На днях позвонил мне Валентин Павлович Голубев. Для краткости представлю его цитатой из Википедии: «поэт, переводчик. С 1990 — член Союза писателей СССР (с 1992 — член Союза писателей России). Автор многих поэтических сборников. Лауреат литературных премий, среди которых всероссийская премия «Ладога» им. Александра Прокофьева (первая премия, 2001), всероссийская православная премия им. Святого и Благоверного кн. Александра Невского (первая премия, 2004)».

Будучи еще подростками, мы занимались в литературном объединении при газете «Ленинские искры», руководил которым поистине легендарный Валентин Михайлович Верховский. Об этом литобъединении мне уже доводилось писать (см.: Мисонжников Б. Я. 1) ЛИТО в редакции газеты, или Где обретет приют «поэт младой»? // Современная детская пресса: векторы развития: материалы науч.-практ. семинара «Современная периодическая печать в контексте коммуникативных процессов» (22 марта 2005 года, Санкт-Петербург) / ред.-сост. А. Н. Тепляшина. СПб.: СПбГУ, 2005. С. 46–54; 2) «Гренада» моя //  Петербургский публицист. URL:  https://spbspeaks.ru/2017/04/17/%D0%B1%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%81-%D0%BC%D0%B8%D1%81%D0%BE%D0%BD%D0%B6%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B2-%D0%B3%D1%80%D0%B5%D0%BD%D0%B0%D0%B4%D0%B0-%D0%BC%D0%BE%D1%8F/).

Валентин Голубев сказал: «А знаешь, Боря, ведь сегодня день памяти Ольги Бешенковской…» Мы не слишком долго проговорили по телефону — оба были взволнованы воспоминаниями, потому что Ольга Бешенковская тоже посещала литературное объединение при газете «Ленинские искры», и с ее именем связаны воспоминания о важной части нашей жизни, когда мы были совсем юными, когда кружилась голова от стихов, когда верилось в светлое и, вне всякого сомнения, лучезарное будущее. Пожалуй, мы все в эти годы наивны. Жизнь оказывается, однако, гораздо сложней, трагичней, грубей, чем мы ожидаем, а порой она оказывается и просто жестокой.

К Ольге Бешенковской я относился с симпатией. Когда я пришел в литературное объединение, она там занималась уже достаточно давно. Ольга и Сергей Воронов – сегодня он является членом Союза писателей России, известный поэт – выделялись своим авторитетом, да и были они немного постарше меня. Отношения у нас сложились добрые, хотя творчество Ольги Бешенковской я в то время знал не очень хорошо. Слышал, конечно, как она читает стихи, но практически ничего не запомнилось. Только спустя многие годы я стал понимать масштаб её личности и поэтического таланта.

Память сохранила некоторые эпизоды того далекого и удивительного времени. Эпизоды, которые для меня дороги и важны. Так, однажды она осталась работать в редакции «Ленинских искр» на лето. Видимо, у неё, как у студентки факультета журналистики университета, была практика. Когда мы встретились осенью, Ольга сообщила приятную для меня новость: именно она проявила инициативу и опубликовала в газете мое стихотворение «Якорь». Получилось так, что у меня в то время было немного стихов, и, пожалуй, только с «Якорем» я мог выходить, так сказать, на публику: выступал с ним два раза по Ленинградскому телевидению, по радио, а тут еще, к моей пущей радости, и в газете его напечатали. Но все-таки было некоторое чувство грусти из-за того, что другие стихи как-то не очень удавались, на что я и посетовал. Оля меня «успокоила»: знаешь, мол, есть поэты, которые написали за всю свою жизнь одно более или менее удачное стихотворение и с ним потом десятилетиями так и выступают везде, где только можно… Слава Богу, потом у меня появились и другие стихи, а «Якорь», несмотря на его некоторое несовершенство, я хотел бы посвятить памяти Ольги Бешенковской. Он – из того времени и, хоть и совсем косвенно, имеет к ней отношение. Не только, так сказать, экзистенциальное, но и духовное, человеческое.

Я сомневался, стоит ли в этом эссе, посвященном памяти Ольги, публиковать свое стихотворение, но все-таки решил, поскольку оно связано с памятью о ней, да и чем-то в моем понимании созвучно тому далекому времени, прошлым и таким далеким переживаниям. Ведь почему-то именно это стихотворение когда-то выбрала Ольга. Итак, мой «Якорь»: «Давным-давно мне тревожит душу // забытый якорь. Он отслужил. // А якорь – нет, не хотел на сушу. // Он только морем дышал и жил. // Лежал, зарывшись в песок горячий, // сковал надежно его песок. // Но после жизни своей бродячей // без моря якорь уже не мог. // С него дождями еще не смыта // стихий далеких седая соль. // И в нем, могучем и сильном, скрыта // немая боль! // И чайки с якорем говорили, // а он с тоскою смотрел с земли // на то, как медленно уходили // в туман счастливые корабли».

