5 декабря умер профессор Игорь Яковлевич Фроянов, последний, наверное, из плеяды великих советских историков. Ему было всего 84 года. Остановилось сердце. Год назад я слушал его лекции по актуальным проблемам истории Древней Руси. Курс не пользовался вниманием магистров, на которых был рассчитан. В какой-то из понедельников я даже был его единственным слушателем-собеседником. Вспоминаю об этом с чувством горечи и гордости вместе.

Моё первое, заочное, знакомство с Игорем Яковлевичем состоялось во второй половине 1990-х, хотя могло произойти гораздо раньше. Но у моих университетских преподавателей Фроянов был не в чести. Его книг не было в списке обязательной и рекомендованной литературы. Мы занимались по учебнику академика Б. А. Рыбакова, а эти два имени, как известно, несовместны.

Только годы спустя по окончании университета мне встретилась на библиотечной полке монография Фроянова «Киевская Русь. Очерки отечественной историографии». Словно пелена спала с глаз. То, что оставалось в сознании таким смутным – общественный строй и политическое устройство Киевской Руси – сделалось вдруг прозрачным и логичным. В книге восхищало всё, но прежде всего выполненный с кажущейся лёгкостью, а на самом деле титанический труд по освоению и переработке гигантского пласта русской историографии на столь обширную тему.

В моём представлении Фроянов объял необъятное. Тогда он сделался для меня эталоном профессионального историка, идеалом манящим и недостижимым одновременно. Очень импонировал язык Фроянова, его сжатое, но ясное и весьма остроумное изложение материала. Книга была законспектирована и возвращена на библиотечную полку, о чём я очень жалею, ведь вскоре фонды латвийских библиотек постарались очистить от «балласта» – исторической литературы на русском языке. Да и самой этой библиотеки не стало.

Прошли годы, и вот я аспирант Института истории СПбГУ. Помню, как первый раз увидел Игоря Яковлевича ступающим по институтскому коридору, как какая-то неведомая сила подняла меня на ноги, как почтительно я ему поклонился, как естественно, словно мы были знакомы, мне вернули поклон. Я не верил своему счастью. Мне и в голову не приходило, что Фроянов ещё в строю. После всех обрушившихся на него несчастий.

Я стал ходить к Фроянову на лекции. Его манера говорить была очень схожа с манерой писать: негромкий голос, неторопливая, литературно завершённая речь. Вопросы он встречал с едва уловимым выражением обиды на лице, словно привык ожидать от вопрошающего не подлинного интереса, а подвоха. Отвечал – по существу. Фроянов выглядел усталым, но стоял на своём, и это «своё» дорого мне, хотя и не со всем я готов у него согласиться.

Думаю, несмотря на трагическую историю семьи, невзирая на сложные отношения с коллегами по цеху, Фроянов был и остался советским человеком в том смысле, что случаи несправедливости по отношению к индивиду со стороны советской власти не заслонили для него явленное в ней воплощение идеала справедливости в отношении коллектива в целом. Кажется, именно это он имел в виду, когда в своей вступительной лекции коснулся своеобразия русской государственности:

«Природный фактор, внешнее окружение России, многочисленные войны, которые пришлось вести нашим предкам, войны оборонительные, расширение геополитического пространства в связи с этими войнами, колонизационный процесс, который тоже был так или иначе связан с формированием геополитического пространства, обеспечивал внешнюю безопасность государства – мы прекрасно понимаем, что без организующего начала, без организующей силы успешно осуществлять эти задачи было невозможно, а такой организующей силой могло быть государство, Русское государство. Вырисовывается особая роль государства в русской истории. Необходимость многовековой обороны, создание и удержание протяжённого геополитического пространства, управление колонизационными процессами послужили причинами возникновения в России своеобычной государственности. Наше государство существенно отличалось от того государства, которое формировалось на Западе. Наше государство расходилось с понятием правового государства, что во многом определялось настроением общества. Для русского человека предпочтительным является не закон, а справедливость: справедливость – более соответствующая коллективному бытию; справедливость – согласующаяся больше с моралью и нравственностью, чем с бездушной формальной законностью».

Я аккуратно посещал лекции Фроянова. Иногда даже аккуратнее, чем он сам. А потом наступил коронавирус. Это был последний курс, читанный Игорем Яковлевичем в аудитории. Очень жалею, что постеснялся его сфотографировать. Даже исподтишка не решился. Но что я сделал, так это заказал на «Озоне» его книгу «Киевская Русь. Очерки социально-политической истории» («Очерки отечественной историографии» теперь днём с огнём не найдёшь) и дал на подпись автору. Игорь Яковлевич не отказал. «С пожеланием успехов…». Спасибо ему за всё.

***

И в тот же день, 5 декабря, не стало Раисы Васильевны Кузнецовой, заведующей, души (теперь он уж не тот) Читального зала в корпусе Калининградского Государственного университета (ныне Балтийский Федеральный университет имени И. Канта) на Чернышевского, в котором располагался Исторический факультет. Я там когда-то учился. Ей было 85 лет. Смерть была быстрой. А страдала она всю жизнь, нравственно (особенно в последние годы) больше, чем физически. Ждала смерти как избавления. Её фотографии у меня нет. Просил, не давала. Фотографироваться отказывалась.

