась её жизнь — Харбин, детдом, где воспитательница подарила ей телескоп, словно увеличивающий сияющие слезы вселенной. Эту взаимосвязь всего сущего поэт передает всем сердцем…» (Филимонов А. Пятистенок стихов // http://www.nev-almanah.spb.ru/2004/2_2008/32.shtml). Понятно, откуда берётся в её стихах неподдельная человеческая горечь и грусть: «И в мире, развороченном тогда — // Произошла загаданная встреча. // А дальше, как вода, пошли года, // Сиротством закаляя и калеча».

         Зоя Бобкова обрела свое человеческое — да и поэтическое, несомненно, тоже — пространство на Гатчинской земле. O ней у поэтессы сложены многие искренние и проникновенные стихотворения. И вот ведь какое удивительное совпадение произошло: в её произведениях я узнаю свои родные места, и этим её творчество лично мне особенно близко. «По-над Оредежью-рекой» более полувека тому назад рос я мальчишкой, а уж тридцать лет будет, как обосновался в Кобрине: до избушки Арины Родионовны — рукой подать. Надо ли говорить о том, как созвучны мне строки Зои Бобковой: «Домик няни пахнет стариной, // В стенах — сказы о веках минувших»; чуть пройти пешком, и вот — Прибытково: «Я приехала в деревню, // А вдоль улицы сирень //  Полыхает цветом древним, // Будто в первый Божий день»; ну и тут же, конечно, — «Суйда. Воскресенское. // И окрест —поля. // Благость деревенская — // Отчая земля»; здесь легко дышится, здесь твой дом, здесь обретаешь философский покой и подлинную мудрость — «А осенью, распахнутая пашня // Дышала глубоко, как человек // Мне близкий и понятный, и не страшно, // Что скоро обожжёт мне щёки снег» (Зоя Бобкова (литературный сайт) // Там же).

         Поэзия — дело интимное. Берёшь в руки иную книгу стихов и чувствуешь: есть слово, есть текст, его понимаешь, но всё проходит мимо, ничего не задерживается в душе. Тексты, о которых шла речь, – другие. В них есть родниковая чистота, открытость и сочувствие. Они остаются с тобой.