Потом я ушел служить в армию и с Ольгой Бешенковской встречался только два раза. Где-то в начале 80-х годов случайно оказался с ней в полупустом вагоне метро. Она сидела, погруженная в свои мысли, выглядела  как-то отрешенно и была, видимо,  чем-то расстроена. Разговор получился очень короткий. В последний раз я видел Ольгу в Доме писателя на Шпалерной улице. В Союз писателей принимали Владимира Шалыта (Шали), который тоже ходил с нами когда-то в литературное объединение при «Ленинских искрах» и с которым мы всегда были дружны. Он стал признанным, крупным писателем. Владимир попросил меня прийти на это торжественное мероприятие. Насколько я помню, оно происходило в 1990 году. Именно на этом церемониальном и помпезном заседании – сурового, еще советского – литературного ареопага принимали в Союз писателей и Ольгу Бешенковскую. Высокая дверь старинного особняка была открыта, и мне хорошо видна была вся процедура. Ольга была в черном бархатном платье, которое еще больше подчеркивало её бледность.

Спустя некоторое время она уехала в Германию, продолжала писать, пробовала даже на немецком языке. Кое-что я читал из того, что она издавала. Но когда я ознакомился более внимательно с публикациями о ней, то был поражен: я и предположить не мог, с каким напряжением, с какими трудностями складывалась её жизнь, по сути, трагично. Узнал о том, через что она прошла, как ее травили (см.: О. Бешенковская. Травля. Ч. 2. Голоса. 2005.  URL: https://docplayer.ru/61121680-O-beshenkovskaya-travlya-viehwasen-22-i-dalee-chast-ii.html).

Но хотелось бы обратиться к стихам поэта. Вот некоторые из произведений Ольги Бешенковской (из книги  «И надломиться над строкой…»):

***
Где-то там, на окраине занятой спешкой души,
В стороне от её и забот, и воскресного блеска,
В захолустье моем – столько неба… Лежи и дыши
Этим внутренним небом, другое закрыв занавеской…
Всё лежи, и дыши, и следи из-под лёгких бровей,
Как мелькают века и, казалось, бесплотное –  зримо:
Вот зелёные рифмы звенят в окончаньях ветвей…
Вот осенние гуси спасаются в сторону Рима…
В синема синевы словно фильм повторяется миф.
А когда засыпаю (и вместе со мной – недоверье),
Рассыпается «РИМ»… Из него сотворяется «МИР»…
И спасают его тихим скрипом гусиные перья.
Прилунится перо на морозный квадратик листа…
Но нескромные – «вечные» перья, вы не были в небе.
И какое там небо – была бы хоть совесть чиста…
(Мы и в небо-то смотрим, волнуясь о взлёте и хлебе)
И когда нам лежать? Если только уже не дыша…
Но лежи и дыши, если век на мгновенье отпустит.
Пусть измотан твой мозг. Пусть промотана даже душа,
Кроме неба, которое светится там, в захолустье…

***
Я хожу по растеньям…
За что мне такие права?
Человек – неврастеник,
Но в чем виновата трава?
Ждешь у моря погодки,
Когда улыбнется – бог весть…
Только тяжесть походки –
Совсем не по адресу месть.
Это невыносимо:
Понять, что по жизни идешь,
Что трава – Хиросима
Под бомбами наших подошв;
Что ее униженье –
Твое возвышение, Пирр…
Что в основе движенья –
Невольно растоптанный мир;
И что мира основа –
Движенье по вечной канве…
…Это, в общем, не ново,
Но, Господи, – шаг по траве…

* * *
Каким ты будешь, будущий язык?
Один для всех – как музыка и небо…
Один для всех: для Фета и для Феба,
Для коренастых сеятелей хлеба
И бледнолицых пахарей музык.
Чем будешь ты, – рисунком или словом?
Ты ко всему заранее готов:
И молча в спектре вылиться лиловом,
И выразиться в запахах цветов…
Готов для всех признаний и наветов –
Дарить оттенки слуху и очам,
Готов своих пленительных поэтов
И утешать, и мучить по ночам;
А я – лететь к тебе издалека…
Хоть мой скафандр – фланелевый халатик –
Смешон в хрустальной готике галактик,
Но вдруг пронзит восторгом и охватит
Прикосновенье к тайне языка.
И зазвучат – и слышала не я ли –
Уже в моей языческой дали –
И борозда раскрытого рояля,
И клавиши подтаявшей земли…