Она родилась в Ленинграде, но большую часть жизни прожила в Калининграде, переехала с мамой и сестрой в отвоёванный у немцев город, когда он ещё носил своё историческое имя – Кёнигсберг. Замуж не вышла, детей не имела. Меня, в бытность мою студентом, опекала как сына. Поила чаем в уголке за стеллажами (алтарная часть библиотеки), скармливала свои бутерброды (я не мог устоять, но и не злоупотреблял; это всегда выходило как-то само собой). Смеялась моим шуткам, чем очень к ним поощряла, хотя я не шутник по природе; говорила, что мне надо было идти в артисты (я не верил своим ушам). Чем я заслужил такое её внимание к себе, толком не знаю, наверное, неприкаянностью.

Она вообще была сердобольным человеком и вместе с тем отличалась независимостью суждений, иной раз до резкости. Не разделяла моей влюблённости в Аллу Пугачёву. В пику ей восхищалась Лаймой Вайкуле (я не сердился, но и не уступал). Любила и жалела животных. Что-то будет теперь с её кошкой, которую я ни разу не видел ни живьём, ни по скайпу – недоверчивое, пугливое существо. Воспоминания Рокуэлла Кента «Это я, Господи!», четырёхтомник Байрона, собрание сочинений Шекспира и бюстик Бетховена – её подарки.

Она навестила меня, когда я служил в армии, хотя из-за приобретённой в детстве хромоты ей было невозможно передвигаться без посторонней помощи. И по странному стечению обстоятельств она проводила меня в армию. Я призывался из Калининграда и ждал своей очереди на острижку в парикмахерской, мимо которой пролегал её путь на работу; как раз была её смена. Так совпало. Она шла в сопровождении мамы, Тамары Филаретовны, Увидев меня в толпе призывников (кажется, я ждал и надеялся, что мы не разминёмся и выглядывал её), остановилась, задержалась, а Тамара Филаретовна тем временем в ближайшем магазине купила варёную курицу мне в дорогу (мы ведь тогда очень голодно жили в СССР). Мы потом эту курицу ели в «крепости» в ожидании отправки по месту прохождения службы.

Я храню её письма армейской поры и вложенную в одно из писем газетную вырезку «Звезда распоясалась», ответом на которую стало убийственное: «Уважаемый автор, я статью прочитала Вашу…». Переписывались мы и в послеармейский период, когда развал страны на долгие годы разлучил нас. А потом я снова стал студентом, на этот раз в её родном и горячо любимом Ленинграде/Санкт-Петербурге, и она снова взялась меня опекать.

Я ещё успел написать Раисе Васильевне, как много значила она для меня тогда и продолжает значить теперь, что называл и называю её «моя калининградская мама». Думаю, ей пришлось это по сердцу, хотя она никогда не принимала благодарностей и не отвечала на них. Ничего не брала, только давала.

Накануне, 4 декабря, православные отметили Введение во храм Пресвятой Богородицы. Уверен, души этих прекрасных людей обретут покой и утешение. Утешимся и мы.

Об авторе:

Александр Дмитриевич Малнач – историк и публицист. Окончил Калининградский университет (1993) и Латвийский университет (магистр педагогики – 1995; магистр истории – 1998), продолжает обучение в аспирантуре Санкт-Петербургского государственного университета (2019). Преподавал историю и другие общественные дисциплины в государственных и частных учебных заведениях Риги (1989–2004), а также в Балтийском филиале Московского государственного университета экономики, статистики и информатики (1998–2002). Зимой 2004 года пришел в Штаб защиты русских школ и в журналистику. Сотрудничал и публиковался в ежедневных газетах «Час» (Латвия), «Бизнес & Балтия» (Латвия), «Вести Сегодня» (Латвия); в еженедельных газетах «Ракурс» (Латвия), «Суббота» (Латвия); в журналах «Даугава» (Латвия), «Янтарный мост» (Россия), «Бизнес-класс!» (Латвия), «Свободная мысль» (Россия), «Журнал российских и восточноевропейских исследований» (Россия); на сетевых порталах и новостных агентствах: rus.Delfi.lv (Латвия), Regnum (Россия), Ves.lv (Латвия), «Информслужба ЗАРЯ» (Латвия), «Русская планета» (Россия), BaltNews.lv (Латвия/Россия), «Ритм Евразии» (Россия), Sputnik (Россия). Лауреат премии проводимого посольством Российской Федерации в Латвии конкурса «Янтарное перо» 2008 года за лучшую публикацию на общественно-политическую тему и за лучший материал о российско-латвийском сотрудничестве в сфере культуры (2015). Соавтор и член общественного совета Института русского культурного наследия Латвии. Автор книг «Русский вопрос. Публицистические очерки русского национально-освободительного движения в Латвии. 2004–2006» (Рига, D.V.I.N.A., 2008); «Лия Красинская и ее время» (в книге: «Красинская Л. Э. Так было. Этюды из моей жизни». – Рига, D.V.I.N.A., 2018).

На фото:

1. Книга И. Я. Фроянова

2. Автограф знаменитого историка

3. Александр Дмитриевич Малнач