* * *
Мы засиделись в детстве дотемна.
Унылы гаммы азбучной машинки.
Тысячелетних истин глубина –
Пристанище лягушки и кувшинки,
Щи кислые – как привкус наших дней,
Среди кастрюль, играющих в горелки…
Мельчает жизнь.
Но в полночи над ней –
Совпавших тел сияющие стрелки…
И колонок, оторванный от белки,
Всё рыщет ёлку
в химии огней…
…Ещё чуть-чуть – поверю в мир иной,
Не в миф, а в сказку бледно-голубую,
В лазейку эту, первую, любую…
(Безумствам всем – беспомощность виной).
Ну как же так…
Ну пусть хотя бы так:
Как с тенью – тень, с растением – растенье,
Сольются строки в солнечном сплетенье
До боли были…
Навзничь – и во мрак…
Как хорошо, что выключили свет –
Почти на том…
На обморок похоже.
Не видно лиц.
И рвётся вон из кожи
Душа, которой – выдумали – нет.
Как жаль, что ночи наши коротки.
Как пахнет кофе – горький сгусток ночи…
И как щемит: ещё, вдвойне короче
И ночь его, и линия руки…

* * *
Что, явившись, познать и взрастить
На прожжённой земле?
Звука б отзвуком не извратить
Как берёзу – в золе,
Света – отсветом, жизнью – судьбы,
Жизни – смертью шута.
Хоть свистулька, хоть пафос трубы,
Лишь бы – нота чиста.
Да не застил бы свет бытия
Быт румяных калек…
Я – беспутная совесть твоя,
Мой безнравственный век! –
Где двухглавы осёл и орёл
На единой шкале;
Где над Зоей петля – ореол,
Над Мариной – колье.
Где над миской поднять головы
Косяки не велят;
Где последний музей синевы –
Новорожденный взгляд.
Девальвация Бога и спрос
На копеечный рай,
И под окнами – хрюканье роз…
(Только знай, удобряй).
Я не знаю, какой холодок
Под лопатку скользит…
Страшно только, что небо – глоток,
И что тело – транзит.
Чем такую судьбу выражать:
Реактивным мелком?
Мельком? И на крутых виражах
Стоном под языком?
Кисло-сладко дорогу бранить,
Не меняя билет…
Обрывается лайнера нить
Или ангела след?
Век мой сизый, тебя не виню.
Клюй с панели, как все.
В переулках и на авеню
Небо в звёздной росе!
Я сегодня такое смогу –
Океан переплыть!
Рвётся вена –
к бумаге –
в строку
Синеву перелить…

ПАМЯТИ ПОЭТА

Слава богу, что так, в Елабуге,
а иначе бы шли за гробом
равнодушно смурные лабухи,
каждый – нанят, и каждый – робот.
А в Париже или в Берлинии
провожали бы языками
злыми. Платьями – сплошь павлиньими.
(Время – бросить последний камень…)
Кто травил – тот бы первый – плаксою
над челом, что уже увенчано…
Если мазал при жизни ваксою,
возопил бы: «Святая женщина!»
Ты и так им, как Богородица,
отдала всё своё святое…
Не страдают от безработицы.
Не бывает у них простоя:
расшифровывают, печатают,
набиваются в фавориты…
Хорошо, что ушла, печальная,
прямо к Богу! – Без волокиты…
И – поклон тебе от поэзии.
И – ночной мой дрожащий шёпот…
Мне легко танцевать по лезвию:
у меня – твой бессмертный опыт…

* * *
Провинциальный мой покой
встревожит разве телеграмма…
Пригубить три бодрящих грамма
и надломиться над строкой…
Да не своей, а Мандельштама.
Наверно, я уже в раю,
поскольку так и представляла
обитель тихую свою,
где кружка, книжка, одеяло.
А если кто-то скажет: «Мало…» –
Глупец! Над бездной… На краю…
Спартанский, нет, германский дух,
нет, философия солдата
в любом бою: обнимешь брата – и рад.
И жизнь – жужжанье мух!
Вон, заплутавшая, одна
все бьётся в свет, слюду ломая…
Какая разница, какая
эпоха, непогодь, страна…
Немного красного вина,
немного памятного мая…
Вздохни. К окошку подойди…
А там – там целые романы:
голубоватые дожди,
голубоватные туманы…
И в белой плесени платаны,
как в седине… Как – позади…

Из цикла «Диагноз – последние стихи»

Цикл «Диагноз», это самые последние стихи, которые Ольга Бешенковская написала уже как прощание с жизнью, зная, что дни её земного существования практически сочтены. Эти страшные и прекрасные строки говорят сами за себя…
Алексей Кузнецов

* * *
Ну не торопить же эту дату…
Просто жить, любуясь на зверей.
Белка, лира тёплая, куда ты?
Мы с тобой придумаем хорей!
Сочинить бы солнечную книжку,
Чтобы листья на деревьях – в пляс,
Чтобы кошка в рыженьких штанишках
С холмика за домом поднялась…
Но опять нездешним острым светом
Взгляд мой тихий режет и болит.
Отчего суров Господь к поэтам,
А подонкам так благоволит?
Не ропщу – сравнив судьбу с другими,
Просто жжёт навязчивый вопрос…
Пусть моё бесхитростное имя
Станет маркой новых папирос:
Господа, курите на здоровье,
Пейте жизнь! Танцуйте в гололёд!
Опрокинет шприц с нечистой кровью,
Или в небе лопнет самолёт.
У Неё в богатом арсенале
Войны, наводнения, слова…
Ну а душу – как бы ни пинали,
Всё равно, упрямая, жива!
07.12.05

* * *
По небу ангелы бегали
и оставляли следы,
лёгкие, розово-белые,
тоньше морозной слюды.
Яркое солнце ноябрьское
тихо за крыши скользя,
было похоже на яблоко,
так, что банальней нельзя.
Вот ведь какая идиллия,
если о жизни всерьёз.
Кремль, и Рейхстаг, и Бастилия
ниже, чем уровень слёз…
07.12.05

* * *
Что поделаешь, мы не бессмертны,
не бессменны, не пали с небес…
И судьбы голубые конверты
получаем с доплатой и без.
И теперь, в ожиданье итога,
усмехнусь, посмотрев на часы,
что грехи в бухгалтерии Бога
нерадиво кладут на весы…
08.12.05

* * *
Картинных галерей щадящий тихий свет,
Торжественный покой страстей, зажатых в рамы.
Как ясно на душе… Нас не было и нет.
И чей-то острый шаг – как зуммер телеграммы.
Мне живопись давно дороже, чем слова.
Я так и вижу рай: с ликующим паркетом…
Вот бабочка Дега… Вот мокрая трава…
А за окошком вход, оцепленный пикетом.
08.12.05

* * *
Я в белый коридор ступила,
шелестя,
Отметив на ходу, что здесь не мел,
а мрамор…
Один порыв – туда, где сын – ещё дитя,
Второй – туда, где ждут,
обнявшись, папа с мамой.
Вот так бы и застыть:
ни взад – и не вперёд…
На этой высоте – дыханье
с перехватом…
Невидимый другим
пронзительный полёт,
Где чувствуешь себя
смертельно виноватым.
09.12.05

* * *
Всё будет так же, как при мне,
хотя меня уже не будет:
щербинка эта на луне
и суетящиеся люди.
И золотое Рождество
с его цинизмом, китчем, сказкой,
и детской правды торжество
в тетрадке, названной «раскраской».
Мы наполняем трафарет
беспечной зеленью надежды.
Шальной прибой, полночный бред,
зимы весёлые одежды.
И вдруг в предчувствии конца
печаль под сердцем шелохнётся.
И от Небесного отца
лицо к земному обернётся.
Какой отчаянный бедлам
трудов и дней беспутно ленных…
И сердце рвётся пополам
на Здесь и Там, на две Вселенных…
09.12.05

* * *
Белка считала кошку мою – разбойницей.
Кошка считала, что белка была нахалкой…
А по-моему, в мире всё ещё успокоится,
упокоится, просвистев
в воздухе яркой скакалкой.
У меня уже очень мало осталось времени:
90-й Псалом звучит сурово и просто…
Разбирайтесь сами. Мне дороги оба имени.
Распахать бы поле, успеть бы посеять просо…

* * *
Мне опостылела кровать
И смирный саван шить…
Мне надоело умирать –
И я решила – жить!
Вернуться к прерванным делам,
К укладке кирпичей
Наперекор антителам
И выдумкам врачей.
Любой нарост – не больше гланд,
И, значит, скажем: нет!
Что знает бледный лаборант
О силе наших недр…
О сопромате от Стиха,
О рифмах начеку…
Проснёмся раньше петуха:
Весна, ку-ка-ре-ку!..
10.12.05

* * *
От первой строчки всё,
от первой строчки…
Всё заморочки,
и дойти до точки.
И вдруг себя увидеть из трамвая:
Живая! Ещё живая!
Ещё друзьям протягиваю руку,
Ещё успею выучить науку.
Залечь бы только с книжкой на диване…

Кто там шепнул: «науку расставаний…»?..

АЛЕКСЕЮ КУЗНЕЦОВУ

Любимый, прощай и прости,
Что мало стихов посвятила.
Сначала ссыхались в горсти,
Мерцая гордыней, чернила.
Потом наших дней круговерть,
Пелёнки, и плёнки, и гости.
И, кажется, столько стерпеть
Должны мы без приступов злости.
И вот роковая черта –
За ней не напишешь и строчки.
Любимый! Я больше не та,
Я вижу моря и листочки.
На ней, на черте роковой
Виднее любовь и разлука,
И если б Амур был живой,
Он выстрелил снова из лука.

24 августа 2006 года

Ольга Бешенковская